У Глебова Егора Васильевича жена прибаливала, печень донимала в зимние посты без молока и витаминов. Ее ложили в больницу, а он звонил ей по телефону. Еще открывая скрипучую дверь, Глебов начинал меня бронить:

- Руки, што ли, у тебя не тем концом выросли? Дверь не можешь отремонтировать? Сам он столяр, в доме и на подворье у него устроено всё добротно, чисто, уютно.

- Газ есть, тепло, а то бы давно отремонтировал, дядь Егор, - отвечал я.

Он когда сам Татьяне звонил, а то просил позвонить мне. Я за услуги брал с него слово, что он на часок задержится у нас и расскажет чего-то о войне. Он соглашался. Я дозваниваясь, давал ему трубку и он ее спрашивал:

- Ну, как ты там, Татьяна? Немного лучше тебе стало? – И он непременно бурдит (ругается) в ее адрес за постничество, упрекает: – Ну, зачем ты тогда замуж за меня выходила? Шла бы, вон, в монастырь или в монашки.

А Татьяну Яковлевну до болезни видели бойченной, шустрой. Идет по селу, бывало, ног стройных не видно. А тут я спешу в Совет, на работу опаздываю. Она навстречу вышла, улыбается, говорит:

- На работу видать спешишь, Иван Яковлевич? – я подтвердил ее предположения. – Вот и я по молодости быстро бегала. А теперь отбегалась, ноги не сдвинешь, хоть отруби.

О семье Егора Васильевича и Татьяны Яковлевны у сельчан мнения всегда положительное. Они порядочные, работящие сами, такими же воспитали и детей. А что касается Егора Васильевича, то, по мнению руководителей требовательней и исполнительней человека в селе не найти. Поэтому еще на заре образования колхозов местная власть поручала ему то амбары с зерном охранять, то кутузку, а то и сопроводить «врагов народа» в тюрьму волостную.

Зная его таким, начальство Глебова и на первые курсы трактористов при МТС в 1935 году зачислило. Поэтому перед войной он уже работал комбайнером на сцепе (два комбайнёра, он старший). Говорили, больше их агрегата хлеба никто не намолачивал.

- Мы с Останковым Тихоном Ивановичем в паре работали, обеим больше заработать хотелось и у нас получалось. Вот нас начальство и хвалило, - объясняет успех Глебов. – Зато, помню, на фронт провожали четэзовцев: Соложенкова Петра, Гребенкина Григория. С колхоза имени Кагановича даже председателя, Пенькова Василия забрали, а нас с Тихоном всё председатель Репин отстарывал (отговаривал). Не хотел, чтобы урожай под снег уходил.

- Да августа Егорку моего не забирали, - подтвердила его Татьяна после выписки из больницы. - А 15 числа я запрягла лошадь и отвезла его до военкомата. Там проводила его с другими в Кинель и, заливаясь слезами, возвратилась. Дома меня ждали: шестилетняя Маша, четырехлетний Ваня, двухлетняя Фрося и Егоровы родители.

Села на лавку под образами и думаю, с чего жизнь теперь начинать, с какого концу дела вести? Ходим со свёкром по двору - горюем: чем его отсутствие восполнить.

А за Глебова теперь думают другие, им командуют. Одно дело быть исполнительным на гражданке, другое на войне. Благо, Егор приучен ко всему. Но как привыкнуть к тому, что на три солдата выдано две винтовки? А вместо каши выдают уже который день НЗ – два сухаря, которые в воде сколько не держи - не размокают.

Первый и неравный бой их пехотный полк принял под Орлом. Немецкие танки и мотопехота расчленили и разбросали их полк на мелкие группы. Первое ранение в руку, шесть месяцев провалялся Егор в госпитале. После излечения добрался до сборного пункта. Формировка, сапёрная рота, фронт.

