Анна Гончарова

ЗАРЯНКА

 

Повесть (основана на реальных событиях)

 

Детям Великой Отечественной войны посвящается…

 

Пыльная дорога в миг заклубилась бурой пылью, в нашей местности она всегда такой была. Рядом, в верстах десяти, были степи, и пыль, словно облако ржавчины, поднялась и окутала большой отрезок дороги к нашему селу. Сквозь бурый туман нежного шелковистого песка доносился рычащий механический звук транспорта.

Мы стояли с ребятами у ограды одного двора и вглядывались в клубы пыли, чтобы понять, кого к нам несет.

- Это точно мотоцикл, так у дяди Савелия, трещит, – сказал Митька со знанием механика.

Ему было не больше семи, но выглядел он старше своих годов, очень был смышленый.

- Так может рычать только трактор, – сказала я.

Меня звали Лида, и было мне уже десять лет, среди детворы я была старшей, и иногда мне тоже хотелось показать свои знания:

- Мотоцикл как рынь-дын-дын…, а тут вон, рев стоит!

- Мотоцикл! Только не один, несколько их, – Митька залез повыше и вытянул шею, как гусенок. Старая пропитанная маслом и керосином куртка механика была ему дороже самых лучших обновок. Как только дядя Сева скидывал куртку после ремонта тракторов и грузовых машин, Митька сразу ее напяливал и ходил как в грубой шкуре с мазутом.

Первое время я не могла с ним гулять, запах отшивал за версту, а теперь я даже представить Митьку без нее не могла. Он мечтал стать механиком, как дядя Сева. А я даже не задумывалась над этим, я сразу знала, что пойду коров доить как мамка.

Пыль продолжала приближаться густыми клубами песка, как бывало при песчаной буре, когда ветер гнал его с сухих степей. Уже начало разъедать глаза. Но мы продолжали щуриться и всматриваться вдаль. Сквозь густой туман показалось черное очертание мотоцикла, а потом еще и еще, они ревели, как если бы грузовая машина попала в канаву и буксовала на ровном месте, как зимой в грязи. У нас зимы были лишь под февраль холодные и морозные, остальное время стояла слякоть. И я не раз слышала, как деревенские мужики вытаскивали грузовую машину из промозг-лой осенний грязи.

- Ну, вот, знамо не один, – довольно заявил Митька. – Видимо, к председателю из соседнего села… - И собрался было слезть, как мы четко увидели на боку люльки черного мотоцикла немецкий крест. Война шла уже третий год, но до нас она доходила лишь понаслышке.

Но кресты нам уже хорошо были известны. О них нам рассказал сам Савелий Селантьевич, наш председатель. Он созвал к себе всю нашу детвору и в комнате, где всегда решались важные

вопросы о колхозе, поведал нам о кресте фашизма. Показал нам несколько фотокарточек из газет, чтобы мы знали своих врагов в лицо.

- Ребята, если вы раньше других увидите такой крест на машине или на солдатской форме человека, – немедленно расскажите мне и всей деревне. Чем раньше мы узнаем, тем раньше схоронимся в погребах.

Мы пообещали. А сейчас как онемевшие, смотрели на дорогу, как к нашему селу двигались немецкие мотоциклисты. Их было восемь, на четвертом, по счету, один немец держал флаг с немецким крестом.

- Фашисты!!! – Вдруг сорвался на крик Митька и, подавшись его порыву, я понеслась сле-дом, а малыши за нами.

Мы, запыхавшись, влетели в кабинет дядьки Савелия и наперебой стали рассказывать, что видели немцев. Отстранив журнал и какие-то бумаги, усатый с обветренным лицом

мужчина даже привстал с места.

- Где? – Только и спросил он.

- Там, на главной дороге… - Мы указали в окно.

- Едут сюда?

- Да, их восемь, – кивнули мы, и сделали это одновременно. От этого мне стало вдруг смеш-но, но я тут, же подавила это желание, слишком строгое лицо было у дядьки Савелия. Мне показалось, что оно аж потемнело.

Схватившись за телефон, он начал кому-то звонить, затем обернулся к нам и спокойно

проговорил:

- Бегите, матерей предупредите.

 

На улицах стало тихо, только раздавались рычание тяжелых черных мотоциклов и немецкая речь, резкая словно лай. Во дворах притихли даже собаки, первое время они разрывались озлобленным лаем, рвясь с цепей, бросались под сапоги немецких солдат, но после нескольких выстрелов в разных концах села, собаки смолкли, а те, что остались живы, поджав хвосты, попрятались в будки. Немцы поселись в двух просторных избах в конце села, а хозяева перешли к соседям.

Женщины принесли молоко и продукты. Мы по наставлению своих матерей отсиживались на чердаке и видели все происходящее сверху. Незваные гости были чем-то обеспокоены, и поэтому долго что-то говорили на своем языке. Один немец вышел на крыльцо и, достав губную гармошку, начал играть, но тут, же был одернут своим товарищем. Спрятав инструмент, он заметил нас, вынул платок из кармана куртки и развернул. На нем лежал большой кусок сахара, показав его нам, он поманил нас.

- Митька, это он нам… - Пихнула я мальчишку.

Он плотно сжал губы и уткнулся в солому на крыше. Мы не шли, а немец, подождав немного, направился к нам, поднявшись по лестнице, он протянул раскрытую ладонь. Немец оказался молодым парнем, чуть старше моего старшего брата Володьки, которого призвали вместе с отцом на войну. Он улыбнулся и настойчиво придвинул ладонь. Кусок сахара был весомый, его бы хватило не только нам с Митькой, но и всей гурьбе малышей, которая сейчас сидела по домам. Женщины держали их при себе, чтобы не злить фашистов.

