Что хочет автор. Литературные конкурсы

…Я отвечаю одно и то же, - Пока еще не забыл. – И каждый раз удивляюсь, насколько он, буквально всем своим существом, отличается от поживших здесь хотя бы несколько лет.

Никто не знает, каким станет этот человек через очень короткое время, а пока что все они просят указать им ПУТЬ. В ближайшую аптеку, в местное отделение министерства по манипулированию его сознанием, военкомат, а на худой конец – приехав и тут же не на шутку обеспокоившись своим драгоценным здоровьем – ищет пункт выдачи противогазов. Одно я знаю совершенно точно – вот этот вот человек, стоящий возле меня, через очень короткое время изменится до неузнаваемости, изменится до такой степени, что даже его разговор по телефону с родственниками и друзьями, оставшимися в славянском поле притяжения, будет напоминать беседу слепоглухого с глухонемым.

Что-то подобное происходит и со мной. Я вынужден, в связи с отсутствием поэтического таланта и вдохновения, писать вот эту прозаическую вещь, так как при этом в моем сознании создается иллюзия, что литературный процесс в мой пустой башке продолжается, и где-то там, на полуночном горизонте и для меня появляются хоть и падающие, но все-таки поэтические звезды.

И последнее. В отличие от предыдущих моих опусов – ЭТО ДЛЯ ВСЕХ. И даже избранным разрешается читать мою поэмку. Только не надо морщиться господа святые люди, как будто бы Вам предлагают съесть копченую французскую лягушку с болот Плю-Фо. Уж очень у Вас при этом непрезентабельное выражение лица вырисовывается.

Забег№ 1

Что-то сдвинулось в моем сознании в ту ночь. Может, дошел таки до ручки, а может быть, во всем был виноват израильский политический климат. Но я вдруг увидел, как из предутреннего тумана формируется и подплывает к моему окну неясная и колеблющаяся человеческая фигура. Как будто я снова, в который раз смотрю по телевизору очередную серию голливудской шварцнегеровщины. Она подплыла совсем близко и стала просачиваться через металлическую решетку на окне. А потом что-то внутри нее заурчало тигриным рыком, и – ЭТО исчезло, растворилось без следа…..

Спать пора ложиться, подумал я, но тут в дверь начали звонить, и звонили беспрерывно, можно сказать нагло, и до тех пор, пока я не приоткрыл дверь, предварительно, мало ли что, набросив на свою бронированную израильскую дверь защелку. Но! Не помогло мне это, ОНО тут протиснулось в оставленную щель, в мановение ока, трансформировалось в человечишку, ниже среднего роста, затвердело, оформилось в одеждах старинных, запахло сургучом и сеном, и покатилось к моему любимому креслу со словами.

- Вот, идиот, насмотрелся на терминаторов в телевизоре своем задолбанном, тебя бы самого через железную решетку протянуть, больно же, ну, идиот, форменный идиот. Ты, батенька мой, еще больший дурень, чем тот, которого придумал господин Достоевский…. Что смотришь, чур, мое теперь это сидалище…. Рот закрой, а то колибри влетит в рот то. Я в твоем городе видел несколько штучек. А город этот, посреди пустыни, чудо ваше рукотворное, как нарекли? Господи, да живой я, живой, не привидение. Если хочешь знать, я плод твоих же подтекстов.

Оно бубнило и бубнило о том, какие все-таки молодцы эти евреи, что захватили у этих проклятых англичан кусок святой земли и засадили его садами и лесами, и понастроили городов и деревень, и оросили поля…. При этом оно ни минуты не сидело на месте, переливалось ртутью по квартире, жестикулируя ручонками и вздергивая вверх головенку свою…. А я никак не мог отделаться от мысли, что этот кошмар я уже когда-то видел, было в облике пришельца что-то такое, до боли знакомое и родное…. То ли марокканец, у которого я покупаю картошку на рынке. Но он без бакенбардов….

- Александр Сергеевич, Вы ли это?!

- Если бы, если бы, душа моя! … Но отношение имею. Давай мы с тобой в игру поиграем. Я тебе фамилию писателя, а ты тут же, не особенно задумываясь – его единственное произведение, которое в твоей памяти от него осталось. Итак. Эренбург!

- Люди, годы, жизнь.

- Рыбаков?

- Дети Арбата.

- Солоухин?

- Камешки на ладони.

- Синявский?

- Прогулки с…, Вами, Александр Сергеевич!

- Ох, какой же у тебя твердокаменный лоб, вьюноша. Никакой я не Александр Сергеевич и даже не господин Синявский, царство ему небесное, я – Абрам Терц собственной персоной. И не надо меня любить, хватит, что будешь жаловать.

- Я присмотрелся повнимательнее. НОС!!! Как я не заметил сразу, нос наш, чисто израильский, выдающийся, можно сказать, нос был у этого порождения моих ночных фантасмагорий. Куда там пушкинскому до него…. И даже гоголевскому. Абрис не тот. Ну, конечно же, это был господин Терц, как я мог подумать иначе.

- Только учти, папа с мамой у меня чисто русские люди, так что, я тот самый нееврей по Галахе, который даже на репатриацию не имеет никакого права. Туристом явился я пред твои светлые, - он подбежал ко мне и, зыркнув мне в глаза, продолжил, - нет – в подслеповатые зёнки твои. И буду здесь жить до тех пор, пока ты не угомонишься и престанешь задирать местное литературное общество, подумаешь, придумал, что он снова в галуте, на иудеев буром попер, один против всех и снова не в ногу. Орел ты наш, степной. Ты чего это из шкафа пироги тянешь, сколько раз тебя твоя благоверная поучала, что жрать надо меньше, меньше надо жрать, а ну-ка, – Абрам воспарил к потолку и начал растворяться в моем помутневшем сознании.

– Спать…, спать…, спать….

