Холодно. Тянет январской стылостью от окна подмосковной электрички. Я всегда сажусь у окна. Прислоняюсь к стене и дремлю. Пятьдесят четыре минуты пути из Софрино до Москвы – это время для сна. Стук колес, разговор пассажиров – сливаются в монотонный густой вязкий звук, в котором тонет сознание, всплывая ненадолго на остановках, когда ворвется чахоточным вздохом шум открывающихся дверей, закашляет объявление из динамиков. Рано еще выныривать на поверхность. Улягутся эти волны. И я опять опускаюсь на глубину.

Холодно. Сегодня никак не удается забыться. Натягиваю капюшон, поворачиваю голову, чтобы можно было уткнуться носом в его меховую подкладку. Так лучше... А теперь – спать...

 

- Бог в помощь! – окликаю мужика в худом армяке, катящего деревянную тележку с кирпичами.

- Спаси, Господи! – мужик останавливается, неторопливо вытирает пот, смотрит испытующе.

- Подскажи, сделай милость! У вас тут храм расписывает какой-то грек, Феофаном кличут. Где мне найти его?

- Фофана-то? В храме и ищи, где ж еще.

Ухмыльнулся мужик, подхватил тачку, продолжил свой путь. Я увязался за ним, догадавшись, что идти нам одной дорогой.

- А какой он? Строгий? – пристаю с расспросами.

- Фофан-то? К кому как. Мастеровых уважает, а коли дурака валяешь – выгонит взашей. А почто он тебе?

- Поп наш, батюшка, отправил к нему учиться. Говорит, Спасителя, Богородицу, святых на иконах изобразить надобно. А как? Птички, цветы, лошадки у меня здорово получаются. Все так говорят. А вот лики святые... Как к ним подступиться?

Я тараторил без умолку, радуясь, что могу излить кому-то свои сомнения, муки душевные. Мужик не перебивал, лишь посмеивался во всклокоченную бороду. А я ему рассказывал и рассказывал. И про село наше, что раскинулось на высоком берегу реки, и про друзей своих, и про церковь, куда ходил грамоте учиться. И про батюшку, который увидел как-то мои рисунки, позвал в церковь, когда там никого не было, подвел к алтарю. Смотри, говорит, как у нас мало икон. Коли у кого потребность возникнет молитву какому святому сотворить, как он сможет представить того, к кому обращается? А потом он список мне дал, какие иконы надобны, котомку снарядил, чтобы в дороге было, что поесть: хлеб, сало, яйца. И сюда направил.

Так и подошли мы к храму, недавно отстроенному из красного кирпича, еще не побеленному снаружи. Внутри стояли сколоченные из досок леса, высокие, чтобы можно было до самого свода дотянуться. Много людей на них копошились, где-то штукатурили, где-то малевали небеса и облака по свежей штукатурке. Кое-где на уже нарисованном фоне проглядывали контуры людей в длинных одеяниях, как я догадался, святых.

- Вот это да-а! – удивленно протянул я. – На своде иконы!

- Это не иконы, это фрески, – услышал я за спиной чей-то голос, необычный голос, с какими-то чужими, нерусскими нотками.

Я обернулся. Передо мной стоял высокий мужчина с длинной бородой клином, в черном балахоне, кое-где измазанном краской. Глядел неодобрительно.

- Что тебе здесь нужно?

- Феофана ищу, – робко ответил я.

- Зачем?

Внезапно я понял, что это он самый передо мной и стоит. По тому, что чувствовал он себя здесь хозяином, по силе внутренней, исходившей от него, по говору его странному. Бросился к нему, заговорил горячо, понимая, что другой возможности может и не представиться.

- Возьми меня к себе учеником! Мне надобно научиться иконы писать. Позарез надобно!

Пристально посмотрел на меня Феофан, кольнул взглядом.

– Андрейка! – подозвал к себе одного из помощников. – Отведи его в избу, задай копию иконы Спасителя сделать.