Мы с Митькой переглянулись, но никто из нас не отваживался взять. Уже наслушались страшных рассказов о немцев, да и сами придумывали на ночь, а это казалось еще страшней.

Митька протянул руку и рывком схватил сахар, оставив платок в руке немца.

И мы, словно по команде, уползли в глубину чердака. Мне вдруг отчего-то стало страшно, что если этот фриц сейчас залезет за нами и расстреляет нас, но послышались движения вниз по деревянной лестнице и веселый свист бравой немецкой песни.

Мы молчали, а Митька продолжал сжимать сахар в своей руке.

- Давай, разделим, – тихо предложила я.

Он откусил кусочек и протянул мне.

Я откусила, но совсем мало, он только раскрошился во рту, и когда хотела повторить это, Митька уже убрал.

- Это Оленьке и другим малышам…

- Да, и нашей Ульянке, не забудь.

Мы двинулись к половине голубятни и вылезли в дырку в соломе. Так мы иногда прятались, когда мать гоняла за проказы, или секретничали.

 

Мать завернула вареные яйца, картошку и хлеб в белую тряпицу и положила в сумку отца. Сейчас я ей пользовалась, когда надо было идти к табуну за реку. Надо было сказать деду Матвею о приезде немцев.

- Пойдешь с Митькой, все расскажите деду, пусть думает, что с конями делать будем. Савелий сказал, что уводить надо табун в степь, нельзя, чтобы немцы лошадей на войну

угнали.

- Мам, и я с ней, – заканючил Сенька, мой младший братишка.

Нас было всего пятеро, Володька на войне, Сашка, на год младше, к партизанам ушел, а я с малышами и с мамкой остались ждать своих. Первое время Санька иногда приходил за картошкой, рассказывал, что командир поведет их через лес к мосту, где будут караулить немецкие эшелоны, а там их будут взрывать. А потом и вовсе пропал, мать три ночи

пыталась разведать, куда подались партизаны, в соседнее село ходила, пока Савелий Селантьевич ей не запретил, сказал, что сама приведет фрицев в хату.

Накинув своё старое пальто, я уже, было, собралась выйти, но мать остановила, и подала Сашкину теплую куртку. Он ее получил у партизан и принес мамке, чтобы осенью в поле ходила.

Куртка оказалось тяжелой, и теплой.

- Если скажет дед Матвей гнать лошадей через степь, идите с Митькой, в соседнем селе встретимся у тети Поли.

- А вы, мам? – У меня в груди что-то екнуло и заныло. - А вы, с Сенькой и Ульянкой?

- Ступай, подойду я, ты же знаешь, не раз такое было… - Одернула меня мама, выпроваживая за дверь.

Было, и не раз, да вот только в сердце так не болело и не сводило в животе. Мы часто так хо-дили в гости. Сначала я сбегаю, а потом мама на машине грузовой с малышами к сестре родной приезжает. А сейчас надо гнать табун через степь…

Митька ждал меня за огородами. Становилось холодно, октябрь уже подходил к концу и уже почти не радовал своими теплыми деньками. Лес порыжел и стал напоминать бурую полосу зака-та, который застыл и продолжал пылать на горизонте. Он тоже был тепло одет, перевязанный теплой серой мамкиной шалью. Мне от этого всегда становилось смешно, мы так маленьких зимой кутали, а он сейчас. Поймав мой взгляд, Митька насупился и сказал:

- Всякое может стать, скажет дед Матвей идти через степь, а там ветра.

Ветра в степи были лютые, в этом он был прав. Быстрым шагом мы быстро пересекли полосу тянущихся колхозных огородов и скрылись в пролеске, он, как кружевной, очаровывал своим запахом. Иногда сновали белки и скрипели кусты, но мы знали свою тропинку хорошо. Несколько раз Митька оборачивался и внимательно всматривался в заросли, но потом двигались дальше.

Обогнув холм, летом всегда с земляникой, мы спустились в овраг, а потом пересекли широкий ручей. Здесь дед Матвей показал нам один ход, о нем знали только он и теперь мы. Раздвинув широкий куст за крутым склоном холма, я нырнула в плотно прилегающею к земле дверь, заросшую лишайником и травой. Митька напоследок кинул пронзительный и внимательный взгляд на пролесок и последовал за мной. Это была землянка партизан с выходом в другом месте. Выход тянулся длинным коридором и выводил наружу к болоту, которое нужно было обогнуть, а там и дед Матвей с лошадьми и моя любимая Зарянка.

Когда я в первый раз пошла за дедом Матвеем, то мне казалось, что этот коридор обрушится мне на голову, а дед тогда сказал, что я трусиха, и с этого момента я всякий раз себе доказывала свою храбрость. Митька же даже глазом не моргнул.

В землянке уже давно никого не было, и были заметны промыслы крыс. Они сточили брошенные газеты и куски сухого заплесневелого хлеба. В сумке у нас были свечи, на случай, если задержимся допоздна или нужно подать сигнал деду Матвею. Пройдя проход, мы вышли, когда уже стало вечереть. Где-то в стороне послышались всхрапывание лошадей, и потянуло конским потом.

- Что же это дед повел табун к болоту, что ли? – удивилась я.

- Не знаю, дед Матвей знает, как схоронить коней! Ему их и доверяют…

Только и ответил Митька и бодро зашагал, по едва приметной тропке вдоль мутной воды. Чуть поодаль шелестели камыши как слышимая граница гиблого места. В этом месте даже зверь мог потонуть, хотя говорят, что зверь чует, где гибель, но однажды рассказывали охотники, что лося вытаскивали, так с тех пор и обходим тот омут.