Забег№ 2

А поспать толком он мне так и не дал. Содрал с меня одеяло и во все горло, не попадая ни в такт, ни в ноты, заорал мою любимую – Ну-ка, солнце, ярче брызни, золотыми лучами.… И так далее. Хорошо хоть водой из чайника не обжег, как мой папа меня …в детстве. А потом завел – вставай страна огромная, побежали в Гуш-Катиф, пока это восьмое чудо света не разрушили ваши недоумки. Это ж, надо, как какое-то чудо на этом свете сотворят, так его сразу и разрушать принимаются, и снова про идиотов и Достоевского лекцию мне начинает читать. Да, неужели и у Синявского тоже жгучий африканский темперамент прорезался. А с виду не скажешь. С виду спокойный был, а после лагерей так вообще флегматиком стал, а этот еле-еле дал зубы почистить, а завтракать – ни-ни, от этого, говорит, сразу не умирают, потом пожуешь чего-нибудь, а сейчас, батенька, недосуг. Ну, мы и побежали. Без пропусков и разрешений, стену эту, иудейскую перемахнули, и там. Он меня за шкирку, на водонапорный бак гуш-катифский усадил, сидим, любуемся видом. Тракторки по поселку туда-сюда снуют, люди на работу движутся, балаболят между собой. Абрам смотрел, смотрел, а потом и выдал.

У вас тут что, - спрашивает – Китайская автономная область, что ли? И давай с этими, в капюшончиках, по-ихнему пытаться говорить. А они, ну, ничего не понимают. Филиппинцы потому что. У них свой, филиппинский диалект, наверное. А может, туда бутанцев уже завезли. Или, не дай бог, северных корейцев пригнали…. Через южную границу с Египтом.

Тут петухи запели. Из переселенческих хибарок, это возле почти каждой – бассейн, запашком кошерной пищи потянуло. А мне уже не есть, жрать хочется. Пушкин мой посмотрел на меня внимательно и – нет его, как ветром сдуло. Через минуту возвращается, в одной руке чашка кофе, в другой – пита чорти, чем напхатая. Питу понюхал, покивал одобрительно и мне сует, а сам кофе попробовал, скривился и хотел уже вылить. Я еле-еле успел руку его перехватить. А тут из ближайшего домика выскакивает хозяин съестного с винтовкой наперевес. Спохватился, где его завтрак. Побегал, побегал, а потом руки к небу и проклинать нас стал…. Но, голод не тетка, под эти зававывания я и примостился завтракать. Но не тут то было. Тот, седобородый прямо с винтовкой наперевес в синагогу бежать намылился. Тут Терц и предложил – пошли, говорит с ним вместе, там и познакомимся, я у этого, который с винтовкой бегал, кофе свой разыскивал, а теперь к раву бежит рассказывать о сатане, пару кип из ящика стырил, у него их, говорит – Амон! Оказывается мой попутчик, в отличие от меня, еще и иврит разумеет. Пока шли, он у возвращающегося из святого учреждения святые тексты позаимствовал, хулиган он этакий, открыл их и всю дорогу, пока шли, читал и мотал головой, как лошадь. А я в синагогу эту не пошел. На улице остался. Не смог себя пересилить, не мое это. Сел на камешек и приловчился досыпать, пока неугомонный мой к глубинам иудаизма приобщался. А тут и эти, познакомившиеся из святого учреждения выползают, обнявшись. И костерят на все лады латифундиста нашего, и клянутся, что костьми лягут, но не отдадут и пяди чистой, как слеза ребенка, израильской земли, и что Шимон, так, оказывается, зовут переселенца, призывает своего лучшего друга Абрама не покидать Гуш-Катиф никогда. А когда придут эти чудовища в зеленом, чтобы осуществлять трансферт иудеев с их святой земли…. В общем, попался мой правозащитник, как кур в ощип, поддался под тлетворное влияние Ближнего Востока. Махнул я на все это своей левой рукой и… проснулся. У себя дома. Рядом со мной пита недоеденная, на подносике посеребренном лежит, и чашка кофе дымится. Значит, не приснилось мне все это. Огурчики, помидорчики – целовал я свою милку в коридорчике, колбаска, пирожки с капусткой, а на телевизоре все русские программы – все это в моем доме водилось, когда деньги были. Но, пита! Фалафель! Никогда!!! И вот еще ирония судьбы, придется эту гадость доесть и допить. Не выбрасывать же. Все-таки денег стоит.

Дозавтракать на этот раз, я все-таки успел. Но сразу после этого я услышал звук открываемого замка и, появился герой Сопротивления в оранжевых штанах и с апельсином в правой руке.

- Вот, витаминчики тебе принес, дезертир. А теперь отвечай, гой еси, добрый молодец – ты сможешь дотянуться до неба?! Вот, и мой новый брат по ненасильственным действиям против суммы компенсации за причиненный ему ущерб, Шимон, не может. Но у него хотя бы есть иллюзия того, что он когда-нибудь сможет, а у тебя, материалиста нет, и никогда не будет того, чего уже добился мой единомышленник. И виллу новую ему за счет государства возведут. И крепостных из …Камбоджи пригонят, и море будет плескаться у ног его. А ты? Ты, подсак, свои взгляды на тарелку не положишь, и новых зубов из них не сваяешь. Так и будешь всю оставшуюся жизнь лоббировать вечные вопросы справедливости и свободы, то бишь, биться лбом своим толоконным о Великую Иудейскую Железобетонную Стену? Побежали, я с главой поселкового комитета договорился. Они дают тебе шанс – работу на их форпосту, сторожем. В ночную смену. Если ты будешь хорошо себя вести.

- Как это я должен себя там вести?

- Господи, это так просто, ты должен знать свое место в избранном обществе.

- Ну, и где оно, мое место?

- А позади меня! Делай, как я, думай, как я, и вот еще…. Переметнувшийся вытащил из-за пазухи огненнооранжевый шарф и попытался накинуть его мне на шею.

