За окном унылый пейзаж — туман и сырость, и все как будто в дыму, хотя поблизости ничего не горит. Всюду одно и то же. Низкие здания и холмы, похожие на огромных черепах, окутанные вечной пепельной мутью. Ледяное небо и мокрая земля. Зато в маленькой кнайпе на удивление тепло и чисто. Столики из пахучей сосны, исцарапанные вдоль и поперек. Такие же деревянные скамейки. Кадка с искусственным фикусом в углу, грустным и лохматым, как бездомный пес. От него через всю комнату струится ядовитый запах крашеной пластмассы. За стойкой мается барменша. Переставляет стаканы, зевает, смотрит в окно. У нее острый подбородок и мохнатая родинка над верхней губой, а глаза, как два ластика, стирают все, что у тебя внутри. От их взгляда на душе становится пусто. Худые локти торчат. Светлые волосы собраны в пучок. - Плесни на донышко, - говорю. - Во рту пересохло. - Одна «минутка», - бесстрастно откликается девушка. «Минутками» у нас называют разменные монетки. Не медные, не стальные и не латунные, а невесомые искорки счастья. То, что успел скопить за жизнь. Как глупо иногда получается. Трудишься день деньской, во всем себе отказываешь, а сюда попадаешь без гроша в кармане. Не то что переправиться на другой берег реки — стакан пива купить не на что. Я развожу руками, и барменша отворачивается. Ей все равно, могу я заплатить или нет. Ощущение наждачной бумаги в глотке становится непереносимым. - Погоди, сейчас поищу. Вот, слушай. На ней была розовая блузка, прозрачная и прямо на голое тело, и золотые сережки в ушах. Знаешь, такие длинные висюльки, как они называются, дождинки или кукушкины слезки, и когда в них вспыхивало солнце... - Не трудись, - кривится девушка. - Твое воспоминание сто раз выдохлось. Я знаю, что она права, но все равно пытаюсь спорить. - Оно теплое. Живое. Это самое прекрасное, что у меня есть. Барменша качает головой, не то жалостливо, не то презрительно — выражение ее лица я не могу разгадать. Судорожно роюсь в памяти — ну, не бывает так, чтобы совсем ничего... Ведь был же я когда-то маленьким? Какой-нибудь велосипед, подаренный на день рождения. Бабушкин пирожок с хрустящей корочкой. Прогулка в лесу. Интересная книга, проглоченная за одну ночь. Спортивный праздник. Новая игрушка, в конце концов. Да нет, глупости, только идиоты называют детство беззаботным временем. Это годы пустых обид и страхов. В детстве переживают из-за ерунды — но переживают искренне. Боятся совсем не опасных вещей — но боятся всерьез. И все-таки, почему я ничего не помню? Только солнечный день, ветерок на щеке, кокетливые березки в кружевных платьицах — и ее, воздушно- розовую, гладкую и теплую, с искорками солнца в ушах. Мы шли по аллее, держась за руки и глядя друг другу в глаза. Никого и ничего вокруг не видели, брели, как слепые — ослепленные своим счастьем. Под ногами хлюпали лужи, пахло нарциссами и талыми ручьями, хотя снег давно сошел — но это тонкое, едва уловимое благоухание чистой воды, и земли, раскисшей, как болотная жижа, тонких ростков и палой листвы, этот неповторимый букет весенних ароматов будет еще долго витать над парком. До первых знойных дней. А потом... … потом словно кто-то выстроил у нас на пути стену ужаса и мрака. Стоит пройти по аллее чуть-чуть вперед — и картинка гаснет. Что-то случилось. Но мне не хочется об этом думать. Радостных «минуток» там нет — я чую нутром — а лишь отчаяние, тоска и грызущее чувство вины. - Вспомни что-нибудь другое, - предлагает барменша. - Ты же знаешь, не могу. Она усмехается и передергивает плечами. - Откуда мне знать. - Тогда, - мой голос становится заискивающим, - не купишь ли у меня сказку? У барменши — не душа, а сокровищница. Целые россыпи «минуток», блестящих, точно настоящие золотые денежки. Чего я не понимаю, так это почему она до сих пор торчит на нашем берегу. С ее-то богатством вполне могла бы нанять любого лодочника и плыть к серебряным горам с карамельными склонами, сквозь молочно-кисельные закаты и восходы, из облачной страны в край, где срываются покровы и торжествует ясность. Что там находится, ад или рай, у нас не знает никто, но что угодно лучше этой беспросветной серости. На другом берегу горят огни, подмигивая и согревая, и блистают по ночам звезды, и творожистый месяц круглится на черной тарелке неба. Над ним иногда полыхает кусочек стеклянной голубизны — а у нас мрак сочится изо всех щелей, и солнце вечно спит, зарывшись в плотные тучи, а звезд нет, потому что никогда не бывает настоящей ночи. Только сумерки, густые, как овсяный кисель. - Сказку? - барменша задумывается, медленно почесывая переносицу указательным пальцем. - То есть, выдумку? - уточняет она серьезно. Я киваю. - Да, выдумка, ложь. Кто станет платить за правду? Ну, что, по рукам, - говорю и, поудобнее облокотясь о стойку, начинаю. - Сказка про Янника и его четыре тени. У Янника Энгеля было четыре тени. Западная обычно шла за хозяином, когда солнце освещало его с востока. Самая дисциплинированная из четверых, она всегда шагала в ногу, не отставая ни на дюйм. Восточная - верная спутница второй половины дня. Коренастая около полудня, она к вечеру истончалась и вытягивалась, но все равно не достала бы западной и до плеча, поставь их рядом. Но западная и восточная тени плохо уживались друг с другом и никогда не ходили вместе. Две другие — бледные и дистрофичные — следовали за Янником по ночам в призрачном сиянии уличных фонарей. Одна читала ему стихи и пела грустные песни, вторая — брела молча, развязно улыбаясь своим мыслям. Иногда она так же молча принималась жестикулировать, корчила на ходу гримасы или останавливалась, изрекая что-нибудь нецензурное, а когда Янник растерянно переспрашивал: «Что?», презрительно поджимала губы и замыкалась в себе до конца прогулки. Южная и северная тени походили друг на друга, как братья-близнецы, тогда как западная и восточная отличались и внешностью, и характером. Не то чтобы Янник Энгель был каким-то особенным. Каждый человек отбрасывает несколько теней, но мы не слишком внимательно приглядываемся к ним и ошибочно принимаем за одну. Так что если Янник и мог чем похвалиться, так это чуть большей наблюдательностью. У тому же его тени — и в этом Энгелю, безусловно, повезло — умели поддержать беседу, и он охотно с ними разговаривал, когда поблизости не околачивался никто из посторонних. Так и жили они, и все у них шло, как надо, пока однажды Янник не поссорился со своей подругой Ангелиной. Из-за чего произошла размолвка — не суть важно, из-за какого-то пустяка, но через три дня вздорная девица позвонила и потребовала извинения в стихах. Да, в стихах — не больше и не меньше. Целый вечер Янник мучился, рифмуя «цветы-мечты» и «прости- спасти». Рифму к слову «люблю» он подобрать так и не смог, а потому решил немного прогуляться. Тем более, что от поэтических упражнений у него жутко разболелась голова. Поеживаясь в холодном тумане, он плелся еле-еле, теребя в уме слова и фразы, переставляя их и тасуя, словно шулер колоду — до полной бессмыслицы. Северная тень — мутная и расплывчатая на фоне мокрых стен — тащилась следом и нашептывала ему в ухо что-то меланхоличное. «А зачем, собственно, держать собаку и лаять самому?» - подумал Янник и обернулся к тени: - Эй, парень, у меня есть для тебя работка! Тень серьезно выслушала его рассказ о ссоре с подругой и согласилась помочь. Янник хохотнул, вспомнив Сирано де Бержерака. - А чем мы хуже? Сейчас мы с тобой такого замутим — только держись! Эй, да у нее уши отвалятся от нашего экспромта! Вместе они дошли до ночного ларька и купили букет цветов. По дороге тень сочинила длинную элегию, такую красивую и печальную, что у самой в глазах стояли слезы, когда, смущаясь, протягивала хозяину блокнот. Получилось шесть рукописных листов, и каждый она оформила кружевными виньетками, и еще в углах нарисовала по котенку. - Можешь это прочесть? - поинтересовалась заботливо. - Извини, что криво — писал на ходу. Янник взглянул и скривился. - Ты озверел? Издеваешься надо мной, что ли? Я и слов-то таких не знаю. Буду чувствовать себя полным идиотом и вообще... - Извини, - виновато прошептала тень, а Янник безнадежно махнул рукой и, развернувшись на каблуках, зашагал обратно, к дому. Свет фонарей падал теперь с другой стороны, и — как это всегда бывало — северная тень, побледнев, растворилась в холодных сумерках, а вместо нее возникла южная. Чуть помедлила, недоуменно покосилась на исписанный блокнот и, внезапно осмелев, взяла хозяина под локоть. - Проблемы, дорогой? Янник брезгливо отстранился. - Ты пьян, что ли? Да, проблемы. Коротко он ввел тень в курс дела. Хотя та, конечно, придуривалась — все, что слышала северная тень, знала, как правило, и южная. Существовала между ними некая мистическая связь. - Ну, это не беда! - воскликнула южная. - Давай веник и топай домой, я сам почитаю стихи твоей девчонке. - Только наизусть! - Ясно, не по шпаргалке. Да мне раз пробежать глазами — все запомню. Диктуй адрес, босс. Подхватив букет, она сунула блокнот в карман пальто и бодро зашагала вниз по улице. Она так воодушевилась, что принялась беззаботно насвистывать, шпыняя носком сапога мелкие камешки и конские каштаны. Янник Энгель пожал плечами и поплелся за ней, но очень скоро потерял тень из виду. Он не спал всю ночь, пил коньяк, потом раскладывал пасьянс на кухонном столе и снова пил. Не сказать, что волновался — разумеется, посланец все сделает правильно. Ему ли с его артистичностью, обаянием и хорошей памятью не впечатлить легкомысленную девчонку. Да и подруга не настолько внимательна, чтобы заметить подмену. И тем не менее. Иногда проще сделать что-то самому, чем ждать, пока сделает другой. Только сейчас Янник понял, как дорога ему Ангелина. Ну, не до такой степени, чтобы он мог пожертвовать ради нее своей свободой, но стоило подумать, что они чуть не расстались навсегда, и в груди будто кто-то открывал форточку, и тянуло холодным ветром. Да еще пасьянсы, как назло, врали. Янник знал, что теперь все будет хорошо, а карты говорили, что не хорошо. Но все равно он продолжал их раскладывать и, сам не замечая как, опрокидывал одну рюмку за другой. Тень вернулась под утро. Громыхнула в прихожей стойкой от зонтов, повесила мокрое пальто на вешалку и, хрипло откашлявшись в кулак, прокричала: - Автора! Янник уже лыка не вязал. Да и не был он автором стихов, так что восклицание тени относилось как бы и не к нему. Так что можно было расслабиться и спокойно спать дальше. Устроившись на полу, на полпути от стола до буфета, Энгель видел в приоткрытую дверь, как южная тень сняла сапоги и надела его тапочки, и как ей навстречу из спальни вышла северная тень, зевая и смущенно потирая подбородок. - Ну как? - спросила она с любопытством. - Классно, парень! Ты бы видел, как она слушала. С открытым ртом, и глаза — вот такие. Огромные, как блюдца. Классные стихи, и девчонка симпатичная. - Погоди, не тараторь. Я ничего не могу понять. Привет, кстати. Тени пожали друг другу руки. - Рад тебя видеть. Нет, братишка, ты реально крут. Это было что-то! А под конец она, представляешь, что сделала? Обняла меня и сказала: милый, я не знала, что ты такой талантливый. - Ну-ну. Смеешься, наверное. Ладно, пойдем в комнату, и ты мне все расскажешь. Янник Энгель свернулся в клубок на жестком кафеле. По полу тянуло сквозняком. Мерный скрип несмазанных петель, казалось, выворачивал душу наизнанку. «Хоть бы форточку притворили», - подумал Янник с неожиданной злостью, как будто кроме него на кухне находился кто-то еще. Он лежал, прислушиваясь к смутному бормотанию теней, к взрывам тихого смеха и дурашливым восклицаниям «южной», и чувствовал себя очень одиноким — всеми покинутым и несчастным, как в детстве, когда мать в спальне развлекалась с мужчинами, а он томился в своей кроватке, ворочался и не мог заснуть. Не ревновал, нет, просто знал неискушенным своим умишком, что в сердцах двоих нет места для третьего. Так и сейчас. Ему мерещилась какая-то несправедливость в том, что они — хоть и тени — но вместе, болтают и смеются, а он — один, корчится от холода на полу, нисколько им не нужный и не интересный. Ангелина? Тоже хороша. О, женщина, как легко ты можешь увлечься призраком! Так размышлял он с досадой, постепенно расслабляясь, пока не ухнул в сон, как в глубокий колодец. Янник с трудом разлепил веки и уставился в потолок, на котором бледная акварель рассвета уже сменилась яркой солнечной живописью. Кафельный пол больше не холодил спину — тело нежилось на чистых простынях. Из кухни доносилось звяканье посуды. - Черт! - воскликнул Янник, вернее, хотел воскликнуть, а на самом деле буркнул неразборчиво, едва ворочая языком. - На работу проспал. - Не «на работу», а «работу». Работу проспал. Вот как надо говорить. Небрежность в речи — это первый шаг к потере социального имиджа. Он скосил глаза. Западная тень стояла перед зеркалом и повязывала галстук. Его, Янников, синий в мелкую бордовую полоску. - Эй, ты куда это собрался? - В твою фирму, куда же еще. Позвонил шефу, наплел ему с три короба, так что не переживай. На первый раз опоздание сойдет нам с рук. - А который час? - Полдевятого. - Фух... - облегченно выдохнул Янник. - Я думал, больше. - Все