Сначала от Павлика сбежала жена, а потом уже ему приснился вещий сон. Или наоборот? Да и не так важна последовательность, важен результат. А результат случился ошеломляющий. Теща — Варвара Михайловна — женщина нрава крутого и на расправу скорая беглянку выслушала молча, чемодан, с которым дочь покинула мужний дом, на антресоли закинула, и поехала к зятю выразить свое негодование. Павлик хоть и числился до этой минуты главой своего семейства, вид имел отнюдь не молодецкий, а наоборот недотепистый какой-то. Не наделила его природа мужской статью: ростом вроде удался, ему бы нести себя гордо и независимо, как мужику положено, а он согнется, сгорбится, голову на тонкой шейке угнет, плечики узкие вздернет — ну, не мужик, а недоразумение сплошное. Не боец. А таким нынче тяжко жить. Нынче время зубастых да ухватистых.

 

Вот глаза у Павлика были хороши: ясные голубые, улыбчивые. И человеку постороннему, незаинтересованному, сразу становилось понятно, что Павлик Иванов — добрейшая душа. И тогда уже как-то не замечалась ни жиденькая бороденка клочками, ни светлый ершик плохо подстриженных волос, вечно стоявших дыбом. Но теще дела не было до распрекрасных зятевых глаз. Проку-то от них!

 

Вот и Люська три года потерпела мужа с его ясным взором, а на четвертый - сбежала к маме, потому как она хотела построить счастливую семью: летом — в Испании у теплого моря нежиться, а зимой — на лыжах с альпийских гор катиться в стильном костюмчике от Prada. И плевать, что Люська лыжи только в кино видела, главное, чтобы счастье было. Просматривая гламурные журналы и телерекламу, Люська твердо усвоила, что она этого всего — Испании и костюмчика - достойна. А Павлик хоть и любил Люську, но Испанией как-то не проникся, ходил исправно на свой молокозавод, ремонтировал холодильники, приносил рядовую зарплату рядового технаря и был совершенно счастлив.

 

Люськины истерики по незадавшейся счастливой гламурной жизни Павлик переносил стоически, большого значения не придавал, считал женской блажью. Мол, стерпится-свыкнется. Не стерпелось. Сбежала Люська от бесперспективного мужа. Теща, хоть и самолично выпестовала из дочери дурищу несусветную, во всех неурядицах молодой семьи обвинила недотепу-зятя. Карьеру не делает, с начальством не дружит, с работы ничего в дом не несет. Это как же можно так бездарно штаны просиживать у холодильников и даже пачки масла не заныкать! Словом, теща вихрем примчалась к Павлику в двухкомнатную хрущобу, доставшуюся ему от родителей, и устроила скандал с трансляцией на весь подъезд. Надавала зятю оплеух, хлопнула дверью и уехала. Не то, чтобы она негодящего зятя хотела вернуть таким радикально-устрашающим способом, просто накопившееся в душе раздражение требовало выхода.

 

Однако ожидаемого удовлетворения не последовало. Наоборот, остался какой-то гаденький осадок. Она даже проехала свою остановку, пришлось возвращаться пешком. Варвара Михайловна шла по грязному тротуару, аккуратно обходя лужи, а перед глазами стояла растерянная физиономия ненавистного зятя. На впалой щеке красной пятерней отпечаталась мстительная длань Варвары Михайловны, очки отлетели в угол комнаты и, кажется, разбились. Зять щурился, как все близорукие люди, оставшись без очков и встряхивал головой, словно хотел стряхнуть с лица горящую пятерню. Варвара Михайловна фыркнула, распахнула входную дверь и проорала так, чтобы и все девять этажей соседнего дома гарантированно услышали, как она зятя кроет: «Чтоб ноги твоей в моем доме не было!..Подлец!»