Но я уже знал, как бороться с этой заразой, махнул я на все это опять левой своей рукой, и развеял видение непотребное в дым до другого раза.

Забег № 3

Другой раз наступил через несколько дней. И снова в пять утра. Вам смешно, но если ты израильский старпёрчик, так и не приспособившийся к местному климату и интенсивно громкой ночной жизни у тебя за окнами, то засыпать на святой земле ты будешь не раньше двух часов ночи. А этот, вызванный с того берега реки забвения, тряс меня, как я когда-то свою любимую грушу, предварительно расстелив под ней все имеющиеся на даче матрасы. И к тому же, этот придурок никаких матрасов и не думал расстилать, так что, я сверзься с диванчика своего прямо на каменный пол. Хорошо хоть, на этот раз не головой, а …мягким местом.

- Гутен морген, маста хир.! О чем задумался детина, чем мыслишь, потирая зад?

- Привет…. Как дела? Что-то ты сегодня припозднился.

- И не говори! А, в общем, какие у нас потусторонних могут быть особенные такие уж дела?

- Ну…. Растрепанный ты какой-то. И сам на себя непохож.

Саша и вправду выглядел обескураженным, и в его облике явно проскальзывали черты русского разночинца. А может, это Андрей выглядывал из глубин его души. А раздвоенная, и тем более расстроенная личность – это, знаете ли, уже граничит с легким помешательством.

- Колись, Сергеич, может легче станет. – Напирал я.

- Легшее не станет, мин херц. Но и особого секрета в моем времяпрепровождении не вижу. Все очень просто, мой друг. Навещал я одну девицу на выданье в ее наисовременнейшем дворце, в Ашдоде. – Абрам потянулся, закрыл воспаленные от недосыпа веки и после продолжительных зеваний, во время которых он был так похож на мартовского кота после случки, продолжил:

- Поспела…. Ух, поспела! …Охальница.

- Слушай, а как это все у вас происходит?

- Что это и почему все?

- Ну, свидания эти?

- Ух, ты, серость средиземноморская! А сны на что? Знаешь, как девицы в своих снах расслабляются. Бери любую. И, потом. Русская дева, единственная дочь новорусского нуворИша, знаешь ли, в двадцать вашем проклятом первом веке – она, прямо-таки, отвязанная какая-то. Любит одного, причем, совершенно без взаимности с его стороны, замуж выходит за другого, а в любовниках у нее – шофер, Му-Му какое-то, двух слов связать не может….

А мне – как ты думаешь, что она под утро заявила. – Дедуля, - говорит. – Ты что, всю жизнь только с женой, что ли? Или может ты привидение из позапрошлого века? Про камасутру, хотя бы, знаешь хоть что-нибудь? Целую ночь, одно и то же, одно и тоже? …Слушай, а и вправду – что это у вас за термин – миссионерская поза, миссионерская поза? Что он обозначает?

Я, как мог, объяснил сексуально озаботившемуся, что к чему, предварительно извинившись, что я, в общем-то, не дока в этих вопросах. И посоветовал ему, присниться какому-нибудь знаменитому сексологу, объяснив дедуле, чем занимается этот уважаемый специалист – помогает недоразвившимся достичь половой гармонии со всеми своими, пусть даже и случайными сексуальными партнерами. И в заключение, добавил, что сегодня на гения нашего, господина Пушкина он никак не тянет, в нашем представлении господин Пушкин был гораздо возвышеннее и, если и грешил, то по очень большой любви, а, раскаявшись, тут же писал об этом, какое-никакое, но обязательно гениальное произведение. Мой собеседник слушал меня вполуха, и как будто бы грезил наяву, а потом встрепенулся, как воробей после дождя, и произнес.

- Так, …что такое современный секс и чем он отличается от того, что случалось в мое время между мужиком и бабой – мне объяснили. Сам профессор Кронгауз из частной лондонской лечебницы мне сейчас лекцию об этом прочел. И должен тебе сказать, душа моя, что большего свинства, чем эти ваши ухищрения, чтобы встал, я в жизни своей не слышал.

Вот так, - я ему о возвышенном, а он в это время…. Ладно, попробуем взять его в полон с другой стороны.

- Послушай, а зачем тебе все это – девки, переселенцы….

И тут он меня сразил, можно сказать наповал:

- Как ты не понимаешь, тунгус ты этакий, если уж я прибыл в это ваше, глобализированное завтра – должен я осмотреться, понять – что к чему. И если меня что-то и заинтересовало в этой одичавшей от бесконечных военных, почти кавказских по жестокости стычек, местности, так это не переселенцы, а переселенки….

Ну, что взять с того же жителя Катифа, например…. Ведь казак, форменный кубанский казачок. Орел степной. Кипочка набекрень, борода нечесаная, винтовочка на плече. И так же фанатично религиозен, и функция его такая же, заброшенный своим же государством жить на границах его, защищать, так сказать рубежи. Живописен, но недалек….

А вот поселенки! Все, как одна – кровь с молоком, форменные донские казачки, и особенно, почему-то, похожи на Аксинью из «Тихого Дона». В исполнении …той, …самой знаменитой советской актрисы, черт, как быстро забываются фамилии артистов….

- Быстрицкая?

- Да, да, она! Я имя вспомнил – Элина, это ж музыка, какая…, Эллина! Роза греческая, амфора критская, изумруд византийский, а не баба…. Так вот, в этих женщинах всё – поэзия, очарование, порыв, взлет. Недаром, ох недаром, современные иудеи национальность считают по материнской линии. Уж очень любвеобильные мамочки у них оказались. Такой в душу заглянешь, а там бездна звезд полна, а душа, душа, взрывая все оковы и препоны закрытого сообщества, стремится в бесконечность

И тут мой всегдашний гость исчез в первый раз сам собой, так бедный переутомился. И если бы не крики и уханья из моей собственной спальни, то я так бы и думал, что сексуальноозабоченный герой наш испарился в неизвестном направлении. А так – все путем, спит в моей кровати и бредит, бредит. По всему видно, что окончательно решает вопрос северо-сомарийских поселенок, гад. Вот, из-за таких, и произошло разделение нашего племени на чистых и нечистых по этой самой…. Галахе.