- Второй бой 26 июня 1942-го года запомнился мне на всю жизнь, - вспоминает Глебов. – Наша часть попала в окружение, упорно отбиваясь. Решили группами пробиваться из кольца. На пути – водная преграда. Немцы с того берега и с воздуха охотились за каждым плотом, за лодкой. Наша группа переправившись, нарвалась на засаду. Не успели мы опомниться как слово «плен» стал для нас реальностью.

Простейший лагерь: колючая проволока и вокруг вышки. Прямо в степи. Жара, солнце печёт целый день, ни единого тенечка. А немцы сельдь в бочках в лагерь закатят, и картофель к нему вареный давали иногда. Без воды, на те, ешьте!? Выделяли и баланду в общей таре. А нет ни ложек, ни котелков. Командуют раздачей уголовники, баланду разливают кому в сапог, кому в пилотку. Чем в уду жить, лучше умереть.

Решаемся на побег. Организатор - из бывших офицеров. Уголовники, которые едой распоряжались, о планах пленных не знали. Сделанный подкоп часть обреченных ушли.

- Сколько шли, куда шли – неизвестно, - вспоминает Егор Васильевич. - Города окалешивали стороной, в села за продуктами входили редко. Боялись немцев и шпиков.

Егор тепло отзывается о тех, кто, рискуя жизнью, помогал им на оккупированной территории, кто последним куском хлеба, картошкой делился с ними.

- Однажды уточняли дорогу, просили еду с Сашкой (он из – под Орла), крадучись зашли в село. Немецкие овчарки учуяли, лай подняли. Началась погоня, как за зайцами.

- А нас легко ловить истощенных, измученных бессонницей, голодом и ходьбой.

К офицеру привели, не били, через переводчика о делах на нашем фронте расспрашивали. А прошло времени уже сколько? Данные наши устарели, отстали. Повезли на крытой машине, ехали долго. Остановились….

Тут Глебов от спазмы в горле прерывает рассказ, на глазах старого солдата от неприятных воспоминаний появились слёзы.

- Ну ладно, теперь уж дело прошлое, - успокаивает Татьяна Яковлевна. Она сидела рядом, слушала, напоминала или поправляла. – Зато сейчас-то у нас жизнь дюже хорошая, она тяжело вздохнула, - вот только бы не болезни и не старость.

- Никому, кроме Татьяне, я об этом не рассказывал. Тебе ещё Иван Яковлевич расскажу. Но об этом не пиши, пока мы с Татьяной живы. А потом как хочешь.

И я его просьбу выполнил. Эту часть рассказа оставлял долго в черновике.

- Привезли нас в расположение немецкой части, - продолжал рассказ Глебов, - определили рабочими полевой кухни. С Сашкой мы кололи дрова, чистили картошку, стирали полотенца, мыли посуду. Так мы и кочевали с ними до осени сорок второго года. Пока тепло было, жили в крытой машине, спали на топчанах. На ночь немцы нас закрывали. А в зиму переселились в квартиры, прислуживаем немецким офицерам….

Я помню как за «служение» немцам упрекал его безрукий фронтовик Иван. Он какой-то информацией владел. Откуда? Тем временем Егор рассказывал:

- Стирали им белье, подшивали воротнички, убирали в комнатах, чистили сапоги, - Егору опять тяжело говорить, он замолчал. Мне его жаль.

Я помню, как мой дядя Георгий, фронтовик спрашивал с издевкой о «немецком холуе», при этом изображая руками чистильщика сапог. Я спорил, мол, война без плена не бывает. А он гнул свое: «А приказ Иосифа Сталина – Джугашвили он забыл? В плен живым не сдаваться. Струсил пулю в лоб пустить»

Непререкаемая психология была у многих фронтовиков.

- Немцы нас не обижали и не плохо кормили, - продолжал Глебов, немного успокоившись. – Но нам было стыдно и неприятно им прислуживать. Один по-русски говорил хорошо. Он давал нам задания на день. Всё просил нас не убегать «А то расстреляем». Они привыкли к нам, мы – к ним. Доверились они русским пленным.