Табун оказался не рядом с болотом, а в стороне, уже остро чувствовался запах махорки и молока молодых кобыл.

Я чуть не в припляс пустилась навстречу лошадям, которые сонно бродили в сумерках. В стороне светился красный огонек самокрутки деда Матвея.

- Дед Матвей, - негромко позвала я, но и сейчас мой голос прозвучал громко в дикой тишине. – Это Зарянка ожеребилась?

Дед, поднявшись с бревна рядом с догорающем костром, где алели только красные

угли, приобнял нас.

- Куда ей, только хвостом крутит! Вредная кобыла… - Сухо отозвался Матвей и внимательно посмотрел нам в лица: - Что в деревне-то?

- Немцы, - ответил Митька и зашмыгал носом.

Сырой воздух с болот начинал пробираться под одежду. Дед сел на сухой ствол

поваленного дерева и подбросил немного хвороста, яркие языки пламени, словно на пробу косну-лись ветвей, а затем весело пробежались по ним, осветив наши замершие лица.

- Что немцы делают? – Спросил после молчания Матвей.

Я собралась рассказать все и про сахар тоже, но тут Митька выдал.

- Жрут все, что мамка схоронила подполом, а тетку Агафью на сеновал тащили. Дядька Са-велий сказал, гнать табун по степи, иначе фрицы уведут лошадей на фронт, их там наши разбомбили, вот они и ходят, как собаки побитые.

Я смотрела на огонь, он несмело разгорался, как будто боялся сердитого взгляда деда Матвея, у которого потекли слезы. Про Агафью я ничего не знала, а Митька ничего не

рассказал. Это была внучка Матвея. Красивая девушка, мы ее в том году замуж выдали, а мужа на фронт забрали.

Я, что есть силы, пихнула Митьку в бок, но он лишь показал кулак из-за дедовой спины.

- Погоним, хлопчики, погоним, не достанутся им наши кони, вот только трое жеребят… захворать могут, да что там, этих целыми сберечь надобно. Ступайте в сторожку, погрейтесь. Я посижу, подумаю.

Митька поднялся и в ожидании посмотрел на меня, но я осталась сидеть. Прижавшись к деду, я смотрела вдаль, где бродил темный силуэт лошади.

- Дед, а где Зарянка?

- Да там бродит… – Указал Матвей влево от себя: - Тоскует, подойдет ко мне и, как ты при-учила, положит голову мне на плечо и кручинится по тебе…

Я еще сильней прижалась к деду, отчего-то стало горько на душе, тяжело эти перегоны давались нам, а особенно лошадям, голодно становилось в эту пору.

- Зарянку ты поведешь, она тебя лучше слушаться будет, и молодняк потянется, они ее за няньку считают. А она, дуреха, нет самой обгуляться, все резвится с ними, как ягиза!!!

Я рассмеялась, мне так нравилось слушать деда, как он, любя, ругается на своих

любимцев.

- Дед, а кто жеребенка принес?

- Последнего Цыганка принесла, я уж думал, после прошлой зимы не загуляет, сильно подмерзла. Отошла, старая стала, но смогла. Такой же, как сама. Вороной. Вот думаю,

выдержит ли перегон? Надо же, сейчас надо гнать под самые холода, а там и дожди. Ну, ступай, а то уже нос синий…

Я поцеловала деда в бородатую щеку, горько пахнущую махоркой, и пошла, только не в избу, а к Зарянке. Слышалось дыхание лошадей, в стороне бродил Буян, молодой горячий конь - жених Зарянки, но она не подпускала его, дразнилась, и носилась с ним наперегонки по степи.

- Зарянка! Зоря… - Тихо позвала я и осмотрелась в темноте, может, мелькнет ее светлая спина.

На плечо опустилась тяжелая морда лошади и фыркнула мне в ухо, она всегда меня чувство-вала.

- Зарянка! Моя хорошая, – шептала я, хотя хотелось кричать на весь свет.

Повернувшись к лошади, я обняла ее за шею. Прильнув, друг к другу, мы могли так простоять вечность, и пусть из нас сделают памятник. Холод начинал пощипывать тело поднимающимся ветром, и я видела, как лошадиная грива, словно веер, взмывает надо мной. Над нами плыли блед-ные звезды, что говорило о ноябрьском похолодании. Но сейчас я

с Зарянкой была одним целым. Она снова опустила морду к моему лицу и фыркнула в ухо.

По ее, лошадиному, это выражение любви ко мне, как если бы мама поцеловала, или сказала на ушко, что любит меня. Ее горячее тело, мне казалось, могло согреть всю нашу

семью. Я достала сахар, который мы Сенькой сохранили для нее, и протянула ей. Лошадь мягко взяла его губами и захрустела. А потом ткнулась в ладонь и слизала сладкие крошки. Я прошептала ей в ухо, что ее очень люблю и сильнее прижалась к теплой бархатной шее, отчего-то мне было тревожно на душе. .Когда я заметила сияющий алый огонек сигаретки деда Матвея, я отстранилась.

- Ну, полно! Уже вся посинела, дуй в сторожку, - в шутку забранился дед и потрепал Зарянку. Та прильнула к деду и любя зафыркала…

- Только бы довести вас, родные, только б уберечь… - тяжело вздохнул Матвей.

 

Митька растолкал меня на заре и прошептал, что нужно сбегать сказать дядьке

Савелию, куда направляемся. И к мамке заглянуть, еду взять.

Вернулись мы быстро, но только, когда стали подходить к нашему овражку, то услышали очередь автоматных выстрелов. Таких оглушающих, что когда они смолки, я подумала, что оглохла. Раздвинув кусты старой ольхи, мы увидели, как в свежевырытую яму повалились люди из нашего села. Над ними на краю оврага стояла группа немцев с автоматами. Среди сельчан мелькнула рыжая коса Агафьи, вскрикнув, девка зацепилась налету за близко стоящего фрица, но тот зло скинул ее руки и направил очередь ей в грудь.