равно, - западная тень подняла палец и строго посмотрела на хозяина. Точнее, на его зеркальное отражение. - Так не годится. Всю ночь пьянствовал. Спал, как мешок. Безответственность — вот как это называется, я бы даже сказал, разгильдяйство. Ну, все, я побежал. Не успела за западной тенью закрыться дверь, как в спальню осторожно скользнула «восточная» с подносом в руках. - А вот и завтрак! - жизнерадостно объявила она, улыбаясь во весь рот, отчего на щеках у нее появились ямочки. - Кушай, милый, я блинчики пожарил. Аккуратно опустив поднос на тумбочку, «восточная» подоткнула одеяло, заботливо поправила Яннику подушку, а после принялась мягкой тряпочкой стирать пыль с изголовья кровати. При этом она тихонько мурлыкала себе под нос. - Ненавижу работать, - говорил между тем Янник, запихивая блинчик за щеку и прихлебывая кофе со сливками и сахаром. - К черту эту фирму, чтоб ей сгореть. Встаешь ни свет, ни заря и куда-то прешься в дождь и холод... - Погода хорошая, - заметила тень. - Потом восемь часов маешься в четырех стенах. Вкалываешь, как проклятый. Изучаешь какие-то идиотские бумажки, выслушиваешь дурачье - клиентов, пялишься в монитор, пока глаза не вылезут из орбит, и ладно еще, когда система не глючит. - Сочувствую. - Вечером приходишь — усталый, буквально валишься с ног. А дома что? В холодильнике пусто и грязно. Пол не выметен. Раковина забита посудой... «Восточная» мягко улыбнулась. - Ты, если что, обращайся к нам. Не стесняйся, Янничек. Мы всегда подсобим. Он провалялся до обеда, хотя спать больше не хотелось. Зато какое наслаждение — вот так лежать и ничего не делать. Потягиваться. Моргать. Поворачиваться с боку на бок. Щуриться сквозь ресницы на золотой квадрат окна. Мечтать о чем-нибудь приятном, но не сухими словами, от которых проку мало, а радости — еще меньше, а картинками, звуками, ощущениями. Солнце. Тепло на щеке. Приятная музыка в наушниках. Какой-нибудь соул или, скажем, блюз. Уютные объятия подруги. Позвонить ей или нет, раздумывал Янник, и решил — потом. Сегодня он будет отдыхать. Он заслужил отдых. Надо отдать должное восточной тени — она прекрасно готовила. Почти как его бабушка, мир ее праху. Янник с удовольствием съел картофельный салат и грибную запеканку в сметанном соусе. Расслабленно промокнув салфеткой губы, выпил компот и закусил маленьким пирожком с хрустящей корочкой. Повалялся на диване и посмотрел телевизор. Потом снял все-таки телефонную трубку и набрал номер мобильного Ангелины. - Привет. Сходим куда-нибудь? А, некогда... А что делаешь? Ну, и ладно. В другой раз тогда. Опуская трубку на рычаг, Янник испытал разочарование и в то же время — огромное облегчение. Ему не хотелось никуда идти. Тем более, что погода к вечеру испортилась. Хмурое солнце, тяжелея, садилось в облака. Начинал накрапывать дождь. Его тонкие капли стальными иголками царапали стекло, переливались в густом красном свете, отчего-то вызывая у Янника непреодолимое желание почесаться. Казалось, стоит выйти из дома, и эти гнусные блестящие насекомые закусают тебя до смерти. Вернулась с работы западная тень и принялась рассказывать, как хвалил ее шеф и даже — о чудо — обещал повышение. Янник сидел в кресле, сонно переключая каналы, и слушал ее краем уха — до тех пор, пока телевизионный пульт не выскользнул из обмягших пальцев, а голова не склонилась на плечо. За окном, между тем, стемнело, и «западная» с «восточной» прикорнули рядом с хозяином на диване и вроде бы исчезли, как им и положено, однако не до конца. Их дыхание по-прежнему витало в воздухе, шевеля занавески, как легкий ветерок. Выпрямленные спины застыли, а руки покоились на коленях — если не очень приглядываться, их можно было принять за узор на покрывале. Скрипнула половица в коридоре, и на цыпочках, озираясь и хихикая, в комнату вступили ночные тени. Но Янник Энгель их не видел. Он спал. Да, это был хороший день. На следующее утро он специально притворялся спящим, пока западная тень не отправилась на службу. Если шеф доволен ее работой — то почему бы и нет? Почему не устроить себе небольшой отпуск? Не то чтобы Янник ленился, но тени так здорово справлялись со всем, что ему давно уже осточертело. Больше не нужно вставать ни свет ни заря, завтракать пустым хлебом — потому что спросонья нет сил намазать бутерброд — обжигаться кофе, стоять в автомобильных пробках, бездарно тратить жизнь в проклятой конторе, от одной мысли о которой с души воротит, терпеть занудство коллег, мыть посуду по вечерам, чистить и пылесосить, мириться с подругой и делать множество других неприятных дел. Валяйся на диване, задрав ноги — хоть целый день, спи всласть, смотри телевизор, ешь вкусную стряпню восточной тени и ставь тарелки на пол — ну чем не рай? Можешь сходить в кино, прогуляться по парку или встретиться с Ангелиной... Но с этим нельзя переборщить, иначе подруга сочтет тебя бездельником, а женщины бездельников ой как не любят. Когда-то Янник мечтал иметь много свободно времени. Не зря ведь говорят, что человек, которому не принадлежит хотя бы один час в сутки — это раб, а не свободная личность. Он и чувствовал себя рабом, истово завидуя сынкам богатых родителей и женам миллионеров. Теперь времени у него было хоть отбавляй, а вот мечты не осталось, и без нее что-то словно потускнело в душе. Развлечения больше не манили, еда казалась невкусной, даже сон изменился — из крепкого и сладкого, как хороший чай, сделался жидким и прозрачным, и грязноватым, будто талая вода. Янник часто просыпался посреди ночи, потный и дрожащий от страха, не понимая, что его разбудило, но с ощущением жуткой, нечеловеческой слабости. Ему казалось, что он исчезает, растворяясь в окружающей темноте. Потом на небо выходила луна или плотная шторка, перекрывшая свет уличного фонаря, ветерком сдувалась в сторону — и силы понемногу возвращались. Бывало и днем, вдруг начинала кружиться голова и в глазах становилось белым-бело, точно в лицо ему плеснули молоком. То ли из-за странного своего недуга, то ли по лени, Янник все реже встречался с Ангелиной. Да и не виделся он с ней, строго говоря, а пару раз поговорил по телефону. Она отвечала кратко и сухо и все время куда-то спешила. «Дорогой, рада с тобой поболтать, но мне некогда», «Янничек, я убегаю», «Извини, милый, мне некогда, договорилась с подругой». Сплошные отговорки. Раньше могла трещать в трубку часами, пока у Янника не начинали в буквальном смысле болеть уши. А теперь он сидел и гадал — кто у нее появился? Новый ухажер? Друг? Любовник? Он грустно вздыхал, рассеянно впитывая долгие, пронзительные гудки отбоя, и пожимал плечами. Ему, по правде говоря, плевать было на Ангелину и ее нового хахаля, если таковой имелся. Окруженный заботой своих четырех теней, Янник Энгель не нуждался ни в ком. Телевизор, подушка да тарелка с крекерами — вот и все счастье. А помощники его, тем временем, отбросили всякий стыд и уже не стеснялись садиться за один стол — и утренние, и вечерние вместе. Они куражились и шумели допоздна — иногда далеко за полночь — громко разговаривали, играли в карты или рассказывали друг другу анекдоты, и Янник, беспокойно ворочаясь в постели, шепотом чертыхался. Вот ведь черт послал непосед! И без того сон некрепкий... Какая-то жидкая полудрема, похожая на торфяное озеро с лягушками. Берега рыхлые, топкие, бурая вода, тина и длинные водоросли, а дна словно и вовсе нет. Он не столько спал последнее время, сколько мутнел сознанием, особенно в безлунные ночи — как будто проваливался в глубокий обморок. Стоял апрельский холодный день, и мелкий дождь моросил в окна, когда южная тень явилась домой в костюме и навеселе. - Я женюсь, братишки! - объявила она с порога. - На Ангелине! - Поздравляем, поздравляем, - загалдели тени, хлопая счастливца по плечу, и никто даже не посмотрел в сторону Янника, остолбенело застывшего в дверях. Его оттеснили в сторону, чуть не придавив о косяк, и вывалились толпой в коридор. Он свернулся калачиком на диване, стискивая кулаки и с трудом сдерживая слезы. Отчаяние и немощь накатывали волнами. «Я должен его убить, - билась в голове отчетливая мысль. - Надо покончить с этим раз и навсегда». Янник и сам понимал нелепость своего желания. Убить собственную тень — разве такое возможно? С другой стороны, почему бы и нет? Тени, как оказалось, вовсе не друзья человека. Они прикидываются добрыми и заботливыми, а сами заманивают тебя в ловушку. Рядясь в фальшивые улыбки и пустые речи, они протягивают тебе руку помощи, а тем временем крадут твою жизнь. Пасмурное небо к вечеру прояснилось, и на место слабого солнца выкатилась яркая и круглая луна. Янник воспрял духом. Еще днем ему удалось припрятать под подушкой кухонный нож — он надеялся, достаточно острый, хоть и зазубренный на конце. И вот, шаркая тапочками, замирая от головокружения и тяжело дыша, Янник Энгель подкрался к стеклянной двери. За ней горел свет и колыхались, преломленные в тонких гранях витража, четыре силуэта. Сначала Янник не слышал, о чем говорили тени, да и не особо прислушивался. Он стискивал в кармане рукоять ножа и набирался смелости, чтобы переступить порог. Но вот, два раза повторенное, до Энгеля — сквозь хихиканье и мерзкую воркотню - донеслось его имя. Припав ухом к стеклу, он ухватил кончик фразы, сказанной кем-то из «дневных». Несмотря на разность характеров и внешности у них были на удивление похожие голоса. - … вокруг люди с четырьмя тенями, а мы — четыре человека с одной тенью. «Нет!» - хотелось закричать Яннику, ворваться на кухню, опрокинуть стол, поубивать их всех, уничтожить, заколоть, порезать на куски. Но сердцебиение заглушило мысли. Сознание залила чернота, а ноги подогнулись, вдруг сделавшись гибкими и мягкими, как диванные валики. Нож выпал из бессильных пальцев, глухо стукнувшись о пол. А все потому, что луна зашла за тучи... Замолкаю, увидев, как девушка за барной стойкой, смущенно потупившись, протирает стакан — один раз, другой, третий. Возит и возит тряпкой по одному и тому же месту. Полотенце скрипит по чистому стеклу. Неприятный, визгливый звук отдается в ушах. - Эй, хватит, дырку протрешь! Барменша изумленно поднимает на меня глаза. Щеки у нее раскраснелись, и в эту минуту она кажется — не знаю, как описать — искренней? Живой? Да, именно так — живой. Вот оно, правильное слово. - Экий ты сказочник, - произносит не то осуждающе, не то восхищенно. - Врешь, как дышишь. Я и то заслушалась. Вот, лови, заслужил. Двумя пальцами она ловко выхватывает что-то из нагрудного кармана — искристое, круглое, словно покрытое золотым солнечным лаком. Нет, не так — она выхватывает это из сердца. «Минутки» на самом деле не носят в карманах, только делают вид. Мы все время притворяемся друг перед другом, корчим из себя то или это, и сами не знаем зачем. Как павлины распушаем хвосты перед зеркалом, гордясь переливами красок. Наверное, атавизм из прошлой жизни, потому что здесь наше лицедейство никому не интересно. Дурачась, протягиваю ей ладони, сложенные лодочкой. В них как будто что- то падает, неуловимое, будто солнечный зайчик. Секунда — и меня захлестывает ее счастье. Я тону в море пластмассовых шариков, плыву в облаке конфетти — праздничный и свободный — полощусь, как серпантин на ветру, и сам черт мне не страшен, и даже стая диких котов. Впрочем, о котах — позже. Переживание милой барменши — я ухватил его сразу, как цельную картинку, и хотя длилось оно всего несколько коротких мгновений, для меня эти ощущения растянулись на целое детство. Беззаботное детство послушной девочки Сони. Ей семь лет или около того. Кофточка в синий горошек и синие босоножки, джинсы с цветочками на карманах, белые носочки, только полчаса назад надетые. Соня вышагивает по улице, прижимая к груди плюшевого зайца, в котором бьется сердце. Он — игрушка и в то же время живой. Но ей это не кажется странным. Рядом идет спокойный белобрысый мальчик, по виду — альбинос, только глаза не красноватые, как это часто бывает у альбиносов, а бледно-голубые, чистые и прозрачные, как вода. В них, словно в талых лужицах, отражаются небо, и фонарные столбы, и разноцветные стены домов, а вокруг — ослепительным частоколом — вздымаются снежно- ледяные заросли камышей, в которых искрится и вспыхивает, играя в прятки, золотое солнце. Соня щурится. На белые волосы больно смотреть. Девочка думает, что альбинос очень смешной, но хороший... ей хорошо с ним. Может быть, она даже любит его. Я не успеваю заметить, как зовут мальчика - «минутка» гаснет. От нее остается сладковатый привкус на языке и радужное мерцание в глубине памяти. Ого, да это не одна «минутка», а целых две! Яркий кругляш звонко катится по стойке, и барменша ловит его в кулак, другой — незаметно падает ко мне в карман. - Спасибо, - подмигиваю девушке по имени Соня и, устроившись тут же за деревянным столиком, с наслаждением осушаю кружку пива. Напиток пенится, как настоящий, и на вкус он освежающе-горьковат, вот только совсем не утоляет жажду. Как будто пьешь во сне. И на такую ерунду я потратил драгоценную денежку? Выхожу из кнайпы в промозглую сырость. Во рту, как и прежде, сухо, и першит в горле. Над рекой плывет удушливый запах гниющих отбросов и мокрой