Забег № 4

Выспавшись, Терц превратился как бы в совсем другого человека. Тарасом Бульбой, вообще-то не стал, но зуд поперевоспитывать кого-нибудь саблей, а за неимением этого кого-то, меня – у него проявился очень выпукло. Сначала, он потребовал ужин прямо в постель, а когда я ответил, что пособие по старости через неделю, и что в нашей стране этого пособия хватает, в общем-то, лишь на половину месяца, а во второй половине наступают явно советские времена – суп да каша – пища наша, а вечером – ждем-с до следующего утра, а вообще-то, если хочешь, то кушай тюрю – Саша, молочка то нет. На такие мои язвительные слова он тут же заявил, что я законченный неудачник, и послал меня мыть подъезды в Тель-Авиве, чтобы потом хватало на ужин с вином. Для себя и тем более гостей, которых сам же и вызвал из тартарараров. А когда я ответил, что попасть на такую работу не так-то просто, конкурс примерно такой же, как в театральный институт времен коммунистического застоя, то он не поверил и испарился, сказав, что этот вопрос он разрулит за несколько минут.

Не было нашего неугомонного примерно неделю, после чего он появился передо мной в тот самый момент, когда я, получив, наконец, вожделенную сумму на выживание, встал на тропу покупки продуктов, для чего ковылял потихоньку пешком на другой конец города в самый дешевый супермаркет, объявивший в этот день скидки на некоторые жизненно необходимые мне и моей семье продукты. И тут же снова начал меня учить жить. Почему это я иду по такой жаре пешком, когда вот они – автобусы. Ездят туда, сюда – полупустые…. А может быть, я боюсь террористов, взрывов, карманников, заразиться гриппом – так давай, предложил Абрамчик тут же, закажем такси. Смотри, сообщил он мне, сколько таксомоторов бороздят дороги твоего родного города. Так и мелькают перед глазами. И тут черт меня дернул спросить, где это он ошивался столько времени, и как обстоят дела с моим трудоустройством. Терц пришел в неистовство, подпрыгнул без шеста на величину мирового рекорда и, рухнув на землю передо мной, заматерился так, как никогда не матерились даже тамбовские повстанцы во время последней крестьянской смуты, а уж они считались в этом деле непревзойденными специалистами. А потом, признал свое полное поражение и предложил отдавать наш ужин лично бывшему министру финансов нашей страны – Беньямину Нетанияху. Пусть давится тюрей каждый вечер, и никакого молока. Вода из-под крана и подорожавший за время его правления хлеб для самых бедных.

А вообще-то, удачно заметил он мне, на наших с тобой теперь уже общих еврейских территориях, что-то не наблюдается лежащих на земле, как во времена украинского погрома и голодомора, а также голодающих коммунистического Поволжья. И тебе, друг мой, совершенно в точку попал он, не мешало бы, сбросить пяток кило лишнего веса. Так что, с этого утра, мы, в оправдание заглавия нашего бессмертного с ним опуса будем, за неимением других вариантов и вина на ужин, передвигаться по Израилю трусцой. И мы побежали…. И этот процесс уже никак не напоминал мне волшебные перемещения из предыдущих глав, так как я тут же покрылся потом, суставы скрипели, как колеса в гоголевских повестях, голова болталась туда, сюда, а через полкилометра я окончательно выдохся и где-то, по не очень большому счету, сдох.

- Вперед, орловский тяжеловес, мувит, мувит, кадима! После первой тысячи километром станет легшее, а там, смотришь, еще и научишься бегать по святой земле. – Издевался надо мной бес телесный, паря, как тот, в венчике из роз, впереди меня. И в подтверждение его слов, мимо нас промчалась парочка, вся в мыле, он, сверкая бритой лысиной, а она, ультрафиолетом навсегда перекрашенных седых своих волосиков. Я попытался догнать этих двух, ведь они были явно старше меня лет на десять, но куда там…. И тут меня осенило!

- А куда бежим-то? – спросил я парящего надо мной. Он брякнулся на землю и возопил обреченно. – Ты же за продуктами ковылял, дромадер потертый. И обещал с получки бутылку вина, лично мне. Я эту бутылку уже две неделю жду, как манны небесной. Бутылку полусухого, розового, смотри, не ошибись. Я не ошибся, и по выходу из магазина, Терц мой, угнездился на верхушке ближайшей пальмы, вышиб пробку по-русски, ударом о донышко и присосался прямо к горлу, а на все мои вопли, чтоб оставил хотя бы глоток и мне, не обращал никакого внимания…. А, допив, тут же метнул пустую бутыль в машину, на которой развевалась синяя ленточка противника оставить в покое бедняжек из Гуш-Катифа, но, слава богу, не попал.