Я после читал в комсомолке, пленных в некоторых немецких частях разрешено было содержать. Это широко практиковалось в шестой армии фельдмаршала Паулюса под Сталинградом. Там же и наше командование заградотряды впервые испытали на деле.

- Пошли вечером как-то в кино офицеры, - продолжал Егор, - а мы в расположении части остались. Печь затопи в избе. Тут Сашка мне и шепчет, мол, нашел канистру спирта в техничке. Уговаривает выпить. Выпили по кружечке, и хватит, нет, решили повторить. Со спичками стали наливать – темно в машине. Нечаянно облился Сашка и загорелся. Обгорел сам, и внутри машина загорелась. Прибежали перепуганные офицеры на пожар. Сашку отправили в свой госпиталь, а меня допрашивали. Офицер разобрался, который по-русски говорил, крамольного умысла в наших действиях не нашел. Только удивлялся нашей привычки выпить.

Один я теперь среди чужих, Сашки нет. А без него мне и свет не мил. Офицер русскоговорящий вечером приходил и говорил: «Пошли, Егорка, а то Сашке худо». И, правда, Сашке очень худо, от ожогов он вскоре умер.

А немцы видят, я места не нахожу, отмахнулись, совсем не следят за мной.

«Решили отпустить», - думаю. И сбежал от них ночью. Долго бродил по сёлам, пока на Украине не приютила меня добрая женщина. Выкопал под домом подвал и жил в нём до прихода наших. Однажды она про указ сообщает: «Всем, кто скрывается - немедленно зарегистрироваться. Им будет предоставлена работа на шахте. А кто уклоняется – расстрел».

Будь что будет. Пошел в комендатуру, зарегистрировался беженцем. Поработал на шахте, услышал о партизанах. Связаться решил - не успел, в город входили наши танки.

В особом отделе народу много, подошла очередь, допросили. Пока наводили справки, всех содержали под арестом.

Признали не опасным, выдали обмундирование, солдатскую книжку, оружие и определили в действующую часть. А чтобы на деле проверить мою преданность Родине и товарищу Сталину, поручили осужденного дезертира пустить в расход. Объяснили, как мне действовать в таком случае.

Повел я его к лесочку, прикончил очередью. А за мной особист наблюдал со стороны. Для меня эта проверка была страшной. Осужденный просил меня тогда написать ему домой. Яко бы он погиб в бою, а не дезертиром. Взгляд его глаз я и сейчас помню.

Рассказ Егора Васильевича я тогда принял за исповедь и как раскаяние подневольного грешника. У меня не было ни капли сомнения, что рассказывал он правду, которая всю жизнь железным обручем сковывала ему душу. По его просьбе я долго не писал об этом, а когда написал, то получил от некоторых фронтовиков (бывших командиров) головомойку. Они обвиняли меня во лжи. «Такого быть недолжно, что бы немецкие офицеры такие хорошие, а особисты такие жестокие. И д е о л о г и я.

А на самом деле действительность войны многогранна и многолика. Другие фронтовики приводили свои примеры.

Убедившись в преданности солдата Глебова, его определяют в разведовательный взвод полка. Обладая недюжинной силой и ловкостью, он стал доставать «языка» командованию только так, запросто. Читал его благодарности в рамочке под стеклом: «Глебову, лично, от товарища Сталина». Одиннадцать их у Егора Васильевича. Он гордился ими. Висела и другая рамочка - синяя, где описаны боевые заслуги и боевой путь старшего сержанта Глебова. Подпись внизу маршала Конева и гербовая печать. Этой реликвией особенно гордился, как и наградами. В праздничные дни Победы его грудь всегда сверкала ими.

- Они же на фронте не каждому бойцу выдавались, награды надо было умением и кровью заслуживать. Например, за форсирование Днепра меня наградили орденом «Красной звезды». Нас командир взвода собрал накануне и говорит: «Поручено, к предстоящей переправе не просто языка достать, а важную птицу. Командованию нужны сведения по дислокации и силе противника».