В избе тепло, вдоль окон крепкие широкие столы, за ними юноши сидят, перерисовывают образы, стараются. Андрейка отводит мне место, ставит передо мной икону, раскладывает кисти, краски, загрунтованную доску.

– Как краски делать да грунт накладывать, я тебя потом научу. А сейчас сосредоточься на образе, больше ни о чем не думай. Феофан всем сначала Спасителя назначает, он в каждой церкви должен быть. Надобно, чтобы получилось похоже. Запоминай лики, положение рук, головы. У каждого святого есть свой канон, иначе как прихожанин узнает его. Помощи не проси, сам старайся.

Корплю, стараюсь, выписываю одежды, руки. Это я умею. Лицо оставляю на потом. Всматриваюсь пристально в глаза. Они завораживают, утягивают в глубь бездонную, божественную. Как же долго я заканчиваю образ! Наругают, как пить дать наругают!

Замечаю, что сзади стоит Феофан, пугаюсь, вскакиваю. Он кладет руку на плечо, усаживает.

– Ты прав, отрок. Глаза – это самое главное. Люди приходят к святым в самые важные моменты жизни, в горе, в радости, в раздумье о пути своем. Они должны полностью доверять тому, к кому обращаются. И крепко запомни: чтобы написать Бога, надо самому быть немного богом, – помолчал, пристально глядя на меня. – У тебя получится, богомаз...

 

Холодно. Просыпаюсь, чтобы усесться поудобнее. Мне часто снятся сны про древнюю Русь, вижу в них храмы, мастеров-иконописцев. Кажется, я был там много лет назад, в своей прежней жизни. Я был одним из них. И все прошедшие с тех пор века писать лики святых – моя стезя, моя судьба, мое призвание. Потому и пошел работать в Софрино, в мастерские, которые называются «Художественно-производственное предприятие Русской Православной Церкви». И пусть зарплата маленькая, и добираться далеко, но я себе не представляю другой жизни. Моя работа – это данность, это дар, это то, что приходит свыше и чего нельзя изменить. А значит, надо принять и любить.

Там, в Софрино, огромное производство, цеха, где создают различную церковную утварь, своя торговая сеть, план, маркетинг и все такое прочее. А как иначе, если продукция расходится по всей России, для всех храмов и всех верующих. Народ в штате простой, в основном из деревенских. А где еще они найдут работу? Штампуют продукцию, как по лекалам, гонят план. Удивляются: что, мол, я в Москве работу себе найти не мог, где бы хорошую зарплату платили? Не мог... Отшучиваюсь или молча улыбаюсь. Наверное, глупо выгляжу. Плевать! Я привык к насмешкам...

 

Мне неинтересна математика. Поэтому я и сел на последнюю парту. Учительница пишет что-то на доске, объясняет. Но ее голос тонет в гуле, который устроили двоечники, сидящие рядом со мной. Я представляю, что доска – это ночное небо, а написанные мелом буквы и цифры – звезды. Бескрайний, непостижимый космос. А учительница, она, как бог, – стирает мокрой тряпкой звезды, берет мел и запросто так создает новые.

– Богомазов, иди к доске.

Стартую в космос на своем старом раздолбанном звездолете.

– Как ты решишь эту задачу?

Молчу. Что я могу сказать Богу?

Возвращаюсь с очередной двойкой. Сосед-второгодник толкает меня в бок.

– Слышь, Богомаз, нарисуй училку!

Рисунками я выкупаю у них свободу. Они не трогают меня, воспринимают как предмет, не мешающий, но иногда способный позабавить. Портрет получается похожим на икону.

- Зырь, Серый, училка-богомать!

- Какая мать?

Ржут. Они еще не понимают. Еще не пришло время...

 

Холодно. Это не только зимний холод. Я чувствую холод в душах людских. Их бесчувственность, злоба, гордыня выхолаживают меня изнутри. Как их согреть?..