Забег №5

Все последующие дни, стараясь соответствовать, я пытался тренироваться даже смог пробежать, ну, очень медленной трусцой километра два. И когда во время одной из таких пробежек обнаружил у себя за спиной человека с всклокоченной бородой, который утверждал, что он есмь переродившийся в господина Синявского – тот самый Терц, я не удивился. Возрожденный Андрей, так он великодушно разрешил называть себя, тут же попросил заменить эту дурацкую, проевропейскую манеру бежать куда-то, вполне интеллигентной пешей прогулкой и тут же напал на меня, тесня своим плотным правым плечом к обочине тротуара. - Ах, господин мой, дорогой ты наш товарищ Скородинский …. Ты называешь себя этаким литературным Сальери и всегда носишь с собой малую толику яду для окруживших тебя плотным кольцом русскоязычных литераторов этой страны. И предлагаешь любому желающему яд этот, в качестве наисовременнейшего лекарства, в микродозах, полезных для избавления их бессмертных душ, воспламененных от осознания своего величия и святости, и для того, чтобы остудить их перекипевшие на жаре, но и не только от жары, но и от безграничья ближневосточного варианта свободы, и от всего этакого, размягченные мозги местных литгениев. А также тащишься в надежде, хоть как-то поправить их пошатнувшееся поэтическое здоровье, продезинфицировав сознание от проявившихся в нем бацилл ксенофобии и изоляционизма. И с величайшим для себя и, особенно для меня, прискорбием, я должен констатировать, что все твои усилия пропадают втуне, лечиться никто не желает, наоборот, каждый из вас, вброшенный в плавильный котел сразу же по приезду сюда, прямо таки мечтает отчейнжиться как можно скорее. А ты призываешь их: - Господа! Поймите, я не советский дантист из какой-нибудь районной больнички! – орешь ты, как резаный…. - и продолжая свой никому не нужный монолог.

- Вы что думаете, это просто так – жить в этом полусумасшедшем миру, да еще и в плотном окружении граждан, которые, все как один, считают себя супер-стар Моцартами. Да и Сальери сейчас не просто так стать. – Жалуешься ты на свое пиковое положение. - Мне, например, понадобилось почти сорок лет, - хвастаешься ты, - Чтобы постичь, разъять, так сказать на уровне высшей теперь уже математики, гармонию Вашего блядского мира после пережитых человечеством двух мировых боен, и хоть как-то, в душе своей, смириться с Пиренеями масскультурного мусора, который Вы хотите оставить в наследство потомкам. Поймите, о гармонии речь уже не идет. Речь идет о выживании для наших с Вами правнучек и правнуков.

- Неправда твоя! – не смог сдержаться я, по-израильски и грубо перебивая бессмертного своего собеседника. - Ничего такого я никогда не….

- А чего же ты так закипятился. Знает кошка, чью сметану слопала, а это значит, что я попал прямо в твою любимую болевую точку. Ты очень сомневаешься, всю свою грешную жизнь мучаешься – писать или не писать. Вот в чем твой главный вопрос!

И окончательно остановившись, взял свою палку наперевес и предложил мне приземлиться на ближайшей к нам садовой скамейке для продолжения беседы. Но когда мы присели, то откуда ни возьмись, возле нас возникла вполне потертая личность и, на местном языке под названием иврит, предложила нам дать ей шекель или даже пять на автобус до Иерусалима, где, по утверждению этой личности, она проживала…. Когда-то….

Господин Синявский попросил меня перевести, я перевел, и тут разыгралось такое…. Андрей царственным жестом сунул руку в карман пиджака и подал псевдонищему банкноту. Тот взял ее, рассмотрел Кремль на бумажке и с диким криком на чистейшем на русском языке: - Что ты мне даешь, Бен (сами знаете чей)! – скомкал банкноту и швырнул ее на землю…. И, бормоча трех - и даже четырехэтажные словесные конструкции на испанском, удалился.

Андрей поднял советские три рубля, разгладил бумажку, и по его недоуменному виду я понял, что он в шоке.

- Чего это он? Это же, бутылка водки и плавленый сырок. Чего ему еще надо было?! …О, господи, боже мой! Как я не подумал. Здесь, наверное, все товары в местной валюте, как же это я не подумал, обидел человека....

И попросил перевести про Бена. А когда я это выполнил, опять замотал головой.

- Ну и нравы тут у вас. Ничем не отличаются от воркутинских.

Я заметил классику, что он неправ. В Воркуте сейчас минус тридцать. А у нас плюс тридцать пять. На целых пять градусов больше. И еще я посмел утверждать, что никакие такие литераторы меня не окружают, а приходится бегать за каждым и навязывать свою точку зрения. А насчет безрезультатности – согласился. А тут еще, очень и кстати, вернулся наш единственный общий знакомый, подкатил к нам на перекладных, и, умильно глядя прямо в глаза правдолюбу и отказнику, попросил его вернуть ему его законный трояк. И получил в ответ, что он сукин сын, мошенник и проныра. И завязалась дискуссия, в которой оба применяли все мыслимые и немыслимые выражения сразу на пяти языках, включая феню. Я слушал, слушал все это, но разборка продолжалась и продолжалась…. И я гаркнул на надоевшего мне лично билингвиста.

- На хрена тебе эти, деревянные?! Ты что, солить их будешь?

Наступила тишина. А потом примкнувший к нам объяснил, что он буквально на следующей же скамейке нашел ностальгирующего ватика (ватиком в Израиле почтительно кличут человека, который исхитрился прожить здесь многая лета), который согласился на этот трояк купить нам всем литр водки в пластиковой упаковке и банку огурцов, потому что не видел советских денег уже двадцать с плюсом лет и очень соскучился. Литр на троих – это много, заметил Синявский, и поднялся.

- Веди, шаромыжник! Я тоже «хочу видеть этого человека»…. И выпить с ним на брудершафт! Это ж надо, вытерпеть на такой жаре почти четверть жизни! Да за такое памятник ставить надо…. Нерукотворный….

Забег № 6

Очнувшись через какое-то время от алкогольного отравления дешевой водкой и с дикими резями в печени, я обнаружил Синявского сидящим за моим любимым компьютером. Гений тыкал одним пальцем в клавиатуру, хмыкал о чем-то сам себе на понятном одному ему птичьем языке, одновременно попивая из бывшей огуречной банки оставшийся там рассол. Я застонал, не в силах подняться, и увидел возле своего лица торжественно ухмыляющееся изображение творца нетленок.

- Да, были люди в наше время…. Но это, увы, не вы. Растренированы вы все здесь в веселии пити, после второго пластикового стаканчика попадали, как перезревшие финики со своих пальм, на грешную землю…. Ну ладно, а чем на Руси опохмеляются, ты еще не забыл?