шерсти. Спускаюсь к лодочной пристани — подошвы скользят по раскисшей глине. Навстречу то и дело попадаются коты. Они сидят в кустах и прямо на дороге, по двое, по трое и целыми группками, вылизываются или вылизывают друг друга, прядут ушами, дремлют, свернувшись клубком и подоткнув под себя роскошные хвосты. Некоторые спариваются — с протяжными, низкими криками. Кое-кто роется в куче палых листьев. У нас их как только не называют, особенно новички или наоборот, вконец умученные ими старожилы — «служители ада», «бесы», «черти»... но на самом деле это самые обыкновенные коты. Среди них попадаются и породистые — синеглазые рэгдоллы и сиамские с умными кофейными мордочками, и пушистые норвежцы, и огромные поджарые саванны, и мейн куны с кисточками на ушах, и бенгальцы, крупные и пятнистые, как пантеры. Я смело иду мимо них. Зверьки — те, которые не спят — провожают меня внимательными взглядами и глухим ворчанием. Любому другому обитателю гадеса они давно расцарапали бы лицо, но меня не трогают. Почему, не имею ни малейшего представления. Вернее, кое-какие мыслишки на этот счет у меня есть, но придержу их пока при себе. Над пристанью серыми клочьями висит туман, и две привязанные к металлическим кольцам лодки, покачиваясь на волнах, трутся друг о друга боками. Вдали, там где река, изгибаясь, делает петлю, на «нашей» стороне собралась небольшая группка людей. Они сбились в кучку на песчаной косе, в полутора метрах от темной воды, и тоскливо смотрят на другую сторону. Типичные «новенькие». Озираются, жмутся друг к другу, испуганные, как оставшиеся без пастыря овцы. Я не могу расслышать их голоса, но представляю себе, о чем эти несчастные говорят. «Куда это нас занесло?» - «Мы что, умерли?» - «Какое мрачное место!» - «Что это, рай или ад?» - «Наверное, чистилище». - «Это нам за грехи наши». Что ж, возможно, они и правы. Любой человек может оказаться прав, поскольку истины не знает никто. Вот только о грехах у новичков довольно своеобразное представление. Шагаю по настилу. Под ногами мягко пружинят почерневшие от времени доски. В конце пристани сидит человек — я вижу его сгорбленную спину, укрытую прозрачной плащевой накидкой, худую шею и редкие седые волосы на затылке. Он, судя по всему, стар и глубоко печален. Наверное, отбился от группы. Медленно – руки в карманах — приближаюсь и, не желая напугать старика, осторожно покашливаю. «Новенький» оборачивается. На вид ему лет семьдесят или чуть больше. Белесая муть в зрачках. Вдоль морщинистой щеки тянется красная полоса, на кончике носа и над левой бровью запеклась кровь. - Черт, - произносит он, мрачно глядя перед собой, - будь они неладны, твари окаянные. Чуть глаза не лишили. Будь они прокляты. Бесы. Сочувственно киваю и сажусь на доски рядом с ним. - Это не бесы, а коты. - Коты? - изумляется незнакомец. - А что это они такие злые? - Потому что бездомные, - объясняю. - Никто их не любит, бедолаг, вот они и кидаются на всех. Новенький качает головой. - А вы почем знаете? Впрочем, понимаю — вы здесь уже давно... Может быть, несколько столетий. Хотя нет — одежда современная, значит, мы с вами — дети одного века. И вырваться некуда, и нет конца страданиям. Оставь надежду, всяк сюда входящий. - А вы кто? - интересуюсь. Не то, чтобы мне и в самом деле было любопытно, но я готов его выслушать. Во-первых, потому, что у меня хорошее настроение — досталась лишняя «минутка», барменша не поскупилась. А во-вторых — чужую историю всегда можно превратить в сказку и выгодно продать. Что еще мне остается? Каждый перебивается, как умеет. - Я Праведник, сын праведника, - заявляет он с таким видом, с каким в другой жизни обычно говорят: «я принц, королевский сын» или «олигарх, сын олигарха». Хотя, должен признаться, здесь, в гадесе, «праведник» звучит солиднее. - Вот как, - говорю, желая подбодрить его. Дрожащей рукой старик оглаживает волосы и начинает свой рассказ: - Я родился в богобоязненной семье. Мой отец, мелкий чиновник, жил скромно и добродетельно, избегая любой скверны. В юности он мечтал стать священником, но не сложилось. После смерти родителей пришлось кормить малолетних братьев и сестер. Он не горевал, повторяя — для нас с матерью и в первую очередь для себя — что служить Богу можно на любом месте. Главное — исполнять заповеди и регулярно ходить в церковь. Конечно, молиться надо и дома, перед едой, на сон грядущий, и вообще, непрестанно молиться и за все благодарить — но исповедоваться и причаститься святых тайн возможно только в храме Божьем. Моя мать во всем подчинялась отцу. Для нее он был царем и господином. Не потому, что бил ее, таскал за волосы или еще как-нибудь наказывал и мучал, а из одного только благочестия. - Да убоится жена мужа, - подсказываю. - Вот именно. По вечерам, когда тяжелое солнце плюхалось пузом на землю, в большую красную лужу, мы задергивали шторы и садились вокруг стола. Мама заранее расставляла на белой скатерти тарелки, клала возле каждой столовый прибор, водружала на середину огромную плетеную корзину с хлебом, ставила супницу, блюда с закусками, бокалы на длинных ножках и бутылку красного вина, а отец открывал на коленях Библию. Мы слушали, как он читает главу — медленно, нараспев, будто катится по сыпучему песку река, увлекая за собой мелкие камни, водоросли, сор — после чего задавали вопросы, вместе молились, а потом вкушали пищу. Некоторые отрывки позже поблекли в памяти, другие напротив, словно высеченные резцом, остались в ней навсегда. Они, как путеводные огни, горели по обочинам моей жизни, оберегая от дурных поступков и постыдных страстей. «Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкапывают и крадут, но собирайте себе сокровища на небе». Каково сказано, а? Я пожимаю плечами. - Да в общем-то, правильно сказано. - Не то слово — правильно. Еще бы не правильно! Да только ничего не объяснено. Что такое земля, что такое небо? А главное, что это за сокровище, которое надо собирать? Я думал, что знаю, и отец мой думал, что знает, и мать, и миллионы людей во всем мире думают именно так, а оказалось — ничего подобного. Он был хорошим человеком, мой отец. Набожным — повторюсь, честным, не хвастливым. Но и за ним водились маленькие грешки. Любил он, к примеру, вкусно поесть. Его право, скажете, но ведь это грех — чревоугодие... Ценил дорогие вина и охотно принимал их в подарок. На улице мог проводить взглядом красивую женщину. Конечно, отмаливал грехи, на исповедь ходил. Раскаяние дарует прощение. Умирал он мучительно и долго, до последнего цепляясь за жизнь. Что-то нервное, какая-то дрянь в мозгу. Параличи, слепота... Помню, я спросил его: «Почему ты боишься умереть?» И знаете, что он мне ответил? - Что? - «А вдруг?» Представляете, вот так прямо и сказал: «А вдруг?». Праведник озадаченно крутит головой, а я говорю себе, что на этом «а вдруг» держится цивилизация. Если бы люди знали наверняка, что все будет по их вере, они жили бы совсем иначе. Или вообще не жили бы, а как транзитные пассажиры на перроне — вышли бы и тут же пересели на другой поезд. Что держит нас на земле? Страх небытия. Нет ничего более жуткого, более противоестественного и чудовищного, чем полное уничтожение собственного эго, распад сознания, тьма за порогом. - Я, разумеется, и мысли допустить не могу, - продолжает старик, - что мой отец усомнился в бессмертии человеческой души. Ведь это почти отрицание Бога. Нет, отец никогда бы себе такого не позволил! Значит, он сомневался в себе? В том, что его маленькие грешки простятся? Но Всевышний милосерден — он не стал бы карать за незначительные проступки. И знаете, к какому выводу я пришел? Его затуманенные катарактой зрачки победно сверкают. По всему видно — человек готовится изречь не просто истину, а истину с большой буквы. - К какому? - Что маленьких грехов не бывает! Любая мелочь способна погубить душу! Ясно, что о прощении нельзя забывать и уповать на бесконечную милость... И все-таки... чтобы исключить это «а вдруг?» - нужно быть совершенным. - И кто на такое способен? - усмехаюсь я. - Кто угодно, если с Божьей помощью, - смиренно отвечает старик и кивает на группу «новеньких». - Вы думаете, я считаю себя каким-то особенным? Отнюдь. Ведь это — гордыня, один из смертных грехов. Если я и благословен чем-то в этом мире, то пониманием. Но посмотрите, как слепы бывают люди! Даже в такой день у них не имя Всевышнего на устах, а мирские глупости... - Оставьте их, - говорю. - Вы хотели рассказать о себе. - Я сбежал от пустых разговоров, ибо «беседа глупых отвратительна», и вот, пожалуйста, нарвался на чертей... то есть, простите, котов. Да, так вот. О себе. Я поклялся, что буду собирать сокровища на небесах, презрев земные блага, как завещал мне отец, и как заповедовал всем нам Отец Наш Небесный. Вы думаете, это так просто? Это тягчайший, каждодневный труд. Гнать от себя всякую греховную мысль. Отвращать взгляд от недостойного. Избегать соблазнов. А сколько их вокруг — вы не представляете! Как только человек решает жить по слову Божьему, бесы слетаются со всех сторон, как пчелы на мед, и норовят его погубить. Мне было двадцать семь лет, а ей девятнадцать. Прекрасная чертовка. Длинноногая, белокожая, глазищи — в пол-лица, как две синие проруби. «Люблю», - говорила. Плакала... Чуть до греха не довела бесовской своей любовью! Чуть душу из-за нее не сгубил! Вот... - он вынимает из кармана левую руку, на которой не достает двух пальцев — среднего и указательного, и шевелит обрубками. - Видите? Я отшатываюсь. Чужое увечие вызывает ощущение неловкости и какого-то неявного страха. - Что это? - Если твоя рука соблазняет тебя, отсеки ее и брось от себя, - произносит он нараспев, - ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну. - Ужасно, - бормочу я. - Ну, почему ужасно? Чем-то приходится жертвовать... Зато потом, как стало хорошо и спокойно. Как одолел соблазн. Женился на добродетельной девушке. Детей нам Бог не дал, но, может, оно и к лучшему. Жили душа в душу. Никакой похоти. Молитва, совет да любовь. Каждый пост для нас был как праздник. Торжество духа над плотью. И вот... - Праведник опускает голову. Седая поросль жалко топорщится на затылке, плечи никнут. - И вот... - повторяет он тоскливо. - И вот я здесь. Посреди неразумной толпы, как остров в океане. Но где же мое небесное сокровище, скопленное потом и кровью? - искалеченная рука сжимается в кулак. Жест не гнева, а отчаяния. По дубленой щеке старика текут слезы и, растравляя свежую царапину, розовой водичкой капают с подбородка. - Где награда, я вас спрашиваю? Где же Бог? Словно в ответ на его призыв небо над нами вспыхивает и, распадаясь на цветные полосы, искрится и дрожит, как павлиний хвост, а потом вновь собирается — в крутобокую радугу. Огромный сверкающий мост перекидывается с другого берега реки на песчаную косу, на которой сгрудились «новенькие». Он клубится и металлически блестит — эфемерный, дымчатый, и в то же время надежный. Прочнее камня или бетона. Я знаю, что пройти по нему сможет лишь один единственный человек. Замечаю краем глаза, как Праведник простирается ниц, бьет земные поклоны и вообще ведет себя, как очарованный фанатик. Но мое внимание приковано к радуге. Сколько раз видел — а все не могу насмотреться. По семицветному мосту, окутанная светом, бежит собака. Охотничья, вроде спаниеля, а может, какая-то помесь. Ее уши крыльями развеваются на ветру, коротко обрубленный хвост вращается, как пропеллер. Группа новичков на «нашей» стороне замерла — но вот от нее отделяется темная фигурка и устремляется навстречу четвероногому ангелу. Сперва медленно, потом все быстрее и быстрее. Встретились на середине моста. Человек упал на колени. Собака вспрыгнула передними лапами ему на плечи, повизгивает, трется мордой о его голову, лижет шершавым языком лицо. Обнявшись, покатились по радуге, оба вскочили — и закружились в радостном танце. А затем вместе ушли на другую сторону... Я и старик медленно приходим в себя. Перед глазами еще плавает собачья улыбка. - Что это было? - спрашивает Праведник. - Радужный мост. Бесплатный билетик в рай, как у нас его тут называют. Питомцы могут перевести хозяев через реку, не только собаки, разумеется, но и кошки, и... - Коты? - старик плюет с ненавистью и мелко крестится. - Боже упаси от котов... - Не те, которые здесь, - поясняю, - не дикие, а домашние, любимые. Они живут на том берегу. Так что, праведник, сын праведника, чем молиться с ночи до утра, лучше бы взял из приюта бездомную шавку... Иду назад по шатким доскам лодочной пристани. После разговора с Праведником чувствую себя мерзко. Горечь и тошнота комом стоят в горле. Старик, по крайней мере, помнит свою жизнь. Пусть унылую и постную, но такую он для себя выбрал. А я? С трудом извлекаю из памяти крохотные искры — не полноценные «минутки», а какие-то мгновения, проблески, неуловимые, как игра светотени на песке. Кто я такой? Чем занимался и что оставил в далекой стране живых? Откуда приходят мои сказки? Почему я все забыл? Не знаю даже, сколько мне лет и как выгляжу. Здесь нет зеркал — более того, они строго запрещены. За любое ослушание — попытку смотреться в блестящие предметы — грозит штраф, изъятие лишних «минуток». Хотя у кого они тут лишние... Мы в гадесе — все нищие. Не летали в земной жизни, а ползали, и теперь — ни радости за дущой, ни вдохновения, ни любви. Те, кто подобным богаты, не задерживаются на нашей стороне. Никто добровольно не остается здесь, в царстве блеклой сырости, кроме, разве что, барменши Сони. Может, она кого-то ждет, размышляю, чтобы вместе отправиться на другой берег. Уж не того ли парня-альбиноса? Бережно извлекаю на свет подаренную Соней «минутку» и задумчиво любуюсь, как переливается она в тусклых лучах здешних сумерек. Поворачиваю то одной, то другой гранью, точно редкий алмаз, грею в ладонях — и сам греюсь об нее, оттаиваю, словно вмерзший в лед малек. «Минутка» сверкает в моих руках, как осколок солнца. На что я потрачу эту драгоценность? Куплю еще одну кружку пива, которым невозможно напиться? Хлеба или колбасы, исчезающих прежде, чем упадут в желудок? Голод и жажда в гадесе не слишком мучительны, зато постоянны. К ним, будто к силе тяжести, привыкаешь настолько, что почти перестаешь замечать. С этого дня, который раз обещаю себе, откажусь от бесполезных трат. Скоплю на лодочника — и поминай, как звали. Не задержусь в этом «чистилище» ни дня. Да, терпеть придется долго, но другого выхода нет, если, конечно, не хочу застрять здесь навсегда. А вдруг я тоже кого-то жду? Кого-то очень дорогого, забытого, но бережно сохраненного в сердце? Если так, думаю, если так... А что, если так? Надо выпить еще пива или съесть эфемерный пирожок с безвкусной начинкой и отправляться спать. Темнеет, а в темноте по гадесу бродят чудовища. Какие? Да почем я знаю. Знакомиться с ними у меня нет ни малейшего желания, поэтому каждую ночь провожу в укрытии — бревенчатом домике у подножия холма. Красноватая черепица — какая-то слишком яркая для местного пейзажа, хоть и подернутая зеленью, облупленные наличники и такая же дверь. Дом выглядит заброшенным и вызывает у меня странное ощущение дежа вю. Как будто я видел его — или похожий — в другой жизни. Я всегда ночую на первом этаже — обычно в бывшей гостиной, огромном зале без мебели, с голыми стенами и деревянным полом. По шаткой чердачной лестнице я не поднимался никогда, но почему-то уверен, что мансарда на втором этаже забита ломаными шкафами и стульями, что у длинной стены, рядом с массивным кирпичным дымоходом притулился клеенчатый диван, обои на стенах серебристо-голубые, а на полу постелен линолеум. Я знаю, что под самым скосом находится чуланчик, полный старых книг и журналов, а на крышу можно выбраться через квадратный люк. Кроме меня в дом не забредает никто, хотя неприкаянных людей снаружи шатается немало. Гонимые страхом, как ураганом, они шарахаются из стороны в сторону, ищут пристанище, но многие не находят. Наутро на их телах появляются раны, более глубокие, чем от кошачьих когтей. Покупаю в ларьке пирожок. Старуха, горбатая и тощая, как смерть, берет мою драгоценную «минутку» двумя пальцами и равнодушно бросает под прилавок. Впиваюсь зубами в черствое тесто — оно не сдобное, как я надеялся, а пресное, по вкусу похожее на мел. Начинка скользкая и горчит. Гадаю, что это такое — на мясо не похоже и уж точно не мармелад. Картофельные очистки? Или гнилая капуста? Жую, озираясь по сторонам. Тьма наползает, как душное войлочное одеяло, вдобавок отсыревшее и провонявшее плесенью. На берегу еще толпятся новички, только теперь некоторые из них сидят на корточках или по- турецки, на песке, а кое-кто лежит, уткнувшись головой в согнутые руки. Интересно, на что они рассчитывают? Что вот сейчас вострубят ангелы и начнется Страшный суд? Глупцы. Никто не будет их судить. Человек сам же себя и судит — своими поступками, сам выносит и сам исполняет приговор. Ангелам остается только подмахнуть соответствующий акт. Проглатываю последний кусочек и облизываю пальцы. Как будто не ел. Мрак еще больше сгущается. На песчаной косе загорается какой-то зеленый огонек, а я со всех ног бегу в укрытие. В бревенчатом домике сухо и пахнет кошачьим кормом. Хотя котов поблизости нет, я как будто засыпаю среди мисок с едой, ощущая сквозь тревожный полусон, как невесомо ступают мягкие лапки, как метут по полу хвосты, касаются моей одежды, лица, волос. А запах — на удивление сытный, в отличие от местной пищи. Он какой-то другой — реальный, плотный, как будто не из этого мира. Кажется, что его можно есть ложками, как гороховый суп. Жадно дышу, пока не стихает голодное урчание в животе, а все тело не расслабляется, напитанное ароматами кролика и форели, курицы и рыбьего жира. И хотя я вовсе не любитель кошачьего корма, мне нравится это давно забытое чувство сытости. Сплю, а в голове копошатся червячки воспоминаний, и, может быть, утром я стану на одну «минутку» богаче. Или хотя бы на «полминутки», или на четверть «минутки»... Почти ничего не получается удержать после пробуждения. Так и лежал бы на деревянном полу, свернувшись калачиком, окутанный мурлыканьем призрачных котов — но, увы, я знаю, что завтра утром встану и пойду бродить вдоль реки, до рези в глазах вглядываясь в черную воду и отдавая ей остатки памяти, эмоций, тепла, а после буду рассказывать сказки симпатичной барменше, чтобы заработать «минутку», которую тут же спущу на бесполезную кружку пива. Точно карусельная лошадка, я бегу по кругу и не могу остановиться. В гадесе у человека выбор не большой. Делай, что делаешь, и не спрашивай — почему. Вот и вся философия. И все бы ничего, но последнее время мне чудится, что круги начинают сужаться. Новичок развязно улыбается, показывая мелкие, как у хорька, желтые зубы. У него морковного цвета волосы, а коротко подстриженные усики жестко топорщатся, напоминая обувную щетку. Мерзкий тип. Он сидит у стойки, потягивая из высокой кружки пиво, и голосом тягучим, как смола, рассказывает похабный анекдот. Барменша слушает, рассеянно, по своему обыкновению слегка наклонив голову и покусывая верхнюю губу. В руках она бесцельно вертит кухонное полотенце. - Привет, - бросаю сквозь зубы и плюхаюсь на высокий стул напротив «новенького». Ловлю недовольный взгляд рыжего и удивленный — Сонин. - Развлекаетесь? - Уж как умеем, - неожиданно миролюбиво отвечает «новенький», но поздно — меня накрывает волна — не ревности даже, а какой-то детской обиды. Я чувствую себя отчаянно одиноким и никому не нужным. Зря, наверное, я гулял сегодня у реки и сочинял новую историю, извлекая слова и образы из черной воды, собирая их в драгоценное ожерелье. Да, бывают украшения и получше, но никто не может отдать больше, чем имеет. Придумывая сказки, я вычерпываю себя до дна. А выходит, достаточно пошленько улыбнуться, ляпнуть скабрезность — и женщина смотрит тебе в рот. Умом понимаю, что не прав, но тело реагирует быстрее. Выброшенный вперед кулак натыкается на что-то мягкое, падает стул и брызги призрачного пива летят мне в лицо. Я успеваю почувствовать их горький вкус и слабенький — тут же исчезающий — запах. «Новенький» корчится на полу, как раздавленный таракан, шипит что-то себе под нос — и буквально уползает из кнайпы. На четвереньках добравшись до двери, только за порогом вскакивает и дает деру. Здорово я его, видно, напугал. - Зачем ты это сделал? - говорит Соня. - Петер здесь второй день, ему и так нелегко. Он — хороший парень, и, конечно, разочарован. Не того ожидал от смерти... - Привыкнет, - бормочу я, сам обескураженный не меньше новичка. Она вздыхает и смотрит куда-то мимо меня. - Да, человек привыкает ко всему. Я пытаюсь оправдаться. - Не переношу рыжих. У меня на них какая-то аллергия, что ли. Хотя бедняга, конечно, не виноват, что таким уродился. Ну, извини, случайно получилось. Я не хотел. Как будто тень проходит по ее лицу — и вспыхивает что-то в глубине зрачков. Надежда? Узнавание? Радость? - Почему не любишь? - Кого? - Ну, рыжих. Ты сам только что сказал. - А... Не знаю. Сам не знаю, почему. Понятия не имею. Просто увидел его — и как наждаком по ногтю. В ее глазах словно гаснет лампочка. - А я думала, ты вспомнил. Грустно мотаю головой. За окном поднимается ветер и с грохотом катает по двору пустую жестянку из-под пива. Любые другие звуки как будто умерли. Умерло все вокруг нас, да и сами мы — полуживые, бледные и плоские, как театральные декорации. Соня кладет на стойку кисти рук — почти белые, с тонкими голубыми прожилками. - Ну, что, тебе как обычно? Пива? И опять на мели? Виновато киваю. - Я бы налила бесплатно, по дружбе, но сам понимаешь. Это не мой бизнес. При слове «бизнес» мы оба улыбаемся, настолько нелепо оно звучит. - Ну, тогда остается только одно, - подмигиваю ей. - Купи у меня сказку. - Так и быть, - милая барменша смеется. - И где ты их только берешь? - Река нашептала. Ну, что, готова? Можно врать? Соня поднимает стул, на котором только что сидел рыжий Петер и устраивается рядом со мной. Мы полулежим, облокотившись на стойку — голова к голове. Ее пушистые волосы щекочут мне щеку. На полу тускло поблескивают осколки разбитой кружки. - Итак, - начинаю, - слушай. Сказка о главном слове. В тесной комнатушке собралась группа адептов чего-то там, анонимные искатели истины или приверженцы нью-эйдж. Иными словами, пятеро сумасбродов во главе с гуру, учителем или — возможно — психологом. Как его ни назови, а он — главный затейник, призванный навешать лапшу на уши остальным чудакам. Они сидели по-турецки, на бархатных подушечках, а психолог — сам себя окрестивший Феликсом — в золоченом кресле, похожем на трон. Таким образом, гуру оказывался на две головы выше своей паствы, что очень его радовало. У Феликса от рождения были короткие ноги, и, как всякий низкорослый мужчина, он с детства мучился комплексами. - Вы стремитесь познать истину, вот почему вы здесь, и ждете в этом помощи от меня, - говорил он, протягивая к слушателям руки ладонями кверху, точно взвешивал каждую фразу на невидимых весах. - На самом же деле истина у вас внутри, надо только отыскать путь к ней. Человек подобен кочану капусты. Внутри у него — божественное зерно, а снаружи — неисчислимые слои листьев. Привычки, знания, навыки, социальные установки и стереотипы... Плоды воспитания и все то, что мы с вами впитываем из информационного пространства. Да, Эмма? Эмма — женщина средних лет, худощавая, в очках с тонкой проволочной оправой — сидела прямо, словно проглотила шест. Она жадно ловила слова учителя и, судя по всему, ничего не собиралась говорить. Услышав свое имя, она вздрогнула и смутилась, как школьница, вызванная к доске. - Суеверия. Феликс улыбнулся. - Совершенно верно. Предрассудки, вера в сверхъестественное, в потусторонние силы, вроде магнетизма или полтергейста. То же самое можно сказать и про любые официальные религии — узаконенные суеверия. Не важно. Главное в том, что и наши тела — те же капустные листья. Они суть ни что иное, как фантазии божественного зерна, похороненного так глубоко внутри личности, что сама личность о нем порой даже и не догадывается. А что представляет из себя это зерно, кто знает? Никто не знал. - Может быть, вы, Марк? Смуглый, похожий на индуса парень в тенниске с логотипом «фольсксваген-гольф» смущенно почесал за ухом. - Э... божественная любовь? - Да бросьте. Что для вас значат эти слова? Ничего, правда? Вы и понятия не имеете, что это такое, но повторяете, как попугай. А все обстоит гораздо проще. Вы рассмеетесь, когда узнаете, насколько просто устроена реальность. Помните, как написано в Библии — вначале было слово. Во-о- от! Слово! С него все и начинается — любой объект материального мира. Оно и есть искомое божественное зерно. Если можно так выразиться — та самая кочерыжка, которая грезит капустными листьями. Ну что, поняли? А теперь, прежде чем мы перейдем к практической части — у кого есть вопросы? Слушатели нетерпеливо зашевелились. - А какое слово? - поинтересовался интеллигентного вида молодой человек. - А вы как думаете, Ян? Если бы оно у всех было одно и то же — все люди выглядели одинаково, не правда ли? Из одного слова не получится текста. Посмотрите, какое разнообразие вокруг — характеров, лиц способностей. Неужели, вы можете допустить, что все это вырастает из одного единственного слова? Молодой человек неуверенно пожал плечами. - Так значит, мир — это текст? - спросил Марк. - Именно! - энергично подтвердил учитель. - Звучит парадоксально, и тем не менее, это так! А теперь, друзья мои — внимание. Мы с вами отправляемся на поиски капустной кочерыжки. Вперед к самим себе! И долой листья — эти ненужные, искусственные наросты на вашем истинном я! Начнем с вас, Марк. Прислушайтесь к себе. Какое слово вам нравится больше других? Находит отклик в душе? Кажется красивым, родным, исполненным гармонии? Не значение слова, а само слово — не путайте. Паренек задумался. Посмотрел сперва в левый угол комнаты, где густо цвела паутина, мигнул, пошевелил губами. Затем перевел взгляд в правый угол и, наконец, сказал: - Ну, мне, например, нравится слово «печка». - «Печка»? Замечательно! Ну, а вы, Лаурин? Откликнулась грустная девушка, с глазами, как у комнатной собачонки. - «Нырок». Это птичка такая. Маленькая черная уточка. - Очень хорошо. Эмма? - «Поленница дров», - стесняясь, ответила худощавая женщина. - Это два