Она, словно в танце, разбросала руки и, охнув, рухнула на дно ямы. Громко всхлипнув, Митька зажал рот ладонью и закусил рукав, а я стояла, как парализованная. В горле онемели все слова, и даже мысли в голове. Я смотрела на красный красивый платок Агафьи, который разметался на земле рядом с хозяйкой. Мне вдруг вспомнилось, как девушка кружилась в танце под цветущей грушей со своим женихом.

А теперь Игнат даже не знает, что стало с ней. Митька взял меня за руку, и мы тихо двинулись прочь. Напоследок я обернулась и увидела, виднеющегося из-под женских тел, дядю Севу. Его промасленная куртка, так любимая Митькой, тогда была на нем.

Солдаты перезарядили автоматы, снова пустили очередь по груде тел. А затем в яму спрыг-нули трое и стали забрасывать тела свежей землей. Среди них я узнала того немца, который угостил нас сахаром, и мне на душе стало скверно, словно весь организм охватил спазм боли. Судорога свела низ живота, и я едва не растянулась на корнях, торчащих из-под земли, когда меня во-локом тащил Митька, не оглядываясь. Почему мы бежали в обратную сторону, где ждал табун, а не в село к матерям, я до сих пор не знаю, но неслись к лошадям и к деду Матвею, словно они могли нас защитить и укрыть от увиденного. Весь путь мы проделали, молча, и только на болотной тропинке Митька вдруг обернулся ко мне и тихо прошептал:

- Мы не скажем деду Матвею про Агафью. Я видел, у него в сторожке схоронен автомат, он пойдет и расстреляет их…, а нам надо гнать табун. Поняла?

Я только кивнула. Зачерпнув воды с болота у берега, мальчишка умылся, я последовала его примеру. Стало легче, и судорожная дрожь лица поубавилась. Мы двинулись дальше, а я все ду-мала, видел Митька дядю Севу или нет? Знает он про куртку, что уже никогда ее не наденет, ду-мала, но боялась спросить.

То, что мы сегодня вернулись, для деда было полной неожиданностью. Он проверял копыта лошадям и седлал нам коней.

- Сначала поедем верхом, а там, как бог даст, хоть вплавь, главное, сберечь табун.

- Чего воротились? - Удивился Матвей и внимательно посмотрел в наши лица.

Я подумала, что хорошо, что мы умылись, может, не так видно, что мы ревели. Но дед

Матвей лишь сильней нахмурил брови.

- Село спалили? – спросил он.

- Они расстреляли полдеревни, – как эхо отозвались мы.

- Кого? – Я заметила, как задрожали руки старика, когда он затягивал подпругу на седле.

- Дядьку Севу и тех, кто беженцы…

- Значит, уходим в ночь. Что матери? – Матвей протер усталые глаза и передал повод

Митьке.

- Не виделись, не ходили мы в село, фрицы в овраге всех схоронили.

Матвей долго и внимательно смотрел на нас, словно хотел что-то прочитать в глазах, но потом сказал:

- С едой туго будет, ребятки, мало запасов я сберег. Двинемся в полночь, когда ни единого шороха не станет казаться.

Ведя коней к сторожке, мы двинулись за Матвеем, он шел тяжело, словно на его плечах оказался мешок с картошкой.

Но тут он остановился и повернулся к нам:

- А что Агафья-то?..

- Не было ее там, – словно залп из орудия, выпалил Митька и сам дрогнул от своих слов. Казалось, слова повисли в ночном воздухе и кружили над головой. Стало отчего-то душно.

- Хорошо, - после продолжительного молчания произнес дед, глухим и чужим голосом и от этого стало еще страшней. Он вошел в сторожку, а мы остались одни в тишине.

Мне показалось, что Митька долго возится со своей лошадью и, приблизившись, чтобы помочь, я услышала его сдавленный всхлип. Уткнувшись в гриву своего жеребца, он рыдал навзрыд.

- Митька, дед Матвей услышит, – предупредила я его и, обняв, прижалась к нему.

 

Мы тронулись в путь, когда в небе плыла полная луна в радужном ореоле, что обещало начинающие заморозки. Дед Матвей ехал впереди, иногда звонко посвистывал хлыстом, и лошади двигались вперед. В темноте был виден его темный силуэт, а иногда красный огонек негаснувшей цигарки. Мы с Митькой тащились сзади в полной темноте, очень хотелось спать, и было жутко холодно. Поднявшийся ветер порывами бил в грудь и срывал с головы шапку. Я сверху повязалась платком, как раньше делали барыни, но косы мои уже выбились и лезли в глаза и в рот. Митька нахлобучил свою шапку так, что даже не стало видно его лица, я даже испугалась, что он задохнется.

Сколько мы проехали, я не знала, но впереди начинала мерцать бледное зарево нового дня. Степь заиграла красками, трава, что начинала сохнуть, была покрыта росой и ее охотно поедали кони. На весь большой простор распласталось бесконечное небо, мы любили с Митькой степь.

Да все жители наших сел любили наши степи, они словно были нашей неотъемлемой частью.

А наши кони и вовсе без нее не могли, они рождались здесь и проводили всю свою жизнь. Наш табун с войной заметно поредел, в первый год лошадей часто забирали на фронт, а потом перестали, и те, что сейчас остались в табуне, берегли пуще глаз своих.