Сквозь полуприкрытые веки вижу сидящую напротив женщину, еще не старую, в сером пальтишке с меховым воротником, серый пуховой платок на голове. К груди прижимает сверток. Она замечает мой взгляд.

– Ты прости меня, мил человек, не откажи, выслушай. Я сюда, в Софрино, почитай, тыщу верст ехала.

Молчу, смотрю на нее. По всему видно, что выговориться ей надо, душу свою излить. Перед незнакомым человеком это сделать проще.

– Беда у меня приключилась. Прошлым летом мужа похоронила, царство ему небесное, а недавно сын на машине разбился. Одна я осталась, внуков бог не дал.

Слезы по щекам текут, но не прерывает свой рассказ. И про то, говорит, что руки на себя чуть не наложила, и про то, как увидела в церковной лавке икону Спасителя, глаз не могла оторвать от нее, купила, на полочку в красном углу поставила.

– К жизни меня этот образ вернул, и захотела я иконописца того найти, спасибо от всего сердца сказать. Бирка-то есть, что в Софрино изготовлено, а кто автор, неизвестно.

Она развернула прижатый к груди сверток. Я сразу узнал ее... Это была та самая икона...

 

Лик не удавался. Казалось бы, уже десятки раз пишешь, как под копирку, одно и то же. Но нет, каждый раз Спаситель получается другим. Он как будто живет своей жизнью, а я лишь выхватываю Его портрет, освещенный на секунду, как фотовспышкой, в моем сознании. А сейчас как будто сбой какой произошел – не могу представить Его глаза. Мучаюсь, перекладываю бесцельно кисти с места на место. Подходит сотрудница Валька, веселая шустрая деваха.

– Хорош дурью маяться, пойдем покурим.

- Ты же знаешь, я не курю.

- А это неважно, разговор есть.

Может, она и права, надо немного отвлечься.

– Ты так ничего не заработаешь, сидишь, пялишься в образец, будто первый раз видишь. Время теряешь, а значит, и деньги.

Я молчу. Как объяснить ей, что по-другому не могу. Валька глубоко затягивается, смотрит на меня внимательно.

- Халтурка есть для тебя. Есть у нас в деревне тетя Даша такая, напиши для нее Богородицу. Я тебя сведу с ней после работы, а ты там уж сам договаривайся.

- А что сама не напишешь? Или вон в лавке пусть купит.

Валька улыбается.

– Это не простая тетка, я ей по гроб жизни обязана. Вот и обещала ей лучшего мастера.

Я написал икону этой тете Даше, видел ее посветлевшее лицо, денег не взял. Только время от времени Валька приносила от нее посылки, от них не отказывался.

А тогда, вернувшись с перекура, я попросил Вальку дать мне зеркало. Зачем, удивилась она, но, порывшись в сумочке, протянула маленькое круглое зеркальце. Глядя в свои глаза, я дописал Спасителя...

 

И вот теперь я узнал эту икону. Мы не ставим свои подписи, найти по работе иконописца практически невозможно. Моя соседка по вагону зря ехала.

– Спасибо, что выслушал, мил человек. Извини, что побеспокоила. Но есть в тебе что-то... от образа вот этого. Не знаю что, может, глаза. Я и дома вот так же, смотрю на Него, рассказываю о жизни своей, и, кажется, Он все понимает. Только молчит... так же, как ты. Я много думала о том, кто написал этот образ. Ведь как оно было – смотрела я в церковной лавке на иконки, что в ряд стояли, видела, что святые на них, имена этих святых подписаны, чтобы понятно было, кто есть кто. А не трогают душу, прости, Господи! И вдруг... как утонула в этих глазах. И скорбь, и понимание, и прощение. Как в вечность заглянула. И надежду нашла. Выходит, спас меня этот Спаситель. Вот ведь как...

Улыбнулась светло, вздохнула. Прибрала свое сокровище в тряпицы, аккуратно расправляя складки. Задумалась о чем-то своем. И тихо, одним дыханием, произнесла:

– Наверное, чтобы так написать Бога, надо самому быть немножко богом...