слова. - Тогда — «дрова». - Чудесно. «Дрова» - отличное слово! Теперь вы, Кристиан. Смелее! Кристианом оказался крупный мужчина в серой толстовке и джинсах. Держался он, впрочем, так, словно привык ходить в костюме и галстуке. - А прилагательные можно? - Нет. - Ну, в таком случае... хм... пусть будет «самшит». - Вы уверены? - Уверен. - Ну что ж, Ян, вот мы и добрались до вас. Молодой человек напрягся и вытянул шею, словно пытался разглядеть свое главное слово, написанное на дальней стене. - «Карабинер». - Что? - изумился Феликс. - «Карабинер», - повторил Ян и залился краской. - Вооруженный карабином испанский солдат. - Я же сказал — значение не важно, - нахмурился учитель. - И не надо всех держать за идиотов. Мы знаем, кто такой карабинер. Что ж... ладно. А сейчас, друзья, переходим к самому интересному. Я помогу вам освободиться от ненужной шелухи, назвав каждого — каждого из вас — его настоящим именем. Смотрите все на меня! Он хлопнул в ладоши — неожиданно звонко, точно ударил в пустой медный таз, и от этого простого звука у слушателей внутри что-то вздрогнуло, как взведенная часовая пружина. Все взгляды обратились на учителя — и прилипли к его лицу. - «Печка»! - громко произнес Феликс и посмотрел Марку в глаза. Слабая вспышка света — и похожий на индуса паренек исчез. Вместо него на бархатной подушечке белела табличка. Учитель взял ее в руки и показал остальным. На бумаге крупными печатными буквами было написано: «печка». Группа оцепенела. А Феликс уже перевел свой гипнотический взгляд на Лаурин. - «Нырок»! Вспышка, и грустная девушка обратилась в длинную полоску картона. - «Дрова»! Эмма дернулась от неожиданности, распалась на цветные искры и пропала. - «Самшит»! «Что-то здесь не так, - подумал Ян. - Ведь они были людьми. О чем-то мечтали, кого-то любили, к чему-то стремились. Кому-то были дороги... А теперь? Если это истина, то она какая-то бессмысленная. Освободились от всего лишнего, распотрошили кочан. И что получилось в результате? Бумажка. Бездушный клочок бумаги вместо человека. Ни радости от него, ни проку. А человек-то, выходит, и есть эти самые капустные листья, клубок суеверий, штампов, заблуждений, страхов и надежд... а вовсе не выхолощенная идея, не бирка с дурацкой надписью». В тесной комнатушке он остался наедине с учителем. - «Карабинер»! - Феликс требовательно взглянул Яну в глаза. Ничего не произошло. - «Карабинер»! Молодой человек заерзал. «А ведь он убивает нас! - вдруг испугался Ян. - Он хочет меня убить!» Не дожидаясь третьего раза, он вскочил и бросился наутек. Вслед ему неслось раскатистое карканье: - Кар-рабинер! Кар-рабинер! Он петлял по безлюдному зданию, отыскивая путь в хитросплетении узких коридоров, и думал на бегу: «А здорово я его провел с карабинером!» На самом деле его любимое слово было... - Какое? - спрашивает Соня и смеется. Ее глаза — совсем близко от моих, блестят, как серебряные монетки на солнце. Умытая смехом, будто талой водой, она кажется совсем юной. У мертвых нет возраста, и все-таки интересно — сколько лет ей было, когда она... ушла? Я тоже улыбаюсь в ответ. - Пусть это останется его маленькой тайной. - Пусть. Что нам за дело до какого-то Яна! Но хотела бы я знать твое главное слово... - Зачем? Чтобы превратить меня в бумажку? - Нет, что ты. Не за этим, - она кусает губы. - Ладно, забудь. Кар-рабинер, - усмехается, видимо, вспоминая мою историю. - Ну, и фантазия у тебя! Надо же такое придумать. Ну, сказочник — держи. И забирай свое пиво. Темно-янтарная жидкость льется в бокал, вскипая и вываливаясь из него пенной шапкой, а в мое сердце, словно капля дождя, падает «минутка». Она теплая и солнечная — невероятно мягкая, как махровое полотенце, которое так и хочется приложить к щеке, и, проваливаясь на несколько мгновений в чужое прошлое, я жмурюсь от наслаждения. Пахнет земляникой, хлебом и парным молоком. Сквозь марлевые занавески струится золотой свет, рисуя на скатерти крупные желтые ромбы. Девочке Соне пятнадцать лет. Она сидит за столом в деревенском домике. Рядом, у печки, суетится бабушка — укутывает подушками какие-то кастрюли, кормит черную кошку, похожую на маленькую пантеру. Напротив девочки замечаю уже знакомого мне альбиноса. Он ест землянику со сметаной из широкой глиняной чашки. С удивлением понимаю, что парень мне симпатичен. Он красив, несмотря на свою бесцветность, как бывает красива отбеленная ветрами ковыль. Интересно, кто он Соне? Всегда рядом — как член семьи. Вероятно, брат? Нет. Не станет девчонка так смотреть на брата. - Багира! - зовет Соня, не сводя глаз с альбиноса, впитывая каждое его движение — пока тот болтает ложкой в сметане, вылавливая крупные ягоды, и украдкой вытирает губы рукавом. Он скромен и неловок, и не знает, куда девать левую руку — то опустит ее на колени, то положит рядом с тарелкой, то выпрямит кисть, то сожмет в кулак. «Так не ведут себя за столом воспитанные люди», - думает девочка Соня. Почему-то именно этот недостаток воспитания, эта маленькая слабость придают парню особое очарование в ее глазах. Кошка недовольно поднимает голову от блюдечка с молоком. Потягивается, выгибая спину, и вальяжно шествует по комнате. Садится у ног альбиноса и, щуря зеленые, раскосые глаза, принимается вылизывать переднюю лапу. - Как хорошо! - вздыхаю. «Минутка» закончилась, но ее волшебная аура еще окутывает меня теплым, сияющим облаком, послевкусие тает на языке — сладкое и ароматное, как апельсиновый сок, и немного терпкое, будто еловая смола. - Да, - задумчиво кивает Соня, - мне тоже нравится это воспоминание. - Бабушка была такой бодрой... до инсульта. Потом она очень изменилась, совсем другим человеком стала. - Она еще жива? - Нет. С трудом подбираю слова. Отчего-то мне неловко говорить о смерти, хотя о чем, казалось бы, еще беседовать в гадесе? - Ты видела ее здесь? - Нет, - Соня водит пальцем по стойке, размазывая пивную каплю. - Думаю, она на другом берегу. Не знаю почему... На нашей стороне много разных мест — мы могли бы все равно не встретиться... Но я почему-то уверена, что бабушка там. Она заслужила. Я вспоминаю Праведника и его так и не накопленное «небесное сокровище». - Чем заслужила? - Ну, она любила жить и ценила жизнь. Ее детство пришлось на войну, а юность — на послевоенную разруху, и все равно бабуля оставалась жизнерадостной. Я очень хотела быть, как она, но... - Не получилось? - Да не то чтобы не получилось. Просто на мою долю не пришлось столько всего. Так что тут невозможно сравнивать. Знаешь эти глупости насчет того, что лучше умереть молодой? Снять самые сливки и все такое... Урвать у судьбы лучшее и вовремя хлопнуть дверью. Так вот, на самом деле никто не хочет умирать молодым, - она выпрямляется и потирает поясницу. - Устала? - спрашиваю сочувственно. - Да нет. Работа барменши не тяжелая. Утомляет ее бессмысленность. Стою целый день за стойкой и продаю иллюзорные напитки. Пиво, которое исчезает, не успевая попасть в горло. Вино без вкуса и запаха. Ром, который не пьянит. Но это и не такая иллюзия, как кино. Она не утешает, не развлекает, не учит, не побуждает мыслить. Я что, по сути, делаю? Обмениваю настоящие, живые человеческие эмоции на пустышку. Бывает ли на свете что-то глупее? - Еще как бывает. Например, шататься по гадесу и ничего не делать. У всех тут есть хоть какие-то занятие, пусть и бесполезное, только я с утра до вечера бью баклуши. Все от меня шарахаются, как от чужака, кроме, разве что «новеньких». - Ты бы меньше дрался. - Это единственный раз было. Если ты про того, рыжего. Про Петера. Даже коты — и те меня не трогают, хотя это, конечно, большой плюс. И все-таки. Соня, что со мной не так? Она прищуривается и смотрит долгим взглядом, словно раздумывая, сказать или нет. Но я и так знаю — промолчит, и в этот раз, как в остальные. Вероятно, ей нельзя говорить. А может, она сама ни в чем не уверена. Я не первый день в гадесе, но до сих пор не знаю всех правил и тычусь повсюду, как слепой котенок. Никто не потрудился мне хоть что-то объяснить. - С тобой все так, - наконец, отвечает она, сосредоточенно изучая синий рисунок вен на своей руке. - Ты даже не представляешь себе, до какой степени с тобой все в порядке. Странный получается разговор. Намеки, полунамеки, околичности и недомолвки. Один умник сказал, что мертвые не лгут. На самом деле мы только и делаем, что врем друг другу, а когда нужно сказать правду — отворачиваемся и начинаем юлить. Казалось бы, что нам терять? Мы все уже потеряли. Это для живых обман — оружие. Им надо защищать свою жизнь, свое имущество, свое место под солнцем. Да и то, по чести сказать, не всегда вранье оправдывает себя. Иногда оно — бумеранг. - Ладно, - говорю нарочито весело. Когда не можешь управлять ситуацией — лучше обратить все в шутку. - Не стану множить бессмысленность твоей не-жизни. С завтрашнего дня отказываюсь от традиционной кружки призрачного пива — все равно пить от него только больше хочется. Буду как и раньше продавать тебе сказки, а «минутки» откладывать про запас. Как скоплю достаточно — отправлюсь на тот берег. Сил нет, надоела эта серость. А то давай — вместе? - я заглядываю ей в глаза. - Не вечно же ты будешь здесь торчать? Дождешься меня — и махнем в райскую страну? На языке вертится коварный вопрос — не ждет ли она кого-то другого, но я проглатываю готовые сорваться слова. Сама скажет, если захочет. А нет — что толку спрашивать? - Посмотрим, - теперь Соня разглядывает собственный ноготь — так внимательно, словно перед ней — произведение ювелирного искусства. - Хорошо, если не хочешь пить пиво, лучше приходи к закрытию кнайпы. А то не удержишься, - она усмехается. - Можем прогуляться вдоль реки... От пристани до песчаной косы, где собираются новенькие. И дальше, где тростники... Я не хожу туда одна — в нем есть что-то жутковатое, в этом месте, особенно в сумерки. Но с тобой я не боюсь. - Что ж, договорились. Мы улыбаемся друг другу, и я отправляюсь восвояси. Невидимое солнце гадеса, должно быть, клонится к западу, потому что мутное небо становится темнее и гуще. Резче ложатся тени, и затхлым, смертельным холодом тянет от воды. Стиснув зубы, бреду мимо ларька с пирожками. Голод, обычно слабый, идущий фоном, так, что о нем почти забываешь, вдруг вспыхивает, как смоляной факел, и поджигает внутренности. Чертыхнувшись, поворачиваю назад и, не глядя, швыряю «минутку» на прилавок. Успеваю заметить, как блестит она в сумеречном свете — ярче чистого золота — как похожая на ворону старуха сгребает ее в костлявый кулак. Права оказалась Соня, что может быть глупее? Пирожок безвкусный, как солома, и застревает в зубах. Голод чуть-чуть стихает, но не потому что я наелся. Его заглушает чувство вины. Или я не хозяин своему слову? А может это такая карма — моя карма — постоянно бороться с собой и проигрывать? Соня... Сонечка... Как мне нужно с тобой поговорить, не завтра, а сейчас, сию минуту. Ведь ты все понимаешь. Твои робкие полунамеки в сотни раз лучше неизвестности и пустоты. И зачем я ушел из кнайпы? Почему не остался с тобой, Соня, ведь это было так легко? На самом деле я прекрасно знаю, почему. Сгущаются сумерки, а ночевать я должен в бревенчатом домике, окутанный сытным запахом кошачьего корма. Таков неписанный закон, правило, которое никто в гадесе не смеет нарушить. Каждый ночует один. Наедине со своими страхами. Наверное, это тоже карма. Лежу на теплых досках, расслабленный и почти спокойный. Призрачные коты мурлычат мне в уши, а я размышляю о загадках своего прошлого. Почему мне так неприятен рыжий цвет волос? Именно этот морковный оттенок — как у несчастного Петера. Смутно припоминаю какого-то рыжего мальчишку, который бьет меня, и которого я бью по лицу. Мы оба молотим друг друга — ногами и кулаками. Падаем и катимся по школьному коридору подвижным, сердитым клубком, продолжая пинать и лягаться. Или это ложная память? Вполне вероятно, что я дрался в детстве с кем-то рыжеволосым, он мог быть даже моим врагом. Ну и что? Ребяческое соперничество — это ведь так неважно... Во взрослом возрасте от него не остается и следа. Неужели из-за такой ерунды я возненавидел рыжих? Возможно, надо копать глубже. Это могли быть не просто драки, а систематическое унижение, травля, удары по самолюбию... Мало ли что. Мне вспоминается какая-то давняя боль, детский комплекс, связанный, как будто, с моей внешностью. У меня есть какой-то физический недостаток? Уродство? Торопливо ощупываю в темноте свое лицо. Нос — на месте, и вроде не слишком длинный, но и не курносый. Губы полноваты, но не настолько, чтобы стать предметом насмешек. Ясно очерченный подбородок — такой, кажется, называют волевым. Хорошо бы раздобыть где-нибудь зеркало... и пусть меня накажут. Все равно. Я хочу, наконец, увидеть себя, узнать себя, разобраться в собственном прошлом и настоящем. В гадесе не бывает закатов, но иногда облака истончаются, делаясь прозрачнее, и небо по вечерам принимает чуть заметный бронзовый оттенок. Иногда сквозь темно-серую пелену как будто проступают звезды — крупными желтоватыми точками, похожими на рассыпанный в пыли горох. Они не складываются в привычные глазу созвездия, а равномерно усеивают небесный свод. Смотрят вниз, не