Зарянка брела рядом, сейчас она казалась еще краше, под лучами бледно розовой зари, она становилась какой-то удивительно сказочной. Светло рыжего с розоватым отливом, она словно вышла из самого рассвета. Ее лиловые глаза были красивые и мудрые, и мне казалось, что ее краше нет в табуне, несмотря на то, что дед больше считал красивой кобылу Цыганку.

Сейчас вороная кобыла вместе с жеребенком ушла вперед и затерялась в темноте, а моя Зарянка была рядом с нами.

В животе начало ныть от голода и я, подъехав к мальчишке, толкнула его. Митька дремал. Он закрутил головой во сне и отмахнулся, но позже, подняв шапку, сонно посмотрел на меня.

- Чего?

- Есть хочется, деду надо сказать, - тихо ответила я. И поскакала вперед догонять деда

Матвея.

- Ну что, проснулись? - улыбнулся дед, его лицо бледно осветила неяркое солнце.

Впереди тянулась степь. В стороне очень далеко от нас виднелся лес, конец нашего пролеска, вот как мы уже далеко уехали от нашего села. С нами поравнялся Митька.

- Дед, животы сводит… - Сообщил мальчишка и посмотрел на меня.

- Знаю, ребятки, да вот думал дорогу проехать, опасно привал делать близ нее, лошадей заметить могут.

Где он видел дорогу, рассмотреть в утренней мгле я не могла, а есть хотелось сильно. Живот урчал, и начинало сосать под ложечкой. Я полезла в сумку, и достала краюху хлеба, отломив кусок, протянула Митьке. Дед довольно кивнул и погнал своего коня вперед, пару раз свиснув кнутом в воздухе. В стороне отозвались лошади и помчались вперед к разливающему ярко-алому рассвету. Пришпорив своих, мы помчались за дедом, а за нами Зарянка и несколько молодых

коней. Вскоре впереди и вправду показалась широкая дорога, опоясывающая степь, не знаю, куда она вела, но было видно, что сильно разбита грузовыми машинами и тракторами, может, это был другой путь в соседнее село Заболотова. Мы же двигались в Верховку. Там, дед сказал, точно нас немцы не возьмут, там партизаны рядом, помогут если что.

Тут Митька закрутил головой и снова вытянулся, как тогда на заборе, снова прислушивался к чему-то. Я усердно ела подсохшую корку, и мне уже хотелось пить. Но молоко было у деда в сумке, если оно не сварилось от жаркого тела Гнедого.

- Танки, – выпалил Митька и рванул стрелой к Матвею.

Я едва не поперхнулась крошками и пустилась следом.

- Дед, танки, - заявил Митька и указал в правую сторону от себя в серую утреннюю мглу дороги.

Однажды мы их видели, когда возвращались с Верховки домой, но, то были танки нашей армии. Это еще было в начале лета. А сейчас чего он? Показалось?

Дед остановился и прислушался. И я тоже прислушалась, сделав тише шаг своей лошади. До меня, словно почудилось, донеся тяжелый гул. Отчего-то на миг показалось, что земля начала мелко дрожать, а потом и вовсе загудела. Но еще ничего не было видно.

- Танки?! – Предположил дед, и сильно стеганув кнутом, он звонко свистнул на всю степь.

С трех сторон послышалось ржание лошадей, и кони понеслись галопом. Мы тоже пришпорили своих скакунов и понеслись вслед деду.

На дороге уже показались первые очертания танка с фашистским крестом, когда мы проскочили белую широкую дорогу. За нами последовали молодые однолетки и жеребята, что бежали за Зарянкой. Грянул взрыв, и нас осыпало с Митькой сырой землей. Лошади пронзительно заржали с испугу и понеслись во весь опор, обгоняя деда Матвея. Снова грянул взрыв, я почувствовала, как земля вздрогнула и застонала. Мне казалось, что в этот миг земля перевернется, и я слечу с коня, но Курчавый гнал что есть силы. Мне хотелось обернуться и посмотреть что позади, но

жуткий страх вставал стеной. Ветер вышибал слезы, а губы горели от сухости, которая сжала горло. Я лишь краем глаза видела мелькающею шапку Митьки.

Резко наступила тишина, и мы услышали тяжелый гул машин где-то совсем рядом. Я обернулась и увидела, как несколько танков двинулись в нашу сторону и преследовали нас. Танки были другие - темные и на их левом боку красовались белые немецкие кресты, один задрал дуло вверх и повернул в нашу сторону. Степь неожиданно взорвалась на осколки, и все заволокло едким дымом. Кудрявый несся вперед, а на меня сверху падали черные комья земли, она пахла свежей пахотой и чем-то родным, как мамины руки во время уборки картошки. Где-то в стороне раздалось жалобное ржание и неожиданно смолкло. Сейчас я ничего не понимала, кто, где был, лишь впереди видела рыжий хвост Зарянки, а в голове шумело, как при простуде. Потом все смолкло, и долго ничего не было слышно. Я очнулась тогда, когда меня сильно дернули за рукав, дед Матвей удерживал жеребца под узды и успокаивал. Митька, перемазанный землей, испуганно смотрел на меня.

- Ну что, родные, ушли мы, от фрица поганого! - дрожащим голосом сказал старик и помог мне слезть, у меня дрожали ноги.

Я присела на корточки и только сейчас заметила, что день начинал клониться к вечеру. Митька спешился и присел рядом, в его глазах стояли застывшие слезы. Он вытер глаза и лишь сильнее размазал грязь по щекам.

- Буяна подбили, - шепотом проговорил он. - Там остался.