И в руке моей оказалась бутылка холодного пива, к горлышку которой я и прильнул, приходя в себя. А потом спросил, соображая на ходу, но все еще туго.

- Пиво…. Пиво - откуда?

Андрей вытащил из кармана пиджака пачку зеленых советских трешниц и торжествующе помахал ими над головой.

- Идут родимые, в качестве ностальгической валюты хватают их тут местные старожилы, как горячие пирожки. Один даже пообещал в рамку вставить и повесить в своем туалете рядом с дипломом о высшем образовании…. Ну да, ладно, к делу! Я полистал на досуге твои литературные выпендроны и понял, зачем ты своим подсознательным вызвал меня из небытия и забвения. Все дело, как недавно выразился раввин в седьмом поколении и удивительно чистый русский поэт Александр Бараш в том, что ты никак не можешь идентифицировать себя в вашем израильском зоопарке. И я, как мне кажется, понял, в чем тут дело.

Сказал мой Андрей эту сакраментальную фразу и исчез. Уж как я гукал, мекал и бэкал, махал сначала левой, а потом и правой рукой, даже пассы пытался изобразить – дупель пусто. Остался от классика дурной сивушный привкус во рту и горячее желание узнать, кто же я все-таки есть на самом деле. Но желание, желанием, а нужно было жить дальше, в совершенно неиндефицированном состоянии, что было и грустно и горько. А уж о том, чтобы руку пожать какому-либо чистокровному иудею – так об этом нельзя было не то, что вслух сказать, но и крепко выразиться. Даже на языке суахили, который я, к тому же, не знал совсем…. И одна, единственная надежда осталась у меня – появится когда-нибудь, наконец, прямой, как штык, Абрам Терц, и все, все, как есть, объяснит, как когда-то, и мне и всему просвещенному миру.

Забег № 7

И он явился, взошел, как когда-то самый известный премьер израильский на Храмовую гору, на мой третий этаж, и, отдуваясь, тут же потребовал отчета о том, почему это я до сих пор не присоединился к избранному народу, не стал, так сказать в ряды борцов, а остаюсь в этой стране форменным клоуном и отщепенцем.

Я объяснил бессмертному, что когда-то, в силу необоримых жизненных ветров, разбрасывавших людей, как листья желтые, по шестой части суши «с названьем кратким – Русь», мои еврейский папа удрал от седобородых в разночинство советской культуры, прокляв иудаизм и его апологетов навсегда. Но, оставаясь инвалидом пятой графы советского паспорта, и, обладая лицом с ярко выраженным еврейским характером, так и не смог ни морально, ни идеологически освободиться от вторичных признаков человека, который до самой своей кончины думал на языке идиш. Он даже диплом защищал на немецком языке. А меня назвал таким хорошим русским именем – Исаак Хаимович. С другой стороны, самая русская в мире, мама. Наш гениальный русский дед, когда семью начали раскулачивать, схватил трех своих детей подмышку, и вместе с бабушкой, царствие ей небесное, не дожидаясь тамошней полиции и чудовищ в черном и с касками на голове, совершенно добровольно отделился от всего, что семья нажила, поверив первичным лозунгам большевиков, – земля крестьянам. И после многих мытарств осел в город Кудымкаре Коми-Пермяцкой АССР, где мои родители меня и родили. И я, дуралей, не разобравшись в сути вопроса, совершенно необоснованно гордился тем, что я советский еврей.

И только, по недоумству и жажде ехать хоть куда-нибудь, попавши в самое твердокаменное общество на Земле, я понял, да и то не сразу, а только после того, как мала-мала, выучил государственный язык страны доживания, что отделен от своего выдуманного еврейства НАВСЕГДА. И для того, чтобы это понять, такому, как я, обязательно нужно стукнуться лбом о Стену Плача. Ведь, что такое израильский иудей, и чем он отличается от просто человека земного. Это человек, рожденный от матери, которая, по мнению ортодоксальных раввинов Израиля, и как это любил говаривать товарищ Косыгин – «является еврейкой». Все! Других вариантов нет. Все остальные люди этой планеты – гои. И, внимание, псевдодемократическое израильское общество в законодательном порядке полностью поддерживает этот ранневековой постулат, причем в государстве создан специальный институт управления, который самым тщательнейшим образом следит за тем, чтобы это разделение осуществлялось, а тех приезжантов, которые наврали в анкетах, неправильно указав свою национальность или вероисповедание при въезде, тут же лишают гражданства и изгоняют из страны целыми семьями. И поделом, нечего примазываться к избранному народу, если ты – гой.

Абрам, с недоверием пофыркивая, слушал этот мой монолог, не перебивая. И только тогда, когда я остановился, произнес, сделав губы бубочкой.

- А что тебе мешает перейти в иудаизм?

И я ответил в том духе, что после десяти лет жизни отдельно от великого иудейского народа, я, так же, как когда-то в России гордился, что я еврей, теперь горжусь тем, что я – гойский интеллигент Эрэц-Израель, потому что гордиться мне в этой стране больше нечем. И напомнил неутомимому борцу, что для того, чтобы придти к богу, надо в этого самого бога верить, а притворяться жизнь меня так и не научила, бог миловал, не сломали меня еще, не заставили…. просто потому, что никому это не было нужно….

- Ну, нечем, так нечем…. И не нужно! – констатировал борец за справедливость, и мы побежали по просторам туманной пустыни трусцой. В первый раз мы бежали без какой-либо цели и молчали всю дорогу. А потом Терц вдруг рванул куда-то, оставив меня наедине с моей собственной судьбой.

Забег № 8

Ни один из святой троицы моего, такого поэтического, во всех отношениях, повествования так и не появлялся ни наяву, ни в мечтах…. А сны я не запоминал никогда, всю жизнь видел их, точно знаю, а вот, проспавшись, тут же забывал…. Так что, придется мне подкармливать гривуазных тварей моей неудавшейся поэмки иносказаниями в виде ритмических повторов и поворотов в неизведанное…. Мною, конечно, мня и мямля.