мигая, то разгораясь чуть сильнее, то слабея, то ныряя в туман... Что они такое, задаюсь вопросом. Может быть, души живых — горящие где-то вдали свечи, которым только предстоит погаснуть. Всему в мире предстоит когда-нибудь погаснуть. Там, наверху, нет ничего вечного. А здесь? Кто знает... Вечность — страшное слово. Человеческий ум не в состоянии его постичь. Река течет бесшумно — не журчит и не плещет — словно и не течет вовсе, а стоит на месте. Она холодна и тяжела, будто высеченная из гранита, и не отражает звезды. Ее черные, как мазут, воды вообще ничего не отражают. Все, что падает в них — исчезает навсегда. Мы с Соней идем вдоль берега, окаймленного черными тростниками, и тянем шеи, как болотные выпи, стараясь разглядеть смутные огни на том берегу. На ней, как всегда, короткое серое платье с белым передником, но скромный наряд кажется особенно аккуратным, свежевыстиранным и отглаженным, а собранные в конский хвост волосы пахнут цветами и луговой травой. - Это обман чувств, - говорит она. - Ты видишь и ощущаешь то, что хочешь видеть и ощущать. На самом деле я просто тень. Неужели я произнес это вслух? Или моя подруга читает мысли? - Наверное, то же самое можно сказать о каждом из нас. Ты — тень, я — тень. Все мы тени в этом чистилище. - Это не чистилище, - возражает она, - а как бы прихожая, в которой гости оставляют обувь. - Откуда ты знаешь? Соня улыбается, но в ее глазах — ярких и голубых, как у сиамской кошки — нет улыбки. Они прозрачны, словно небо живых — и светятся в полумраке. Кошки не умеют улыбаться. Зато они хорошо видят в темноте. - А ты разве не знаешь? Ее голос хрипловатый и влажный от слез. - Нет, - отвечаю раздраженно, - не знаю. Я ничего не знаю. Если мертвые могут болеть, то я, вероятно, чем-то болен. Вчера опять купил пирожок у старой мегеры. Потратил твою «минутку» на клочок тумана со вкусом соломы. Если так пойдет дальше, я застряну тут навсегда и никогда не попаду на другой берег. Соня останавливается и берет меня за руку. Вокруг шумят тростники, чей шепот так похож на человеческий. Кажется, будто мы окружены молчаливой, внимательной толпой. - Тебе не нужно на тот берег. - Почему? Она беспомощно пожимает плечами. - Я не могу сказать. - А тебе нужно? - Да. Я отправлюсь туда... потом. Позже. - Когда? И снова она не отвечает. - И с кем ты отправишься? - спрашиваю ревниво. - С рыжим Петером? - При чем тут Петер? Я и не видела его с тех пор. Хотя нет... он заходил утром выпить кружечку пива. - Заходил, значит? - Да, - Соня усмехается, но как-то отстраненно, словно вглубь себя. - Видишь, не ты один страдаешь по клочкам тумана со вкусом соломы. Молча бредем сквозь ломкие заросли, которые становятся гуще и гуще. Черные ивы полощут ветви в черной воде. Тростники сменяются кустами, а земля пружинит, как болотная трясина. Ее все плотнее укутывает вечерний туман, и — как будто этого мало — принимается накрапывать дождь. Мы спотыкается о кочки и невидимые корни деревьев и, поддерживая друг друга, крепче смыкаем руки. Наверное, стоит повернуть назад. Начинается топкое место. Постойте, как она говорила? «Ты видишь и ощущаешь то, что хочешь видеть и ощущать»? А я хочу ощутить под ногами тропинку, и чтобы дождь кончился, а небо умылось звездным светом, и луна чтобы плыла в облаках, будто кусок мыла в радужной пене... - Эй, мечтатель! - Соня бесцеремонно дергает меня за плечо. - Не повторяй мою ошибку — не требуй от мира больше, чем он может дать. И смотри под ноги. - А толку смотреть? Все равно ничего не видно. И вообще... что плохого в том, чтобы немного помечтать? Хоть это удовольствие мы можем себе позволить? Кустарник расступается, и мы выбираемся, наконец, на твердую землю. Небо над нами светлеет — и если немного пофантазировать, можно представить за тучами луну. Хотя ее, конечно, нет. - За удовольствие надо платить и за мечты тоже. Знаешь, от чего здесь больше всего страдают «новенькие»? От разочарования. - Ты это уже говорила. - Да. И повторю, - упрямо хмурится Соня. - Здесь не так уж и плохо. Нет чертей со сковородками и прочей ерунды... Ни у кого ничего не болит. Но люди ждут чего-то невероятного, прекрасного, как в сказках бывает. Намечтают себе загробный мир, а потом оказываются здесь, где все иначе. Мы оба размышляем над ее словами. - Не уверен, что кто-то мечтает о смерти, - возражаю я. - Обычно их планы — длиною в жизнь. А что будет там, за порогом, мало кого волнует. - О, еще как. Мне Петер рассказывал... Ладно, не буду про Петера. Я сама чего только не насочиняла, помню... Пока ты молода и здорова, вроде бы и ни к чему об этом думать. А когда понимаешь, как мало осталось... Начинаешь представлять себе, как все будет... Читаешь разные книги о загробном путешествии души... Хотя и понимаешь, что оттуда не возвращаются, а значит, знать точно никто не может. Вроде как умираешь прежде смерти, вместо того, чтобы насладиться последними часами жизни. Глупо на самом деле. - И что же ты представляла? Она задумчиво щурится и кусает губы — и непонятно, то ли смех сдерживает, то ли слезы. Уж лучше смех. - Как все. Райские кущи и ангелов с арфами в руках. - Может, на том берегу все это есть? - Наверное. Почему я никогда не замечал, как призывно мерцают огоньки на другой стороне? Мне чудится в них что-то от рождественской иллюминации, от морозно сверкающих разноцветных гирлянд. От бумажных китайских фонариков, запущенных в небо. От праздничных латерн с крохотными свечками внутри. От маяков, ведущих корабли мимо рифов... Почему я не могу туда попасть? Я должен скопить «минутки», решаю, что бы там ни говорила Соня. Одна у меня уже есть — я не пил сегодня пиво. Темнота сгущается, и купить пирожок я не успею. Значит, еще две. Три «минутки» - не Бог весть какой капитал, но для начала неплохо. Дальше легче пойдет. Надо только поспешить со сказкой — а то останусь ни с чем. Заболтался, болван, и забыл, для чего пришел. - Ну, давай сюда свою сказку, - смеется Соня. - Ты все-таки читаешь мысли? - Нет, это ты думаешь слишком громко. - Хорошо, пусть так. Слушай. «Сказка о расколотом солнце». На этот раз — короткая, иначе не успею до ночи и нас сожрут чудовища. - Давай-давай, не тяни кота за хвост, - торопит меня Соня, и я принимаюсь рассказывать. Это сказка о маленьком смелом народе, который жил в долине семи рек и растил хлеб на своей земле, под своим солнцем. Но вот из-за гор пришли кочевники, вооруженные пиками и саблями. И было их столько, что на каждого землепашца приходилось по десять вражеских солдат и одна боевая колесница, и многие пали в неравном бою. Те же, кто остался, сжигали свои поля и разоряли амбары. Только случай помешал им запрудить семь рек и затопить долину, но солнце, чтобы не досталось врагу, они сняли с неба и раскололи на миллион кусочков размером со свечу. Каждая семья взяла себе один и схоронила — до лучших времен. Осколок солнца горел одинаково ровно на окне или в темном погребе, в сыром чулане, в сундуке, в печке и даже под ватным одеялом. Он давал свет и тепло, но не поджигал ничего вокруг. На нем можно было сварить обед или вскипятить чайник. То есть, в хозяйстве это оказалась весьма полезная штука. Негасимые клубочки пламени ценились на вес золота — если не дороже, потому что весить-то они почти ничего не весили. Их передавали по наследству, дарили на свадьбы и юбилеи. А долина как погрузилась однажды во мрак, так и пребывала в нем. Скудели почвы. Обильные травы сохли и вырождались. Деревья клонились к земле, искривлялись, лысели кронами. На месте некогда тучных лугов раскинулись ни на что не годные пустыри, заросшие колючками. Гибли сады. Реки затягивались красными водорослями, и если бы не темнота, могло показаться, что вместо воды в них течет кровь. Овцы и козы таяли на глазах, а свиньи дичали, превращаясь в хищных и опасных зверей. Но люди и в ус не дули. «Чем хуже, тем лучше», - говорили они и, плюнув на земледелие, занялись охотой и рыболовством. В мутной воде кишмя кишели съедобные пиявки в три пальца толщиной и гибкие, слепые угри, похожие на обрезки садового шланга. Жителей долины не смущали ни темнота, ни холод — ведь почти в каждом доме сияло свое собственное — комнатное — солнышко. «Да ну их совсем! Никудышные людишки, бесплодная земля, нечего нам тут делать», - решили, наконец, варвары и, помолясь своим богам, укатили на восток. Над главным пустырем долины взвился разноцветный флаг Семиречья. Свобода! К флагу со всех сторон стекался народ — мужчины, женщины, дети... Они шли с непокрытыми головами, неся в ладонях крохотные огоньки — холодные свечи, которые не обжигали, а бережно грели. Несли и ставили их рядом друг с другом, так что получался круг. Искорка к искорке, лепесток за лепестком — на пустыре медленно распускался огромный пламенеющий цветок. Миллион огненных частичек горели рядом, но не соединялись в светило, не восходили на небо — расколотое солнце, как было, так и оставалось расколотым. Люди молча стояли и ждали. Но вот среди обитателей долины поднялся ропот. - Ничего не получается... Что не так? Почему ничего не выходит? Кусков не хватает! Кто утаил свой? Шумело людское море. Кто-то сказал: - Это пекарь. Утром, когда все радовались, он что-то прятал в подвал. - Да! - подхватил второй. - Он не принес свой осколок. А прочие возражали: - Принес, но у него в семье было два. Один уже имелся, а другой — приданое невестки. С кулаками они наступали на пекаря. Бедняга пытался спорить, мол, все, что имел — отдал, а в подпол убирал банку маринованных пиявок, но ему никто не верил. Несчастному быстро заткнули рот, а для верности еще и скрутили руки ивовыми прутьями. Толпой двинулись к пекарскому дому. Сперва обыскали подвал — выволокли наружу весь хлам, очень смешное и постыдное барахло. Ломаные стулья, гнилые подушки, стол на трех ногах. Какие-то пакеты, сумки, галоши, маленькая деревянная табуреточка, черная от времени и сырости. А еще приличная семья. Все покрошили в лоскуты и мелкую щепку, затем принялись громить этажи. Люльку младенца — и ту не пощадили, разобрали на дощечки, а куда ребенка дели — сами не поняли. Мать вот бегала вокруг, кричала... Ума, должно быть, лишилась. Ничего не найдя, подпалили дом. Пока он горел, ярко, будто тысяча солнц, казалось, что вот они — осколки. Полыхают сквозь огненную завесу, будто солнечные птицы, рвутся на волю из тугой клетки. Бери их голыми руками. А как опало пламя, видны стали черные угли, россыпи золы, фарфоровые черепки да кошачьи кости. И снова выкликнул кто-то из толпы: - Да что пекарь? Нет у него ничего и не было. Пекарь — честный человек. Бедняк — наш брат. А вот мэр... - Ату его! - всколыхнулась людская масса. Мэр, конечно, сопротивлялся. В тюрьму, грозил, засажу. Это, говорил, бунт черни, восстание против законности и порядка. Много сказал умных и правильных слов — ничего не помогло. Сожгли и его дом. Многие в ту ночь лишились крова. Еще недавно уютная и сытая долина семи рек напоминала поле битвы. Всюду развалины и пожарища. А люди, осознав, что усилия их бесполезны, тихо стояли вокруг пустыря и смотрели на свое расколотое солнце. - А ведь и правда, - подал голос какой-то старичок. - Если разбить посуду, она не срастется сама. Тут нужен специальный клей. «Клей... - прошелестело по долине. - Какой клей? Нет такого клея, чтобы склеить солнце! А если и есть, мы его не знаем... Все осколки на месте, а толку нет. Видно, жить нам до скончания веков в темноте, ходить с фонарями и есть пиявок!» Бесконечно длилась ночь. Люди разошлись по домам — у кого остался. Другие пристроились у соседей или сложили времянки из обломков, горелых балок и сухих колючек. Обвисло на древке пропитанное росой знамя Семиречья, а вокруг него горел миллион свечей, целый лес огненных саженцев, колеблемых ветром. И никто не видел бредущего через пустырь мальчугана лет пяти или шести. Он никуда не торопился, потому что мама его нянчила крохотную сестренку, а папа строил шалаш. Впервые в жизни мальчишке разрешили погулять одному, и вот он шел, и насвистывал песенку, приближаясь к разбитому солнцу, а в ладони у него лежал светлячок. - Знаешь, - тихо говорит Соня, и черты ее лица расплываются в темноте, - а ведь это как будто о гадесе. У нас нет солнца, может, оно где-то лежит, расколотое... На пустыре, в зарослях чертополоха. Улыбаюсь ободряюще, хотя и понимаю — моей улыбки она не видит. Туман, плывущий от реки, поднялся выше человеческого роста. Теперь мы друг для друга всего лишь силуэты, неясные, призрачные... Расцепи руки и потеряешься навек в черной, студенистой мути. Заблудишься, растворишься в ночи, станешь болотным огнем, и никогда не найдешь дороги назад. - Все может быть. Но вообще-то, это всего лишь сказка. - Но зачем-то ты ее рассказал? - Как зачем? А «минутка»? - хочу пошутить, но стыдливо замолкаю. На берегу реки забвения любое веселье кажется святотатством. - Да, ты прав. «Минутка», - откликается Соня и делает шаг мне навстречу. Мир исчезает, и мы — вместе с ним. Остаются только два человека в объятиях друг друга. Ее губы солоноваты от слез, и мои, наверное, тоже. Мы плачем от радости, и срастаемся, как деревья, переплетаясь корнями, стволами и кронами. Мы творим какую-то