Я поднялась и стала искать глазами Зарянку, а когда увидела ее в стороне, то немного успокоились. Жеребята держались недалеко. Лошади нервно храпели, передергивая мышцами своих тел. Было видно, что они сильно запалились и ловили воздух ртом. Надо было вести их к водопою, но дед отчего-то тянул. Или выжидал чего-то. Но уже не было слышно танков и других звуков, ветер немного стих и только шелестела желтеющая трава. С первыми звездами мы тихо побрели к небольшому пруду, который и спасет наш усталый табун. Здесь мы сели на берегу, и дед Матвей достал из припасенных запасов скисшее молоко и солдатские сухари. Несмотря на знакомые вкусы, я совершено не чувствовала вкус еды, словно у меня не стало рта, я все время думала о Буяне, что сейчас он лежит там среди ночи один, а вокруг взорванная земля, и о Зарянке, с кем она будет теперь скакать…

Доев свой кусок, я пошла к Зарянке и прижалась к ней, ее тело мелко дрожало, как при ветре, а глаза были влажными. Может, она знала, что стало с ее Буяном, или видела? Я погладила ее запутанную гриву и обняла ее морду, но она не положила как всегда свою голову на плечо, а напряженно вглядывалась в ночь. Митька с дедом разожгли огонь и позвали меня, прижавшись к Матвею, мы проспали до утра под припасенной солдатской шинелью.

Утро было сырым. Мои ноги так затекли под тяжелой шинелью, что я их совершенно не чув-ствовала, Митька сопел мне в ухо, навалившись всем телом, деда рядом не было, недалеко бродили лошади и тихо пофыркивали. К Цыганке жался ее жеребенок, бедный, что ему выдержать пришлось. Цыганка ласково целовала его и прижималась сильным телом, согревая.

Подошел дед Матвей и потрепал меня по непокрытой голове.

- Тихо вокруг, видимо, ушли танки, сейчас поедим и двинемся, надо успеть сегодня поближе подойти к Верховке.

Дед растолкал Митьку и всучил нам хлеб и остатки молока. После разрешил нам оправиться и приготовиться к пути.

 

Весь день был спокойным и ясным, лишь ближе к ночи ветер нагнал тучи и начал накрапы-вать холодный моросящий дождь. Мы приуныли, ведь до села еще было далеко, а оставаться в степи под дождем было холодно. Открыто разжигать костер мы уже не могли, и надежда была на тела лошадей, что их тепло не даст нам застыть. У деда было хорошее настроение, и он весь день рассказывал нам сказки и истории. Как однажды пришлось вытаскивать Цыганку из гиблого места нашего болота, что теперь она ему как родная стала, никого у него в живых-то не осталось, бабки Авдотьи не стало вначале войны, захворала, уже стара была, да и померла. Агафья была, да и той уже тоже не стало. А что с сыновьями-то случилось, то леший только знал, пошли с мужиками на охоту да сгинули, искали двумя селами, да что проку. Теперь один был Матвей, да табун его, как сокровища всего колхоза. Вот стерег его, пока ноги носили. Интересный был дед, много знал, книжки какие-то читал, что-то по радио слышал, вот и рассказывал нам. И то, что Цыганка его была племенной арабской породы, знаток ему заезжий рассказывал, хотел купить, но только дед не отдал и председателю не позволил. Так что нечета была она нашим кобылам деревенским,

голубых кровей.

- Ах! Цыганка! – Весело хохотал Митька. - То-то и говаривал дядька Савелий, что кобыла лишь для задниц барышень годится, что нельзя на ней поклажу возить, поломается.

Дед Матвей нахмурился и лишь сильнее пыхнул цигаркою. Ишь, знаток!

- Стара она уже и для барышень, вот дошла бы до места, силы-то на роды все отдала, отставать стала.

И правда, теперь Цыганка плелась за молодняком, позади всех, оттого и нервничал Матвей.

«А что будет, если Цыганка не дойдет? – Мелькнуло у меня в голове, - что будет с Матве-ем?» Но я прервала свои мысли, потому что испугалась их. Дойдет, ну, конечно же, дойдет!

Я начинала дремать и уже пропускала бойкий разговор деда и Митьки. Мне уже начали сниться мама и Сенька с Ульянкой, как они собрались ехать в Верховку, но тут какой-то гул над головой заставил меня вздрогнуть, и проснуться. Посмотрев на небо, куда смотрели Митька с дедом Матвеем, я увидела пролетевший в темной ночной синеве самолет.

Летел он низко, словно собирался садиться.

- Разведка, - устало потянул Матвей и тронулся дальше. - Нам сегодня проехать надо хорошо, все будет поближе к селу, днем мало пути останется.

Но нас с Митькой уже валило с ног. А лошади начинали спотыкаться.

- Эх, родненькие, верст, этак, три как осталось, что же вы... - горестно вздохнул Матвей и

остановился. - Ну, что ж, покурим…

Он помог нам слезть и расстелил на земле, скрученную на седле шинель, закутавшись в ней, мы тот час заснули.

 

Позавтракав хлебом и запасенной дедом водой, мы тронулись в путь. День обещался быть ясным и теплым, и мы обрадовались. Думали, что доедем весело. Небо быстро яснело и залива-лось чистой синевой. Ветром, доносился свежий запах молока от кобыл, а жеребята лезли под соски, тормозя путь. Я затосковала по дому, захотелось испить молоко нашей Маньки, и пови-даться с мамкой и ребятишками. Как они там? Что там немцы делают в селе, может уже ушли?

- Как думаешь, Митька, мамка в Верховке будет ждать нас?

Митька, прищурившись от яркого солнца, посмотрел на меня, было видно, как его влажная от дождя куртка начинает дымиться от влаги, пригретая солнцем.

- Не знаю, Лидка, если только немцы ушли, а дед, что скажешь?

- Уйдут Митька, вот дойдем до Верховки, да к партизанам, и попрут солдаты наши, их, как блох на собаке, - Матвей улыбнулся нам.