А такие сведения у кого? Естественно у штабника – офицера. И мы целую неделю охотились, наблюдали, искали расположение штаба, изучали подходы к нему. И в одну из темных ночей подкрались к штабу, сняли двух часовых, вошли тихо в блиндаж устроенный на обрывистой круче. Одного немца прикончили, который шербушился (сопротивлялся), а другого попросили забрать бумаги. Мы с немцем переплыли на нашу территорию. За выполнение особо важного задания нашу пятёрку и наградили.

А медаль «За отвагу» я в Германии получил. Там менее рискованным было задание, но ответственным. Автомобиль с важными документами в нашем штабе сломался, взводу разведки охранять и ремонтировать поручили. Основные подразделения заняты противником, а мы у машины крутимся. Оказалась поломка серьезной, запчастей нет. Ищем выход. В одной деревне фермера разыскали, его из подвала вытащили, заставили трактор завести. Я с техникой знаком, сажусь за руль, едем, машину свою цепляем - выход найден. А за солдатскую находчивость тоже полагается награда.

После случая с фермером и со штабной машиной старшего сержанта Глебова назначают командиром разведывательного взвода. Именно в этом чине и с личным составом своего взвода он встречался с американским взводом разведки.

- Братались мы с ними на берегу немецкой реки Эльбы, обменивались табачком, делились мнениями, фотографировались, сидели на лужайке, выпили за дружбу. Вскоре нас направили в Чехословакию.

И 18 мая 1945 года его боевой путь закончился в Пражском лесу.

По возвращению домой Егор пошел определяться на работу в МТС. Директор, Андрей Андреевич Тришкин будто знал о его умении работать. Он вызвал механика и велел за Глебовым закрепить самый лучший комбайн. И опять началась хлебная нива, его родная стихия, опять они с Тихоном комбайновым сцепом намолачивают зерна выше всех не только в МТС, но и в районе. Гремят, как и до войны эти же фамилии.

Платили в МТС механизаторам по тем временам сносно в отличие от оплаты колхозников. Егор Васильевич как человек прижимистый, экономный, накопил деньжонок, заменяет саманный домик срубовым пятистенником. Покрыл крышу железом, что по тем временам было редкостью, и обнес двор забором.

И потекла у них с Татьяной мирная жизнь в радость. Прибавлялись дети один за другим. Всего детей их семеро.

- А внуков и правнуков к пенсионному возрасту у нас и не сосчитать, - смеются счастливая Татьяна Яковлевна и Егор Васильевич. – Вот только живут они от нас отдельно и многие на стороне.

Жить бы только, да радоваться им, но старость незаметно подошла, а с ней и болезни. Первой от болезней в мир иной ушла Татьяна. Егор Васильевич ещё бодрился, до восьмидесяти лет хорошо выглядел, но одиночество глодало. Решился к дочери перейти.

Своя кровь, но спокойствия прежнего уже нет. Не хозяин он теперь, а по натуре человек он властный, принципиальный, требовательный.

В праздник Победы в начале девяностых Егор был не весёлым, с грузом каких-то душевных травм. Выпил под впечатлением дозу не по возрасту. Развозили ветеранов, он домой дошел сам. Рано лег спать, а утром отважный разведчик не проснулся.

Сейчас в его доме живут люди приезжие. Расширили они его, сделали двухэтажным. Дворик в том же виде сохранен, тот же заборчик, резные воротца, садик за двором у озера. Только вот ягодников в нем стало меньше, которые зайцев в сад привлекают. Я когда становлюсь зимой на охотничьи лыжи, иду вдоль садов с ружьишком. Из их сада заяц обязательно выбегает.

И в эту зиму косой из сада выбежал. Я стрельну ему вслед, и с грустью вспомнил Глебова Егора Васильевича, его жену Татьяну Яковлевну. Всё остаётся в этом мире почти неизменным, а люди уходят, человечество меняется.