 

Но еще спускаясь по лестнице, пылая материнским гневом, она почувствовала: что-то пошло не так. Словно, переступила она невидимую черту негласного запрета. Что-то зятек — провались он пропадом! - сказал тогда? Пошатываясь, словно пьяный, он прошел мимо тещи в угол, пошарил под столиком, нашел очки. Одно стекло и вовсе выскочило от удара, а по второму разбежались зигзагами трещины — только выбросить этот хлам и осталось. Но зять пристроил очки на нос и впервые взглянул прямо в глаза Варваре Михайловне. Ничего не говорил, только смотрел неотрывно через пустую оправу одним глазом. И такая печаль была в этом одиноком взоре, что Варваре Михайловне стало неуютно. А зять что-то сказал, тихо так сказал, вроде бы слово «шаль». «Причем тут шаль? - недоумевала Варвара Михайловна, топая по тротуару новыми добротными ботинками. Забывшись, она даже раза два прошагала по лужицам. «Какую-такую шаль этот поганец припомнил?» И уже у дома тещу вдруг озарило: не про шаль зятек говорил. Не шаль, а жаль! Пожалел себя значит. Или не себя? Или он, это недоразумение ходячее, ее, Варвару Михайловну, пожалел?

 

Совершенно расстроенная, Варвара Михайловна напилась валерьянки и прилегла отдохнуть. Приснился ей дед Данила, умерший аккурат после расстрела Белого дома. Будто бы стоит дед в длинной белой холщовой рубахе на горушке, смотрит на Варвару Михайловну, сурово так смотрит и вопрошает: «Как же ты, Варька, посмела на мужика руку поднять?»

 

Варвара Михайловна оторопела. Дед Данила при жизни носил исключительно строгие костюмы и старомодные галстуки, а во сне заявился в странной рубахе, с еще более странным вопросом. Варвара Михайловна привычно было огрызнулсь:

 

- Уже и поучить нельзя дурака. Все-таки не чужой он нам, дочкин муж. Правнучку свою, Люсеньку, помнишь? Да и вообще, - раззадорилась Варвара Михайловна во сне, наяву она б такого деду сказать не посмела. Дед Данила при жизни был крут. - Мужики нынче — дрянь и шваль. Ни на что не годны, совсем обабились. Только и горазды водку жрать да на диване валяться.

 

Но дед словно и не слышал ее.

 

- Да знаешь ли ты, дурища безмозглая, что мужчина — это основа мироздания, хранитель мировой гармонии, задание у него такое от Создателя — мир хранить, а ты эту гармонию разрушила ручищей своей бестолковой, погибель неминучую на мир накликала!

 

- Это как это? - перепугалась Варвара Михайловна, никогда при жизни таких речей от деда она не слыхивала, да и в Бога дед вроде не верил.

 

- Как это! Как это! - передразнил дед. - Увидишь как...

 

Он сердито махнул рукой и расплылся, белым облачком рассеялся.

Варвара Михайловна немедленно проснулась и с облегчением вздохнула: «Приснится же такая ерунда: Пашка — основа мироздания! Тьфу!» Тут взгляд ее упал на портрет деда Данилы, в ту же секунду она с визгом выскочила из спальни. Сбежавшиеся на зов соседи боязливо рассматривали портрет, который являл теперь зрителям не лицо деда в усах и седой бородке, а его крепкий, чисто выбритый затылок и оттопыренные уши. Вроде как отвернулся дед от Варьки. Выходит, не приснился дед Данила, а взаправду приходил. Выходит, и то, что он говорил — правда?

 

Варвара Михайловна боязливо выглянула в окно: по улице сновали обыкновенные с виду мужички — толстые и тонкие, молодые и старые, красивые и страшненькие — и каждый, получается, хранитель мировой гармонии? И вон тот забулдыга, обнявший столб — тоже хранитель? Чушь несусветная! Варвара Михайловна сплюнула в сердцах и тут же испуганно обернулась посмотреть на дедов портрет. Тронуть его и спрятать Варвара Михайловна не осмелилась, портрет продолжал висеть в простеночке между югославской стенкой и балконной дверью. Уши деда и бритый затылок все так же протестно маячили за стеклом. В висках у Варвары Михайловны забумкало — верный признак подскочившего давления. Надо бы с кем-то умным обсудить эту невероятную ситуацию, но с кем? Дочь — дура. Соседи — идиоты. Мужа Варвара Михайловна согнала со двора как только вошла в силу после родов. Негодящий мужик ей попался, рохля и слабак.