Снова послышался вдалеке нарастающий гул в небе, а вскоре над головой мы увидели летящий самолет. Сейчас он не так низко летел как прошлый раз и поэтому мы его не сразу заме-тили. Пролетев вперед, он снова вернулся и закружил над нами, а потом содрогнулось земля, как от разрывающихся снарядов от танка. В небе появился еще самолет, и снова земля застонала.

Лошади зашлись в диком ржании, и понеслись прочь. Земля взрывалась из-под копыт и обрушивалась зелеными комьями травы на нас, засыпая глаза. Дед что-то кричал нам и сильней стегал кнутом проносящихся мимо коней, подгоняя их. Степь стонала и кромсалась на большие ямы от летящих с неба снарядов.

Фашистский «Юнкерс» кружил над нами, как коршун, и крушил под нами землю.

Такого ужаса я никогда не видела в глазах деда Матвея и Митьки. Не знаю, может, такой же ужас отражался и в моих глазах.

Снова один из самолетов пошел в обход, и в этот момент прогремел взрыв. За спиной жалобно заржал жеребенок. Я попыталась обернуться, но мои распущенные волосы закрыли мне глаза. Краем глаза, я заметила, что назад метнулась Зарянка, и снова раздался взрыв.

Мой жеребец начал вставать на дыбы, и удерживать не было сил. Но мои руки так сжали, поводья, что от трения ремешков о кожу рук я ощущала горячие ожоги. Где находился дед, я не видела. Кони неслись вперед, а я пыталась посмотреть, где же Зарянка. Курчавый кружил на месте и дико ржал, но я его продолжала удерживать. В стороне я увидела Зарянку, склоненную над падшим жеребенком. Я попыталась повернуть коня в ее сторону, но жеребец упрямо мотал головой, закусив удила.

Новый взрыв оглушил меня и опрокинул на землю. В голове гудело, и кружилось небо,какую-то секунду я видела морду своего жеребца, но потом и она исчезла, а рядом что-то глухо упало.

Когда прояснилось в моей голове, я поднялась и увидела, что метрах в двух от меня развер-нулась глубокая воронка от снаряда, а рядом лежал Курчавый, изо рта лошади шла кровавая пена.

Я поднялась и осмотрелась, вокруг кружил бурый едкий дым с пылью, стало страшно и одиноко. Никого рядом не было - ни деда, ни Митьки. Лошадей тоже нигде не было видно.

Рядом за завесой дыма негромко заржала лошадь, и я пошла к ней. Пройдя дым, я увидела Зарянку. Она продолжала стоять над погибшим жеребенком, иногда трогая его губами. На ее красивой гриве оседал черный пепел, и повсюду пахло гарью. Спотыкаясь о комья вздыбленной земли, я подошла и обняла ее. Неужели мы остались одни на свете? Где-то сейчас дед Матвей и Митька, совсем далеко мама и малыши, на войне папа и брат, а мы стоим среди больших черных воронок и чувствуем, как стонет земля. Я чувствовала, как бьется сильное сердце лошади, и как капают слезы мне на лицо. Когда я посмотрела в глаза Зарянки, ее глаза были влажными. Может, это был ее жеребенок, а дед из-за старости не уследил? Жеребенок был цветом как Буян, только с гривой как у Зарянки. И мне вдруг поверилось в это. Сильней обняв шею лошади, я заплакала

навзрыд.

 

Ночью полил моросящий дождь. Мы брели с Зарянкой уже очень долго, а я все время прислушивалась, неслышно ли где схрапывание лошадей или голос Митьки и деда. Но кругом стояла такая тишина, что свое дыхание казалось громким шумом. Кобыла с большой неохотой брела за мной, первое время, постоянно поворачивая в сторону оставленного ей жеребенка, но я тянула ее дальше.

- Митька! – Крикнула я в темноту, желая поскорей быть услышанной. Но в ответ была пугающая тишина.

Моя теплая куртка начинала сыреть, и я стала замерзать. Заскочив на Зарянку, я попробовала ее погнать вперед, но она словно не слышала меня и не желала прибавлять шаг.

- Ну, Заряночка, ну, пожалуйста, там дед и Митька! – Упрашивала я, но кобыла меня не слушалась.

Огибая очередную рытвину от бомбы самолета, я пыталась Зарянку подтрунить на быстрый шаг, но кобыла неожиданно вдруг попятилась и, съехавшись передним копытом в яму, повалилась на бок, я свалилась рядом. Тело лошади тяжело вздымалось от тяжелого дыхания.

- Зоря, Зарянка, поднимайся родимая, нам своих искать надо, - просила я, толкая большое те-ло лошади, надеясь, что она сразу встанет.

Лошадь начала хрипеть, пытаясь подняться, но ее передняя нога, на которую она оступилась, оказалось сломана. Дождь стал сильней и уже вовсю начинал заливать за ворот. После нескольких неудачных попыток подняться Зарянка успокоилась и печальными глазами, как звездами в темно-те, смотрела на меня. Прижавшись к ней, я обняла ее и стала думать о родных. Мне вспомнилась Агафья, как она, словно птица, сорвалась в сырую яму с распростертыми руками под выстрелы фашистов, и ее красивый алый с цветами платок. Сейчас мне казалось, что моя Зарянка такая же красивая, как была дочь деда Матвея, и с этим мыслями я задремала. А небо плакало холодными слезами над разрытой степью.

Как я уснула, я не заметила, тепло кобылицы меня грело, несмотря на холодный ноябрьский дождь.

- Лидка, ты живая? – Позвал меня далекий голос Митьки, и что-то над головой зачавкало.