Легчайшие отблески лета метались в причудливо взбитых воланах небес….

…А их письмена, как тогда мне казалось, застыли навечно в щебечущем небе.

О чём-то своём, заповедном бродил и бубнил зацелованный плёс….

И блёстки чудес оседали на лунной дорожке, искрились в волнах …и, взъярившись, чертили на влажном песке нам послания….

…Мысль о побеге.

…Куда-то туда.

…Где.

Легчайшие отблески лета и блёстки чудес на губах.

Или, вот такое….

Чуть-чуть занесённая снегом,

двуокись осин

в пейзажике осени нашей….

На фоне

чернеющих мокрых проталин,

размытого света,

неясных слепых очертаний

прорезало ножиком сизым изогнутым

лист….

В нетронутой Книге Природы….

И мне на мгновение стали понятны

и надписи – тучами в небе

оставленные.

…И хохот холодных ручьёв,

расплескавших

дрожащие в плёсах лучи заходящего солнца.

…И блики, несущие смерть от дыханья морозного

всем, кто не сможет, не должен, не смеет

дожить

до весны.

Ну, и…. Не только бог троицу любит….

Ну, и кем я стал, на век почти, пережив стриженого….

И почему,

даже с его высоты,

снова, как и он,

ни хрена не вижу я,

кроме

…голошкурости обезьяньей,

тупости и тщеты.

Ну, почему?!

Если я понимаю, ЧТО

СНОВА –

яйцеголОвы готовят нам

очередную Мировую Бойню –

только и могу, что –

ПРО ЭТО,

слов полову,

пережёвывать,

грудью своей волосатой упираясь в ихнее барное стойло….

А мир навсегда стреножен во имя собственности частной,

сбит

в стаю

народ мой

во славу процента прибыли,

а я –

фантомом поэта

складным паяцем,

наблюдаю в экран Интернета,

как будущее наших детей –

заложили и тибрят.

А мне там рисуют картины,

аж,

ух,

какие

ино и странные,

призывая идти,

и голую руку свою совать

в дерьмо их кратий,

а я,

башку засунув

в Беер-Шевский

мешок целлофановый,

веселящим газом травлюсь,

становясь

всё более и более

…аляповато-придурковатей.

…Господи!

Боже ж мой,

стыдно то как,

как стыдно….

Ведь я уже,

на десятилетие

и рыжего тоже….

Пережил….

Рыжего….

Забег № 9

И не появился главный герой нашей с Вами поэмцы наяву. А вместо этого явился миру дух его, и голос его. И рявкнул он на меня басом профундо. И сделал он это непотребство, чертяка, как раз в тот момент, когда я не то, чтобы полуплакал, а, в общем-то, полуспал еще. И от этого рёва я, самым неестественным способом подхватившись с постели, оказался на полу.

- И какого черта ты, лысый дурень, раздвоился! Чего это ты, имея такое красивое имя-отчество, стал вдруг Фёдором Глебовым. От кого по верёвочке бежишь!

А я, вместо того, чтобы обматерить клубящегося во мраке, так обрадовался, что он снова со мной, что потянулся, растянулся, на голом каменном полу, положив руки под голову и попросил невидимого спеть про ужас смерти…. Это, который «сеял мой булат». И тут такое началось, что лучше бы не просил. Всё пошло между нот и с такими подъездами, что…. А оно, после того, как спело еще и язвить начало, что если не нравится, то и не слушал бы и что его песнь намного лучше тех опусов, которые я опубликовал в предыдущей главе, потому, что все не в лад, не в склад…. Про кобылий зад тоже сказал, не задержался.

И я понял, что сегодня у меня в гостях, как ни как, сам Терц. Ну, не мог же Александр Сергеевич материться правильно и по-современному. А Синявский, тот ведь, чистейшей души правозащитник и гораздо добродушнее своего евреизированного псевдонима.

- Почему, почему…. По качану. Это моя поэма, хоть и прозаическая, и она не обо мне, а о Вас, джинн, – ответил я не человеку, но ещё и не паровозу.

- Кстати, а желания ты выполняешь, раз уж появился в таком виде?

Вместо ответа из предутреннего тумана появился породистый нос Абрама. И как истинный Терц, он принюхался и ответил вопросом на вопрос.

- Ты завтрак мне собираешься готовить? Если да, то появлюсь, как ты и хотел.

Ну вот, приехали. Он уже, как супруга господина Сахарова, даже в мои мысли проник. Ну, не ответишь же гостю, что, таким как я, даже пособие по прожиточному уже месяц не выплачивают. Без объяснения причин. Но, видно, уж очень я трогательно вздыхал, и этот безобразник возник, паря в красном углу вместо иконы, и даже пробормотал.

- Верю, верю, не переигрывай. Но, только ты учти, хорошо там, где нас с тобой нет. И, ответь, если сможешь, что, Фёдор твой, исчезнет, когда ты покончишь со мной?

- Как это исчезнет, окстись, классик. Да поэмка о нашем забеге уже в виртуальном пространстве планеты. Её уже читают. И потом, не так уж много осталось мне топтать своими поношенными сандалиями пески библейской пустыни. Так что, я её, ещё незаконченную, по главкам и размещаю в Интернете.

- Ну, ладно. Я тебе спел? Спел. А теперь появись-ка ты, как непризнанный инернет-писатель Ицхак Скородинский и продекламируй мне своё самое любимое стихотворение. Ведь, поди, сорок лет бумагу марал перед тем, как компьютер купить.

Пришлось декламировать. Вместо завтрака.

- Старуха.

Заунывным голосом произнёс я…. И продолжил.

Комком тополиного пуха к скамейке моей приближалась старуха –

берет, макинтош, ридикюль…. Роговые очки?!

Ну вот, подошла и, ко мне наклонившись, спросила она

церемонно и сухо:

- Не занято? –

села, согнувшись, пространство вокруг придавив ощущеньем тоски….