 

Она включила телевизор, дорогущий, с большим экраном. По каналу «Культура» крутили любимую «Иронию судьбы». В другое время Варвара Михайловна поудобней устроилась бы в кресле и досмотрела любимую комедию до конца. Но сейчас она с неожиданным раздражением смотрела, как пьяный Женя в смешных семейных трусах лазит на четвереньках по чужой квартире. «И совсем не смешно, — вдруг подумалось ей впервые за тридцать лет преданного любования этим фильмом, — мужику скоро сороковник, а ведет себя, как инфантильный подросток, ошалевший от взыгравших гормонов. Врач, а нажрался до состояния нестояния. Урод какой-то! И какой из этого урода хранитель мировой гармонии, когда он все, что успел, за одну ночь разрушил! Одну женщину бросил, другую — совратил...» Варвара Михайловна сердито клацнула пультом. На другом канале шел популярный криминальный сериал. Три щетинистых рыла, матерясь и рыгая, закидывали в глотки самогонку стакан за стаканом, сговаривались убить какого-то шефа. Распахнулась дверь, в комнату, отчаянно матерясь, ввалились еще три рыла: бац-бац! Хрясь-хрясь! Дым, шум, гам! Все покойники. «Вот тебе и хранители... Варвара Михайловна нетерпеливо клацала пультом и попадала то на пьяное застолье мелодрамы про несчастную любовь, то на семейный обед олигархов местного разлива, где все, начиная от главы семейства, его гламурной супруги и заканчивая нянькой пятилетнего отпрыска, хлестали вискарик. Из двухсот каналов не грузили телезрителей синькой только в научно-познавательной передаче про секс у сумчатых мышей и в старом мультике про снеговичка.

 

«Да-а-а, - продолжала размышлять в несвойственном ей ключе Варвара Михайловна, - неделя у телевизора — и запой гарантирован даже младенцам. Какие уж тут хранители...» И так ей вдруг стало жалко мужчин, которым этот коварный телеящик, судя по всему, объявил настоящую войну на выживание. «А Павлик не пьет... - вдруг подумалось ей, - вообще не пьет, даже шампанское в Новый год. А я над ним все смеялась. А он-то, оказывается, мужик. Может, даже хранитель, ну, не мировой гармонии, как пугал дед Данила, а хранитель трезвости — точно. А я его по мордасам...»

 

В комнату заглянула дочь Люська и капризно проговорила:

 

- Ну, вот, у дочери горе, а мамаша телевизором развлекается.

 

- Молчи, дурища, - рявкнула Варвара Михайловна, - Пашке надо было тебя, шалаву, вожжами отхлестать! Да где теперь вожжи-то возьмешь!»

 

Люська вытаращила на мать удивленные глаза:

 

- Мать, ты с ума сошла?

 

«Ой, - подумала Варвара Михайловна испуганно, - это не я говорю, это не мои мысли!» И тут же услышала голос деда Данилы так явственно, как будто дед обосновался у нее в голове в районе левого уха:

 

- Конечно, не ты, Варька! Откуда в твоей дурной голове возьмутся такие мысли? Это я тебя наставляю и уму-разуму учу. А у тебя, Варька, в голове сплошной маргарин с майонезом и сериальная лабуда, иначе бы ты дочь свою, правнучку мою, научила правильной жизни. Научила бы на небо смотреть, землю любить, а не корыто со свиными помоями. Эх, вы, зомбаки несчастные, телезрители! Ты же, Варька, человеком родилась. Человеком! А во что превратилась? В свинорыло...

 

- А-а-а, - завопила Варвара Михайловна, - уйди! Уйди прочь! Вон из моей головы! - и рухнула на пол без сознания.