совсем новую реальность, в которой нет места отчаянию и распаду, а есть только любовь. Она длится и длится, эта волшебная реальность... и почему-то становится светло, хлопает дверь подъезда и слышатся чьи-то голоса... И все пропадает. Нет, наоборот — мир возвращается. Туман, река, огни на другом берегу и расплывчатые холмы — на нашем. Это была «минутка», а мы по-прежнему стоим, не шелохнувшись, на расстоянии вытянутой руки. - Уф, - выдыхаю растерянно, а сам еще дрожу, и сердце колотится, как сумасшедшее, - а мне почудилось, что все происходит на самом деле. - Оглянись, - шепчет Соня. Резко оборачиваюсь — из кустов на нас уставились глаза. Множество глаз. Они рассеяны во тьме, как звезды по летнему небу — желтые, круглые, нечеловеческие. Горят злобой и жаждой — вытянуть все, что в нас осталось живого: чувства, мысли, отголоски давно отшумевших эмоций. Не только драгоценные «минутки», но саму субстанцию души. Я видел людей после встречи с чудовищами — они похожи на ходячие трупы. - Бежим, - Соня тянет меня за рубашку, и мы несемся сквозь ночь, царапая ноги о колючки и спотыкаясь о древесные корни. Убегаем от того, что хуже смерти. Буквально вваливаемся в помещение кнайпы и запираем окна, плотно затворяем дверь и зажигаем свет — круглые лампы над стойкой и закопченую медную люстру под потолком. Зал погружается в теплое золотое сияние. А нам все мало. Мы зажигаем свечи на столиках. Пусть будет ярко, ослепительно, красочно! Порождения тьмы боятся света. - Еле успели, - улыбается Соня, еще бледная от испуга. - Сожрали бы меня... а зачем я тебе — пустая? - Ты как? - спрашиваю. - Останешься здесь? - Куда я денусь. А ты — нет? - Я бы с радостью... но не могу. Я должен ночевать в кошачьем домике. Не знаю почему, но должен. - Кошачий домик! - она смотрит на меня с нежностью. - Ты все-таки что-то помнишь. - Увы, - развожу руками, - ничего. Просто там пахнет кошачьим кормом, вот я и сказал... Мне не хочется уходить, но таинственная сила — та, что управляет этим странным миром — уже гонит меня прочь. - Ладно, пока. Завтра увидимся, если чудовища не загрызут меня по дороге. Соня опускает взгляд. Расправляет полотенце на стойке. Я вижу, как суетятся ее пальцы — она всегда нервничает, когда речь идет о запретном. - Тебя они не тронут. - Почему? Ты уверена? - Уверена, можешь не бояться. Тебе здесь никто не причинит вреда, - она ниже пригибает голову, занавешивает лицо светлой челкой, прячется в свою скорлупу. - Ты не такой, как все. - Почему не такой? Молчит. Плетет косичку из бахромы. - Скажи! Мне надо знать! - Да, наверное, надо, - соглашается она. - Но лучше будет, если ты вспомнишь сам. Или... знаешь что? Спроси у котов. - Разве коты умеют разговаривать? - Умеют. Но не так, как люди. Их надо очень внимательно слушать. Правда, спроси! Они могут ответить, если захотят. Мне нельзя, а котам закон не писан. Они не подчиняются нашим правилам. Выхожу из кнайпы в сырую, туманную ночь. Глаза чудовищ горят, как свечи на ветру, ясным, холодным огнем. Жадно мерцая, обступают меня тесным полукругом. «Тебе никто не причинит вреда», - шепчу, как заклинание. В буквальном смысле — заклинаю темные силы не приближаться ко мне. Чудища сжимают кольцо, тянутся длинными шершавыми языками, лижут мои руки и лицо. Но я перед ними как орех в скорлупе. Скользя по поверхности, они не могут добраться до сердцевины — до сердца, в котором, как дорогое вино на дне бокала, плещется такая лакомая для них надежда. В пирожковом ларьке закрыты ставни, но из-под них тонкой золотой ниточкой выбивается свет. Старая карга не спит — должно быть, трясется от страха, или размышляет в одиночестве, или ест, или молится. Желаю ей мысленно спокойной ночи. Пусть бабуле приснится хоть что-то хорошее — даже если из этого и не выкроить «минутку». Как же нам всем не хватает хороших снов, воспоминаний, светлых и добрых мыслей. В кошачьем домике уютно и тепло. Вытягиваюсь на деревянном полу — сам себя ощущая большим котом — и с наслаждением кладу голову на руки. Мне чудится, что совсем рядом потрескивает печка. В ней догорают еловые дрова, потрескивая, отдают накопленный за долгие годы жар, и пахнет смолой, и кошачье мурлыканье лезет в уши. «Эй, хвостатые друзья, - обращаюсь к ним мысленно. - Объясните мне, если можете. Кто я и зачем я здесь. И что должен делать? Мне кажется, у меня есть какая-то цель, но я забыл, какая именно. Пожалуйста. Это очень важно». Говорю и слушаю. Затем повторяю вопрос и опять слушаю, крепко зажмурившись и всматриваясь вглубь себя. Постепенно — очень медленно, как будто ветер зарождается в листве — начинает приходить ответ. Невидимые коты говорят со мной, но не как люди. Не словами, а картинками, обрывками эмоций, образов, ощущений. Их мысли текут сквозь меня, как река... Та самая река, которая унесла мою память, мои боль, отчаяние и скорбь, теперь возвращается ко мне. Когда на следующий день я прихожу в кнайпу, Соня в одиночестве сидит за столиком. Одетая в тонкую розовую блузку с глухим воротничком, она похожа на прилежную школьницу — не хватает только тетрадки и пенала на парте, ручек и карандашей, и стопки учебников в углу. Вместо всего этого перед ней — пустая кружка с остатками пены. Руки аккуратно сложены на столе, волосы зачесаны назад, почти серебряные в блеклом полуденном свете, а длинная челка разделена на две пряди и заправлена за уши. - Привет, - роняю, отодвигая стул и усаживаясь напротив. - Что делаешь? - Жду. - Кого или чего? Она поднимает глаза — печальные и тусклые, как зола, перемешанная с водой, как пепел, как дорожная пыль. Странное чувство. Мы как будто встретились после долгой разлуки. Нет, со вчерашнего вечера Соня не изменилась. Это я — невольно сравниваю ее с той, прошлой. - Ты поговорил с котами? - Если это можно так назвать. Я не все разобрал. Знаешь, как мозаика или, скажем, паззл. Как будто передо мной вывалили кучу разноцветных фрагментов, а инструкцию по сборке — не дали... Вот и сижу, мучаюсь, пытаюсь увидеть всю картинку целиком — и не знаю, что она такое? Где начало и где конец, причина и следствие... Все так перепутано. О чем она, вообще, должна быть? Но главное я все-таки понял. Соня медленно кивает. - Хорошо... - Хочу спросить тебя только об одном? Ответишь? Она беспомощно пожимает плечами. - Постараюсь. - Соня, как я выгляжу? - У тебя белые волосы, белые ресницы и белые брови. - Правда? - шепчу. - Так я и думал. Тогда все сходится... Ну что ж. Пора, наверное, рассказать последнюю сказку. - Последнюю? - Да. Пусть это будет хорошая сказка с плохим концом. Наконец-то, мне удается выманить улыбку на ее губы. Впервые за сегодня. Сонино лицо оттаивает и расцветает — а я на какое-то время забываю, что на самом деле она просто тень. - Для нашей главной сказки ты мог бы придумать название получше! - Куда уж лучше, - усмехаюсь, довольный, что сумел ее развеселить. Хотя повод для веселья — сомнительный. - А чем тебе это не нравится? У сказки под названием жизнь всегда плохой конец. Разве нет? Она грустно качает головой. - Конец — это всегда печально. Но не всегда жизнь обрывается на полуслове. Молчу, задумчиво разглядывая ее тонкий профиль. Что тут скажешь? Она права. - Ну, хорошо, - вздыхаю, - пускай называется сказка-ложь. Соня возражает. - Как раз сегодня мне хотелось бы послушать правду. - Увы. Сказка никогда не бывает правдивой. В ней есть зерно истины — как то слово, написанное на бумажке. Табличка с одним единственным словом, грезящим ложью, красивой и складной выдумкой. Вот что такое сказка. Уж я-то в таких вещах разбираюсь. Столько наврал в свои годы, что тебе и не снилось. А будешь говорить правду — получишь лохматый и бесформенный кусок жизни, без сюжета и смысла. - Ладно-ладно, - она шутливо отмахивается от меня. - Тебя не переспоришь. Рассказывай. Посмотрим, что выйдет — ложь или нет. Мы наклоняемся друг к другу через столик и тесно переплетаем пальцы. Держи меня крепче, Соня. Не отпускай — мне осталось досказать совсем немного. А там, и в самом деле, посмотрим, что получится. Бывает так, что человека ломает сущая мелочь. Именно она оборачивается тем камнем на пути, споткнувшись о который, получаешь сотрясение мозга, а то и дырку в черепе. То, что люди зовут суеверием — будь то мертвая птица на дороге или черная кошка — становится грозным знаком беды. После него в размеренную и благополучную жизнь врывается непредсказуемое. Зазевавшийся стрелочник неправильно переводит стрелку и поезд твоей судьбы уходит на аварийный путь. - От мечты до счастья — один шаг! - говорила моя Софи. - Нет, полшажочка. Надо только уметь мечтать и знать, чего ты хочешь. Надо верить, что весь мир — у твоих ног, и так и будет. Читала ли она книжки о позитивном мышлении? Или унаследовала оптимизм от родителей? Отец моей жены рано умер, но я знал ее маму и бабушку – веселых и добродушных, не поддавшихся ударам судьбы. А может, Софи, как истинная женщина, интуитивно постигала законы мироздания? Так или иначе, но вера ее, хоть и казалась пафосной, на самом деле была искренней и чистой, и шла как будто изнутри, из каких-то неведомых глубин души. В общем, я так и не понял, откуда взялась эта ее теория — но она работала. Софи, точно сказочный эльф, шла босиком по солнечному лучу, и стоило ей чего-то захотеть, как желаемое само плыло в руки. Она могла бы намечтать тюльпаны на рождество. Подснежники в начале января. Снегопад в июне. Или дождь из маргариток. - Все, что ты видишь вокруг, - объясняла мне Софи, когда долгими, уютными вечерами мы пили какао на нашей маленькой кухоньке, - ты создаешь своими мыслями. Как подумаешь о хорошем — тут же оно и случится. Вселенная только и делает, что ищет повод нас порадовать. Ведь мы — ее любимые дети. Она сидела, подперев щеку рукой, и смотрела мимо меня — в синее окно. Помню до сих пор — тесное пространство кухни и мы, запертые между плитой и буфетом, стынущие чашки на столе и темно-синий заоконный свет. Иногда я подтрунивал над ней, реже — спорил, и то скорее забавляясь, чем желая что-то доказать, но чаще просто слушал и усмехался в усы. Ну, это в фигуральном смысле. Усов я не ношу. Бывало, я завидовал ее жизнелюбию. Видеть в каждой пчелке, майском жуке или раскрывшемся листочке добрый знак — для этого надо иметь особый талант. Вот, солнышко выглянуло из-за туч. Ну, выглянуло и выглянуло. Так бы я сказал. Погода сегодня такая — переменная облачность. А Софи улыбается загадочно. Говорит, ну, жди письма из редакции с доброй вестью. Я в то время баловался рассказиками — парочку даже напечатали в одном третьесортном журнале. Вишневые почки раскрылись в конце февраля. Рановато, я бы заметил — да и забыл. Подумал бы еще мельком, жаль, замерзнут деревья, как ударят поздние морозы. А Софи ликует: бабуле станет лучше! У ее бабушки сильно отекали ноги. Какая связь, казалось бы — солнце, публикация, вишня, бабушка? А моя дорогая жена смотрела на меня ласково, как на несмышленого ребенка, и говорила: - Мир — живой и откликается на наши мысли. Ты только приглядись к нему, прислушайся повнимательнее. Его можно читать, как книгу. Ну, что тут возразишь? И ведь правда, из редакции в тот же день пришло письмо, и бабуля позвонила — мол, полегчало ей. А уж если радуга взошла после дождя — так это восторг! Феерия радости! Ветка березы качнулась — уронила хрустальную каплю... Две бабочки- павлинки станцевали в небе... Стояло первое по-настоящему теплое апрельское воскресенье. Измученные затяжным межсезоньем, люди высыпали на улицы. Старички с палочками и тележками для ходьбы, мамаши с детьми, отвязные подростки с телефонами в руках разбрелись по скверам и паркам. Стало шумно и весело. Мы с женой собирались за город, на пикник, но в последнюю минуту передумали. Захотелось побыть частью толпы... странное желание, если разобраться. Я ненавижу толпы, и Софи тоже их не любила. Обычно мы, не сговариваясь, выбирали для прогулок тихие уголки. Почему в тот день нас потянуло в парк? Может быть, судьба. От нее, как известно, не уйдешь. Лишь только мы вступили под прозрачные березовые своды, как почти сразу же наткнулись на детский праздник. Лотки с мороженым, вертушки с сахарной ватой, надувные бассейны и горки, большие поролоновые кубики, сложенные на траве, пирамидки и самокаты... и, конечно, массовики- затейники. Там были даже переносной тир и кукольный театр. Толкотня, смех, визг, окрики взрослых и милые, перемазанные шоколадом мордашки. Я, взрослый человек среди малышей, чувствовал себя неловко. А Софи — хоть бы что. Она сама каким-то чудом обратилась в маленькую девочку. В ту самую девчонку с задорными хвостиками, которая в детском садике завязывала мне шнурки. Дралась из-за меня с мальчишками, искала мои пропавшие тетрадки — я лет до восьми был таким разиней, что терял все на свете. Кормила меня на переменках бабушкиными пирожками, слушала мои сказки, подсказывала мне на уроках, когда я запинался у доски и со страху начинал жевать рукав. Боже мой, думал я иногда, ведь мы знаем друг друга всю жизнь. Сколько себя помню — она была рядом, заботилась, помогала, утешала. Без нее я и не человек вовсе, а половинка человека. И знаешь, что странно? Я так ни разу и не объяснился ей в