Потом, распрямившись, глядела, глядела на небо….

Вдруг, вздрогнула!

После, закашлявшись, чуть не упала,

ко мне повернулась,

вдохнула

забормотала –

всё громче и громче она бормотала о чем-то своём,

теряя и вновь находя ту единую связь,

когда говоришь просто так …. Ни о чем?! Обо всем?!

…И время от времени вскрикивала.

- Зажилась!!!

Затихла….

Опомнилась….

Сжалась в хрустящий комок,

сухою ладонью прикрыла дырявый чулок,

а после чуть слышно.

- Уйдите….

Прошу Вас…. Уйдите….

Прочитав это, я обнаружил своего гостя, сидящим в моём любимом кресле и печатающим на клавиатуре компьютера что-то такое, от чего лицо его просто таки забронзовело.

Вот, - сурово произнёс превратившийся в сетевого литературовьеда подельник мой. – Читай! Вслух и с выражением. А потом отксерокопируй, вставь в рамочку и повесь рядом с компом. Чтоб она тебе до гробовой твоей доски глаза мозолила..

- Справка, - прочёл я, - дана совершенно непризнанному никем автору текста – Старуха, в том, что своим чтением он окончательно подтвердил непреложную истину о том, что именно этот вышеупомянутый автор, поставив последнюю точку, и тем самым, закончив любой текст, должен немедленно в этом тексе умереть, и никогда не распугивать своих потенциальных читателей тем стоном, о котором он, автор, думает, что это его последняя песня. И подпись – Н. Гоголь.

- Гоголь тут при чём? – понедоумевал я.

- Гоголь всегда при чём. Ответил слепок гениев и предложил.

- Побежали? А то, жрать сильно хочется.

И мы побежали.

Последний забег, клянусь.

Я так и знал, что мой последний забег придётся прошаркивать по Беэр-Шевским тротуарам и в полном одиночестве. Предощущал в неистребимом и воображаемом этот «старческий марафон без классических костылей» ещё до того, как задумал эту мою, переспелую фантасмагорию. И теперь, понимая, что ощущение игры, которую я затеял с блистательной тенью господина Синявского-Терца, прошло, и что ничего уже не будет, я предался воспоминаниям о самом последнем сломе моей судьбы, который и сделал меня, в конце концов, тем, кем я и пригодился виртуальному человечеству – записным сетератором.

Вы, мой просвещённый читатель ещё не забыли, что мне пришлось бросить всё и навсегда в стране, где я прожил почти всю свою театрально-абсурдную, с четырех до пятидесяти двух лет, жизнь и уехать в единственное, куда позволяли обстоятельства, место доживания, в Израиль. А всё почему? Миллионы таких же, как я, прекрасно ассимилировались, правильно оценив ситуацию и сориентировавшись в обстановке, прикипели, так сказать к нашему общему коммунистическому вчера… . Ну, и фразочка - язык сломаешь. А я не смог, потому что неповоротливый.

И всё было бы хорошо, если бы, да кабы, я с годами превратился бы, в этакого важного и пузатенького Исаака Хаимовича. Но, не случилось. А случилось так, что от этого существования среди чужих, самым моим наилюбимым художником стал мой тёзка-Левитан. Потому что ненавидел писать на холсте изображение окружавших его людей.

А тут, нате вам, свобода, но не для всех, и полный раздрай для остальных, кто этой свободы так не смог выдрать из глоток стариков советских и только, только народившихся в ту пору детишек. И осталась мне одна единственная опция – дочку подмышку и лететь в святые Палестины. Благо, раскулачивать меня к тому времени было уже не от чего.

И всё это было бы, как Он сказал, то есть хорошо, но мне тут же и, популярно так, объяснили, что если я хочу попасть в страну, текущую молоком и мёдом, то я должен немедленно стать русским. Потому что, оказывается, я им и был всю свою бессознательную жизнь, а евреем называл себя совершенно безосновательно, и теперь это нужно было правильно и прямо в израильском посольстве оформить. Процедура чем-то напоминала советский Юрьев день, когда в шестнадцать моих лет я решил, кем же я стану по национальности, русским или простым советским евреем. Представьте себе – Исаак Хаимович Скородинский – русский. Представили. Так вот, в пятьдесят два своих годика я и обернулся подобием того. А что, заполняешь анкету и совершенно добровольно пишешь, что и мамочка твоя и ты сам… .

…И тут же, с беспредела, виртуальным, опять же, громом пророкотало что-то, может быть даже и одобрительное: - Хрен тебе, вьюношшшш!!! Ну, какой из тебя москаль! Кууурам на смех! В зерцало, в зерцало буууркааалы то… . Воззрииии!!!

А вот какой есть. И нас таких уже почти полмиллиона сюда набилось, непьющих и работящих.

Но не об этом моя прямая речь. Вышел я из посольства тогда и чувствую – взорвусь сейчас. И бросился я, помчался на метре в самое моё заветное место в Киеве, есть такой волшебный парк на берегу Днепра. И побежал по тропинке того парка, сколько было силы, и куда глаза глядят. А потом вспомнил своего любимого афроамериканского ессея, его глаза перед смертью, которую он принял в самой, что ни есть демократической стране нашего безумного мирка, и как заору:

- Я русский, русский, наконец!!!

С тех пор так и бегу от стиха к стиху, сам не зная, хочу я хоть чего-нибудь, но точно понимаю – в конце концов, вот это – то, не знаю что, найду всё-таки. А иначе, зачем мучился всю свою неправедную жизнь.

И хохот холодных ручьёв

(личная вариация после добровольного отъезда от Родины)

Чуть-чуть занесённая снегом,

двуокись осин

в пейзажике осени нашей….

Последней….

На фоне

чернеющих мокрых проталин,

размытого света,

неясных….

Как будто бы полуслепых очертаний

прорезало ножиком сизым