 

Тем временем избитый тещей Павлик слонялся по квартире в душевной смуте, переживая двойное унижение. Сначала жена унизила своим нелепым бегством, а теща довершила позор оплеухами. Он долго стоял перед зеркалом, рассматривая свое отражение. Разбитые очки Павлик с омерзением выкинул в мусорное ведро как свидетелей своего унижения и теперь близоруко щурился, рассматривая заплывающий синяком глаз.

 

- Как жить? - уныло размышлял он. - Как на работу с таким фингалом идти? Неудобно. Что люди скажут? Теща мужика отметелила... Засмеют!

 

Другой на его месте, может, и не стерпел тещиного самоуправства и отмерил ей той же мерой, но Павлик с детства твердо усвоил, что поднявший руку на женщину достоин презрения. Да и не мог он людей в лицо бить. Не мог и все. Тем более женщину, пусть и такую дурную, как Варвара Михайловна. Он даже пожалел беспутную бабу, которая такой грех на душу взяла. Ей же теперь жить с этим.

Павлик вышел на балкон, быстро замерз, вернулся в комнату. В квартире без Люськи стало как-то неуютно и сиро. Телефонный звонок прервал течение его грустных мыслей. Он радостно бросился к аппарату, почему-то решив, что звонит Люська, но услышал в трубке рокочущий бас начальника цеха Боброва:

 

- Ну что, Иванов, ты речь подготовил?

 

- Какую речь? - испугался Павлик и тут же вспомнил, что на завтра назначено общезаводское собрание, и он, Павлик, должен произнести убедительную речь о проблемах в цеху, которые начальство успешно решает, да что там! — практически уже решило. Такой ловкий начальнический ход — поручить проверенную критику рядовому работнику - убивал сразу двух зайцев: здоровая критика снизу демонстрировала здоровые демократические начала, определяющие производственные отношения в коллективе. А то, что озвученные проблемы уже решены, говорило о грамотном и мудром руководстве администрации молокозавода.

 

- Да ты не волнуйся, - покровительственно рокотал басок начальника, - речь уже написана, одобрена, кем надо, словом, твое дело — прочитать с выражением.

 

Павлик представил, как эффектно будет светить его фингал с трибуны, и даже застонал.

 

- Ты чего стонешь? Заболел что ли?- голос в трубке покрылся изморозью и заледенел.

 

- Да! Да! - обрадованно зачастил Павлик. - Зуб у меня разболелся. Периостит!

 

- Ты мне зубы не заговаривай, что же я, по-твоему, не знаю, где зубы болят, а где простатит? Ты, Иванов, совсем начальство не уважаешь, - выговаривал Бобров.Павлик понял, что соскочить не удастся и обреченно замолчал.

 

Ночь навалилась душным ватным одеялом, Павлик ворочался, то бегал воды попить, то отлить и только под утро ему удалось заснуть. Приснилась ему деревня Масловка, где жила-жила да и померла его бабушка Матреша. Давно померла. И теперь во сне бабушка оказалась живой, чем чрезвычайно, до слез, обрадовала Павлика. Как ни в чем не бывало бабушка провожала корову в стадо, но только почему-то в самом нарядном своем платье, голубом в золотистых букетиках. При жизни бабушка его берегла и надевала только по торжественным случаям, когда надо было в район ехать или для дорогих гостей. Маленький Павлик обещал вырасти и купить бабушке сто таких платьев. Не успел...

 

И сейчас в своем заповедном сне Павлик стоял у плетня и не мог наглядеться, налюбоваться красотой проснувшегося мира. Зорька, угнув лобастую голову, тяжело ступала по седой росистой траве, оставляя темные проплешины следов. Туман косматился над рекой, стелился по заливному лугу размывая до времени очертания дальнего леса, над которым в небесах разгоралось алое полымя зари. Пахло пряной смесью давно забытых запахов: спелым летним яблоком, острым с кислинкой запахом коровьих лепешек и теплой сытостью парного молока. Бабушка успела сунуть ему белую фаянсовую кружку с молоком. Павлик вспомнил и кружку, и рисованные землянички на фаянсовом боку, так любимые в детстве, когда он на все лето приезжал к бабушке отъедаться и отсыпаться от вредной городской жизни. Бабушка Матреша город не любила, называла дьяволовым семенем и исподволь внушала внуку, что человеку надо жить на земле, а не в каменных муравейниках. Павлик по малолетству не все понимал, но бабушку любил всем сердцем, а потому верил ей безоговорочно.