любви. Это казалось само собой разумеющимся, что мы вместе, неразлучны, как правая и левая рука, и что так будет всегда. О чем говорить? Все равно, такую близость, такое удивительно родство душ словами не опишешь. - Ну что, малышка, - подтрунивал я, - пойдешь смотреть Касперле? - Обязательно, - ответила она серьезно, а огненные чертики в глазах так и пустились в пляс. - Но сперва я хочу шарик. Спорим, будет зеленый? Если зеленый — поедем летом в Испанию, а если красный — осенью выйдет твоя книжка! Синий, - она загибала пальцы, - выиграем в лотерею... Под облезлым платаном и чуть в стороне от всеобщего празднества, стоял фокусник в парике морковного цвета и раздавал детям разноцветные шарики в форме зверюшек. К нему стояла небольшая очередь — ребятишки лет пяти-восьми вместе с родителями. - А желтый? - засмеялся я. - Хм... желтый. А это — мой маленький секрет. Узнаешь, когда придет время. - Ну, хорошо. Мы пристроились в конец очереди. Фокусник в оранжевом парике выхватывал из корзины похожие на тряпочки шарики и надувал узкую колбаску, скручивал и перевязывал узлами — пока не выходили забавная собачка, жираф или птица с длинной шеей. Раз-два... Его пальцы так и мелькали, и совершенно невозможно было отследить последовательность движений. Попутно он успевал улыбаться детям, подмигивать их мамам и рассказывать длинную историю без начала и конца о похождениях страусенка Додо. «А ведь это похоже на лотерею, - успел я подумать. - Не знаешь, что тебе выпадет». По идее, каждый мог бы попросить: «Сделайте мне, пожалуйста, собачку» или «хочу жирафика!», но малыши ждали молча, с серьезными лицами. - А сейчас юная дама получает... - провозгласил фокусник, - получает... страуса! Девочка, стоявшая перед нами, приняла из его рук синюю шарико-колбаску и критически ее оглядела. - Это Додо? - повернулась она к матери, полноватой крашеной блондинке. Та важно кивнула. Конечно, Додо, кто же еще. А фокусник уже смотрел на мою жену. С застывшей полуулыбкой, слегка наклонив голову, он как будто принюхивался, настороженно втягивая воздух через плоские ноздри. Так хищник выслеживает добычу. И действительно, во взгляде его немигающих желтоватых глаз мне почудилось что-то волчье. Ни слова ни говоря, он вытянул из корзины шарик и, выдув колбаску, перекрутил, перевертел, так, что получились туловище, голова, остренькая мордочка, уши и хвост. Безногая крыса? Впрочем, кто ее разберет. Шарик оказался черным. Софи взяла подарок и, не оборачиваясь, пошла прочь. Я догнал ее и поймал за руку. - Видишь, а мы с тобой не угадали. Так всегда и получается — думаешь, а как оно будет, а выходит совсем по-другому. Она молчала. Плечи поникли — Софи завернулась в них, как птица в сложенные крылья. - Значит, в Испанию не поедем, - произнес я бодро, - а вместо этого махнем в Италию или на Кипр. Главное, тепло и море. Ну, а книжка моя? Да и черт с ней! А про себя добавил: «И вообще, глупости это. Каким надо быть ребенком, чтобы расстраиваться из-за подобной ерунды». Я еще подумал, наверное, переживает из-за своего «маленького секрета». - Но почему? - Софи резко остановилась, сжав до боли мою руку. Зрачки большие, испуганные... На лицо словно легла тень. - Почему он черный? - Наверное, потому, что мы взрослые, - я пожал плечами. - Цветные — для детишек. А какая разница? Мы неспешно брели к выходу из парка, прочь от шумного празднества. - Я читала про него, - медленно проговорила Софи. - Это фокусник-смерть. Он появляется на детских утренниках и народных гуляниях, хотя никто его не приглашает. Всегда в рыжем парике и полосатых штанах. И тот, кому он вручит черную метку, через несколько часов умрет. - Девочка моя, - я даже рассмеялся. - Поменьше читай дурацких книжек! То есть... читать, конечно, здорово, но не принимать же их всерьез? Ведь это абсурд! Софи рассеянно кивнула, и до самого дома мы не проронили больше ни слова. Что тогда произошло? Я так и не понял и до сих пор не понимаю. Способен ли человек сам на себя навести порчу? Не подхватила ли моя жена что-то вроде информационного гриппа? Вирус еще более незаметный, но не менее разрушительный, чем реальная инфлюэнца... И заразиться им можно от чего угодно — будь то газетный заголовок или роман Стивена Кинга. Или разочарование оказалось слишком глубоким? Каким бы пустячным ни был повод, но этот жуткий момент, когда судьба вместо цветного протягивает тебе черный шарик — как его пережить? Мою любимую точно подменили. До вечера она побледнела и осунулась, став похожей на сдутый шарик, и выглядела совершенно больной. Напрасно я пытался ее развеселить или хотя бы просто отвлечь, рассказывая анекдоты, отыскивая смешные картинки в сети... даже начал сочинять сказку. Хотя какое уж тут вдохновение — меня съедала тревога. Софи все дальше уходила в тяжелые раздумья. К утру она умерла. А я так и не успел признаться ей в любви. - Вот такая история, - заканчиваю неловко и отвожу взгляд. - Как говорится, хотите верьте, хотите нет. Чувствую, как Сонины пальцы теплеют в моей ладони. Словно каким-то чудом в ее бесплотное тело ненадолго возвращается жизнь. По бледным щекам зарей растекается румянец. - Что ж, наверное, еще не поздно, - она слегка усмехается. - Может быть, затем ты и тут. - Не поздно что? - Признаться. Будь мы оба живы, я непременно привлек бы ее к себе и поцеловал в губы. Она бы со вздохом прижалась к моей груди. Мы обнялись бы, и долго не размыкали объятий, слушая биение родного сердца. Мы нашли бы друг для друга много прекрасных и небанальных слов. Но в гадесе, для всего этого нет ни места, ни времени. Поэтому я еще крепче стискиваю ее слабую руку и говорю просто: - Я люблю тебя, Соня. - И я тебя, - эхом откликается она. Слова, которые в мире живых полны надежды, здесь звучат надгробной эпитафией. Мы по-прежнему сидим за столиком, а за окном сгущаются сумерки. Незаметно, как бы исподволь, без вечерней загадочной игры красок — постепенно исчезает свет. - И все-таки ты соврал, - улыбается Соня, и в полумраке ее глаза блестят. - Все было совсем не так. Этот случай с фокусником — всего лишь эпизод. Под утро я не умерла, а забыла о дурацком черном шарике, даже если сначала и огорчилась немного. А когда через месяц заболела раком, то да... мелькнула мысль о знаках. Мне уже за пару недель до диагноза стало беспокойно на душе. Какие-то чудные совпадения пошли, приметы, сны. Синичку мертвую нашла на крыльце. И еще, я тебе не рассказывала, но буквально накануне мне приснилось, как я покупаю вырезку в мясной лавке. И ощущение такое неприятное — будто сосет под ложечкой. Не боль, а странная такая пустота. На прилавке — огромные куски мяса, свиная голова, уши, языки. Мозги — в лоточке. И по стенам окорока развешаны... И этот багровый мясной свет, от которого все внутренности выворачивает. Я проснулась, зная, что больна. Правда, не думала, что смертельно. - Это же сказка, - пытаюсь возразить, но Соня меня точно не слышит. - И характер мой ты описал не верно. Этакой бабочкой, что порхает с цветка на цветок. Как будто я боли не знала... Когда бабуля умерла, я три дня плакала не переставая. Хотя и понимала, что время ее пришло, что это естественный ход вещей — а все равно, так плохо, что хоть вой. - Это сказка, - повторяю упрямо. - Конечно, в жизни все не так. Или не совсем так. А бабушка твоя была хорошей. Соня кивает, глотая слезы, и мы оба погружаемся в воспоминания. Своего рода минута молчания о прекрасном человеке, добром ангеле-хранителе наших детских лет. Она ушла в неполных девяносто восемь лет и почти до самого конца управлялась с нехитрым хозяйством — старый бревенчатый домик, черная кошка по имени Багира и три огуречные грядки. Носила воду из колодца, по вечерам жгла керосинку — в глухомани, где она жила, не было ни электричества, ни водопровода. Сперва дочь, а потом — мы с Соней привозили ей продукты из города. Вспоминаю ее усталые руки со вздутыми венами, все в пигментных пятнах, и бодрую улыбку, которая как солнце освещала все вокруг, и пирожки с капустой, чай со смородиновым листом, уютные семейные вечера... - Береги мою девочку, - говорила мне незадолго до нашей с Соней свадьбы. Прости, добрая бабушка. Не уберег. Да и кто бы сумел? После смерти старушки остался дом и осиротевшая кошка. Сначала мы с женой хотели взять Багиру себе, но привыкшее к свободному выгулу животное страдало бы в тесной городской квартире. О том, чтобы отдать кошку в приют не могло быть и речи. В конце концов я сделал вот что. Всю мебель перетащил на чердак, а кое- какие памятные вещи — салфетки, вышитые бабушкиными руками, фотографии, Сонин детский портрет, фарфоровую куколку в старинном платье — вывез к нам. Больше ничего ценного в доме не оставалось. И тогда я поставил на первом этаже кормушки и миску с водой, и распахнул дверь, подперев ее колышком, чтобы не закрывалась. Так Багира могла приходить и уходить, когда ей вздумается. Каждые выходные, а бывало, что и в середине недели я приезжал в бревенчатый домик на краю мира, насыпал корм и менял воду в поилке. Но столовалась в импровизированном кошачьем пенсионе, разумеется, не только бабулина любимица. От четвероногих постояльцев не было отбоя. Хвостатый люд обживал гостиную и террасу, летом грелся на солнышке — на крыльце, а зимой — жался к печке, которую я в самые лютые морозы топил. Дикие коты сбегались со всей округи. Иногда я насчитывал до двадцати пушистых, урчащих зверюг. Попадались среди них и домашние — недолюбленные и недокормленные. Я не разбирался, кто есть кто. Пришел — добро пожаловать. Будь моим гостем. Старушка Багира ненадолго пережила свою хозяйку. Но и после ее смерти я продолжал наполнять кормушки. Не только из жалости к хвостатым — где- то в глубине души я надеялся замолить таким образом наши с Соней грехи и вырвать жену из лап болезни. Напрасно. Ей становилось все хуже и хуже. Похоронил я Сонечку поздней осенью, когда мокрый ветер рвал с деревьев последние желто-бурые листья. Отмучилась моя любимая... А для меня начались страшные и тоскливые вечера, когда я, как раненый зверь, забившись в свою нору, чуть ли не выл от фантомной боли. Душа разделилась надвое, саднила и кровоточила. Словно ножом полоснули по живому. К зиме рана как будто начала затягиваться. Застыла природа, скованная холодами. Замерз пруд, ледяным, звонким, как хрусталь, панцирем покрылась земля. И у меня внутри все оцепенело. Боль поутихла, но жить с половинкой души я так и не научился. Помню февральские морозы, злую поземку и яркое солнце, не только не дающее тепла, но как будто отбирающее его у земли. Маленькое и красное, оно замерло в небе, как полюс холода. Я шел со станции сквозь лес, мечтая упасть в сугроб и не двигаться. Говорят, смерть от холода — легкая смерть. Но в сумке у меня лежал пакет с кошачьим кормом и бутылка с водой. Я думал о котах, которые будут ждать у холодной печки, рядом с пустой кормушкой — и упрямо двигался вперед. Бревенчатый домик тонул в снегу, и я впервые отметил про себя — какой же он маленький и покосившийся. Точно согбенный горем. Не зря говорят, что у дома и человека — одно сердце на двоих. Первым делом я нарубил дрова и растопил печь. Насыпал корма в кормушки, долил в миску воду. Зверьки жадно набросились на еду. Я смотрел на них, привалившись спиной к печке, как они чавкают, вылизывают лапы и спину, чешутся. По телу медленно разливалось тепло. Набрякшие от невыплаканных слез веки тяжелели, перед глазами стояла красная пелена. Вокруг меня медленно засыпали хвостатые питомцы. Коты — стражники гадеса. Я скользнул за их снами и очутился здесь — на берегу черной реки забвения. Соня грустно кивает, словно опять прочитав мои мысли. - Тебе пора, - говорит она. - Коты просыпаются. - Не гони меня, - прошу. - Коты могут спать долго. - Долго, но не вечно... Иди, - торопит она меня и встает. - Мы еще увидимся. Когда-нибудь. И пускай это случится не скоро. Я желаю тебе долгой и счастливой жизни. Правда. Я тоже встаю и устало бреду к двери, но на полпути останавливаюсь. - Погоди. Я вспомнил, зачем я здесь, - говорю поспешно, потому что в уши мне уже льется тихое мурлыканье. - Я вернулся за тобой, как Орфей за Эвридикой. Мы можем уйти вместе — сейчас или никогда. Путь открыт. И тогда ты получишь второй шанс. Мы оба получим второй шанс. Соня грустно качает головой. - У нас ничего не получится. Но я продолжаю умолять ее — мою жену, мою любимую, мою судьбу. - Давай попробуем. Ведь у Орфея почти получилось, может, выйдет и у нас. Просто следуй за мной. А я не повторю ошибки Орфея и не оглянусь. Ни за что не оглянусь! - Хорошо, - соглашается она. - Давай попробуем. Я иду сквозь кошачьи сны, и мир вокруг постепенно оживает, из тускло- серого становится радостным и цветным. Он струится, наполняясь движением и звуком, и мурлычет голосами моих пушистых друзей: - Спасибо, что даешь нам корм и кров. Только, пожалуйста, не забывай иногда погладить нас и почесать за ушами. Дай нам имена. Мы не хотим оставаться ничьими, злыми и дикими. Пусть мы будем твоими котами, а ты — нашим человеком. А когда пробьет час, мы вместе уйдем по радуге в страну, где никогда не заходит солнце. В край вечной любви. | 
Положение о Клубе
Сделать стартовой