 

Полюбил и неспешное, наполненное разумным понятным трудом деревенское житье-бытье. Пахота и сев. Прополка и сбор урожая. Каждое действие было исполнено смысла и приносило понятный и полезный результат. Даже маленький Павлик понимал, чтобы накормить Зорьку, надо накосить травы, и тогда Зорька даст душистое сладкое молоко, из которого бабушка собьет сливочное масло вкуснее которого Павлик ничего не едал. И хлеб в печи бабушка пекла такой пышный мягкий, какого в городе не сыскать. Бабушка стелила льняное полотенце, расшитое петухами, на стол, ставила каравай на полотенце и довольно говорила Павлику: «Ну, вот и радость в доме — хлеб на столе!» Павлик скакал вокруг стола, бурно выражая свою радость, а бабушка смеялась и морщинки солнечными лучиками разбегались от смеющихся глаз.

 

В мире бабушки Матреши все было ясным и понятным, как солнце, которое выкатывалось из-за дальнего леса и весь день, пока не устанет светило, грело, а к вечеру закатывалось за Синичкину рощу спать. Так же без сил падал в постель Павлик, набегавшись за день. Для любимого внука бабушка расстилала парадно убранную кровать с металлическими блестящими шишечками, Павлик с разбега нырял в пуховую перину, укрывался пуховым невесомым одеялом и счастливо засыпал под певучий говорок бабушкиной сказки. В этих сказках Павлик неизменно вырастал могучим богатырем, защитником сирых и угнетенных, борцом за правду.

 

Да-а-а, видела бы бабушка Матреша, как теща хлестала Павлика по щекам... Какой уж тут борец за правду, когда он себя перед шальной бабой отстоять не смог. А бабушка Матреша протянула Павлику кружку с парным молоком и печально улыбнулась, словно все уже знала и про сбежавшую Люську, и про тещину расправу:

 

- Что же ты, Павлик, я на тебя так надеялась. Кто же кроме тебя за правду-то постоит?

 

- А в чем она, правда? - спросил Павлик. Он отхлебнул молока и даже зажмурился, таким вкусным оно оказалось, как в детстве.

 

- Как же ты не понимаешь? - огорчилась бабушка. - Она же живая...

 

И Павлик проснулся. Проснулся с ощущением молока на губах. По детской привычке попытался быстренько заснуть и вернуться в сон. Очень уж хотелось узнать, о какой-такой живой правде говорила бабушка Матреша. Но не заснул, а проворочался до самого подъема.

 

В заводской Дом культуры на собрание Павлик чуть не опоздал. Секретарь начальника, сердито сжав губы в ниточку, уставилась на лиловый фингал, распустившийся под правым глазом Павлика, но все-таки вручила ему листок с отпечатанным текстом и велела прочитать несколько раз. Павлик послушно пробежал текст и пошел по привычке в последний ряд, но секретарь поманила его и указала место в первом ряду. Здесь уже томились два оратора из цеха сухого молока.

 

Собрание потекло привычным порядком. Доклад директора Павлик на удивление себе прослушал внимательно. Особенно вдохновенно директор рассказывал о натуральном сливочном масле, которое завод производит исключительно из натурального молока без добавления растительных жиров.

 

Нашим маслом, - улыбнулся директор, завершая доклад, - грудных детей кормить нужно, чтобы крепенькими и здоровыми росли.

 

Вялые аплодисменты прошелестели и стихли. Павлик почувствовал, как загорелось его лицо после этих бодрых директорских слов, словно опять ему оплеух надавали. Ничего не мог с собой поделать, не выносил вранья — и все тут. А директор врал не краснея. Павлик совершенно точно знал, сколько тонн пальмового масла завезли на завод, потому что самолично пищевым лаком покрывал цистерну под хранение «пальмы». Да и все, сидящие в зале, об этом знали. Павлик оглянулся на товарищей по работе: кто в телефоны уткнулся — играют, кто равнодушно в окно уставился — ждет не дождется, когда же эта бодяга закончится, кто откровенно дремлет. Да что же они — оглохли все разом? Неужто не слышат, что им в лицо врут или все равно? Да как же так можно? Меж тем директор важно прошествовал на свое место в президиум, а председатель оглядел зал остановил свой взгляд на Павлике и спросил многозначительно, кто желает выступить? Павлик понял, что пробил его час. Он встал, потоптался и, еще больше горбясь и пряча голову в плечи, нерешительно двинулся к трибуне. Бумажка с написанным докладом жгла руку.

 

Пока он карабкался на сцену, пока прилаживался к трибуне поудобней, вспомнился ему и сегодняшний сон, и бабушка Матреша с ее живой правдой, и Зорька, которую свезли на колбасу после смерти бабушки, и незабываемый родной вкус парного молока. Вспомнил, что в Масловке уж лет десять, как перевели всех коров, и масловские бабы ездят за молоком в город. И неожиданно для себя чуть осипшим от волнения голосом Павлик пробормотал:

 

- Я сегодня пил...

 

- Оно и видно, - не обидно отозвался кто-то. Зал дружно рассмеялся. Павлик смущенно возразил:

 

- Да, нет, я не о том. Я не пью. Сон мне приснился ночью. Бабушку свою увидел — царство ей небесное, бабушке Матреше! - она мне молока налила. Парного. Корова у нас была, Зорька...

 

Павлик помолчал, собираясь с мыслями, и снова заговорил:

 

- Вот мы все на молокозаводе работаем, я восемь лет... уже... А такого молока, как у бабушки, за все это время ни разу не пробовал. А что же мы с вами-то делаем? Называем это молоком, да только разве это молоко?

 

Павлик услышал шипение откуда-то сбоку. Удивленно повернулся: начальник цеха, спрятавшись за кулису, тряс печатным листочком и делал зверские глаза. Павлик упрямо мотнул головой и продолжил:

 

- Деревня наша Масловкой называется, ей лет триста, если не больше. И все триста лет масло наше на всю округу славилось, вся область к нам за маслом ездила. Вот и бабушка моя, Матреша, такое масло из сливок сбивала без всяких дипломов и технологов, между прочим. Не масло — сказка! И не стыдно было людям в глаза смотреть. А теперь в Масловке коров нет...

 

- Может хватит лирики! - послышался голос директора - Давайте по существу, Павел... - директор запнулся на отчестве... - Павел Васильевич! Хватит демагогии.

 

- А я по существу и говорю. Я, конечно, не оратор, но я убежден: стыдно должно быть нам! Стыдно! Мы людей отравой кормим. Молоко — это же дар Божий, его детки пьют, а мы суррогат гоним. Фальшивку пальмовую... что же мы делаем! Как у нас руки еще не отсохли!

 

- Ну, это ты хватил! - крикнул из зала водитель Генка, разбитной парень лет сорока. - А чем я буду баранку крутить? Мне мои руки еще пригодятся!

 

Но никто не засмеялся на Генкину шутку, и в телефоны уже никто не таращился, не дремал, все напряженно слушали.

 

- А ты, Генка, забыл что ли, как полгода назад искал молоко из-под домашней коровки, когда дочка младшая у тебя родилась? Что ж ты нашим заводским молоком свою малую не поил? А? Вот то-то и оно. Да разве ж только в молоке дело? Вы посмотрите, что мы с землей творим, а ведь она живая...

 

Павлик задохнулся от волнения и закашлялся. В зале зашумели, заговорили. Председательствующий постучал по бутылке с минералкой, призывая людей к молчанию. На сцену торопливо поднялась главный технолог завода Роза Михайловна, женщина в теле с могучим бюстом, воинственно торчащим из распахнутого халата. Она встала перед трибуной, щуплый Павлик полностью скрылся за ее могучей спиной.

 

- Я не знаю, что здесь происходит, куда смотрит охрана? Вы посмотрите на него, он же пьян! Он же не соображает ничего! Так оболгать родное предприятие, которое вывело его в люди, так оболгать нашу технологическую службу. Да я на тебя в суд подам! Мерзавец!

 

Роза Михайловна развернулась и двинулась на Павлика, выпихивая его из-за трибуны мощной грудью. Павлик вцепился в трибуну, не собираясь сдаваться. Роза Михайловна схватила его за шиворот. Под ее мощной рукой затрещал воротник выходного костюма, надетого по случаю собрания. Перед лицом собравшихся творилось нечто совсем уж непристойное — драка. В зале смеялись и снимали дерущихся на телефоны, кто-то кричал: «Шайбу! Шайбу!», кто-то подзуживал технолога, кто-то поддерживал Павлика, руководство в президиуме онемело от изумления. Победила грубая физическая сила, воротник с треском отделился от пиджака. Роза Михайловна, размахивая воротником, как флагом, скандировала: «В суд! В суд!»

 

Председательствующий опомнился и рявкнул в микрофон:

 

- Смирррно!!!

 

Как ни странно, команда подействовала. Роза Михайловна замерла и замолчала, Павлик в изувеченном костюме топтался около трибуны, видно было, что растерян. Шум в зале стих, и в этой тишине из последнего ряда выбрался известный всему заводу передовик Ковальчук, крепкий, кряжистый мужик, лет пятидесяти. Он поднялся на сцену, оттолкнул Павлика и встал за трибуну.

 

- Я так скажу, здесь все свои, стесняться нечего. Таким вот болтунам, романтикам, - Ковальчук произнес слово «романтики» с издевкой, - языки надо рвать. Ты, гаденыш, не хочешь работать — вали с завода, а людям работать не мешай!

 

Он так и произнес — людЯм — смачно ударяя на «я». Зал одобрительно захлопал. Ковальчук, почувствовав одобрение публики, боднул головой воздух и заорал:

 

- Людям семьи кормить надо, а ты что предлагаешь? Работы свернуть, завод закрыть! Людей без зарплаты оставить? Ах, ты гнида чистоплюйская! Убивать таких надо!

 

Шумно сглотнул воздух и с криком:

 

- Бей его, ребята! - Ковальчук от души врезал Павлику в ухо. Тот рухнул, как подкошенный, Роза Михайловна завизжала и несколько раз пнула Павлика растоптанным сапожком в лицо. Человека три добровольца заскочили на сцену и принялись молотить скорчившегося на полу Павлика. По залу, цокая металлическими подковами, уже бежали охранники. Добровольцев оттащили, Павлика подняли, он бессильно повис на руках дюжих ребят в черной форме.

 

- Жив? - спросил чей-то испуганный голос.

 

Павлик с трудом поднял распухшее окровавленное лицо.

 

- Ой, мамочки, - охнула какая-то женщина.

 

Павлик сплюнул кровью, мотнул головой, разбитые губы искривились в мучительной улыбке. Он, еле двигая выбитой челюстью, прохрипел:

 

- Жив! Хрена вам! Ничего у вас не выйдет. Бабушка Матреша права была: правда всегда живая!

 

И перед тем, как потерять сознание, прошептал:

 

- Люди, вы не люди... - но кроме бойцов охраны вряд ли кто услышал Павлика.

 

Прошло три недели. Пальмового масла в цистерне заметно поубавилось, Ковальчука и добровольцев вызывали в полицию,но поскольку Павлик не стал писать заявление, дело тем и закончилось. Павлика выписали из травматологии и на следующий день уволили под предлогом оптимизации штатного расписания. Однако полностью замолчать происшествие на заводе не удалось. Кто-то вывесил запись собрания с речью Павлика и его избиением в ютюбе, сюжет уже собрал около миллиона просмотров, в комментариях пользователи называют Павлика апостолом Павлом и собирают подписи с требованием запретить пальмовое масло.

 

Да, а портрет деда Данилы так и не повернулся к Варьке лицом... Вот такая вот история...