Меня кто-то стал толкать и выводить из теплого сна. Я открыла глаза и увидела мокрое лицо соседского мальчишки, с кем всегда дружила. Митька с красными глазами от слез или от бессон-ницы тревожно смотрел на меня.

- Лидка?! - Тихо прошептал он и обнял меня.

- Митька, а дед-то где? - сипло, спросила я, с силой прижав его. - А лошади наши, где?

- Не знаю, - едва не плача произнес мальчишка. - Одни помчались за дедом, а другие назад, их всех бомбой положило, я не успел их воротить. А меня Иртыш сбросил.

- А Зарянка умерла! - Позже сказал Митька и, привстав, посмотрел на лошадь. Я встревожено поднялась.

- Как умерла? Мы же с ней живы остались….

Кобылица лежала так же тихо, как и ее жеребенок, словно спала, может, ее тоже задело снарядом, но она еще была теплой и продолжала отдавать нам свое тепло. Я разрыдалась.

У меня больше не было моей Зарянки и уже никогда не будет. Митька плакал рядом, а небо продолжала плакать с нами и смывать наши слезы мелким и неприятным дождем.

 

Ночь близилась к рассвету с сырым бежевым заревом. На землю начал опускаться туман и становилось жутко холодно. Наша одежда была насквозь мокрой и мешала движению. Мы не

решались двигаться, пока чувствовали рядом тепло Зарянки. И я даже не знала, как уйду без нее, как я ее оставлю здесь, в этой жуткой воронке развороченной земли, заполняющейся дождевой водой. Сырая земля впитывала слезы просветлевшего неба, но, набрякнув от них, она начинала налипать на сапоги. Ноги утопали в жидкой грязи. Растолкав придремавшего мальчика, я начала выбираться из глубокой воронки. Митька следовал за мной. Скользя, мы все же выбрались и обернулись на застывшую рыжую кобылицу. Утирая слезы, побрели по разрытой мокрой земле, искать деда Матвея и оставшийся табун.

Вскоре мы натолкнулись на Митькиного коня, его тоже подорвала падающая бомба от самолета. Мы, молча, постояли над ним и двинулись дальше. Лошадей больше мертвых не встречали, отчего заликовали в душе. Очень хотелось верить, что остальные лошади уцелели и добрались с дедом до Верховки. Стало по-осеннему жарко и, скинув верхнюю промокшую одежду, мы раскидали ее по траве, чтобы она просохла, а сами в теплых телогрейках парились под солнышком. Впереди показалась дорога, что вела с Заболотова в Верховку, в объезд, давая большой крюк. Послышался треск какого-то транспорта, но в этот миг Митька увидел на краю дороги лежащую вороную лошадь и побежал к ней.

- Смотри! - закричал он мне и помахал рукой.

Я подбежала к нему и увидела Цыганку, она лежала с открытыми глазами и, моргая, смотрела в небо.

- Обессилила! – жалобно произнес мальчишка и, опустившись, начал гладить ей голову, лошадь знакомо потянулась к нам.

- А если мы отдохнем, она поднимется? – я присела рядом и склонилась над теплым телом лошади. Позже Митька внимательно осмотрел кобылу и, не увидев никаких повреждений, успокоился.

- Нам бы воды ей принести, и она бы поднялась, - он задумчиво посмотрел вдаль, где находилась Верховка, но тут, вспомнив о чем-то, вскочил. - А жеребенок, жеребенок-то где?

Я поднялась и огляделась вокруг, но степь была пустой, над головой проносились птицы и громко свистели, а трава, просохнув от дождя, уже шелестела под ласковой рукой ветра.

- Может, он с дедом Матвеем убежал, сумел отбиться, а Цыганка вот слегла? – предположила я.

Тут Митька закружил по месту, начал всматриваться в следы на влажной от дождя земле, ну куда там, столько рытвин от копыт, что не разберешь, где жеребенок. Я присоединилась, и мы долго бродили вокруг, но так и не смогли понять.

- Я думаю, надо сходить в Верховку, принести воды Цыганке, а ты, Лида, оставайся с ней, может, поднимется, и пойдете вместе, - вдруг неожиданно сказал Митька. - Здесь будет недалеко, я мигом и деда разыщу.

- Митька, а может, я сбегаю? - заупрямилась я, мне вдруг стало, боязно, оставаться одной среди степи, хотя до села уже оставалось версты три.

Он задумчиво на меня посмотрел и, уловив звук мотора, мы обернулись. Напротив нас остановился мотоцикл с немцами. Их было двое, они внимательно посмотрели на нас, а затем на Цыганку, пригревшись, она закрыла глаза. Один слез с сиденья мотоцикла и с автоматом направился к нам. У меня даже похолодело внутри. Митька закрыл собой Цыганку.

Подошел второй и что-то начал говорить нам на немецком, может, спрашивал о чем-то.

Мы его все равно не понимали. Затем он отодвинул Митьку и посмотрел на лошадь. Такого выражения удивленных глаз я еще не видела, в нем отражался ужас, немец коснулся носком сапога кобылы, и когда она не подала признаков жизни, он отступил. Другой наставил на нас автомат и приготовился выпустить очередь, но первый отстранил его. Достав из сумки завернутый сверток бумаги, немец положил на тело лошади, а затем кинул солдатскую фляжку, по-видимому, отнятую у советского солдата. Что-то, сказав своему сослуживцу, он пошел к мотоциклу.

Напоследок немцы еще раз посмотрели на нас и поехали по направлению Заболотова.

Мы долго смотрели на сверток, и никто не решался прикоснуться, пока Цыганка не зашевелилась и не начала подниматься. Видимо, она отдохнула и набралась сил.

Сверток скатился на траву и, развернувшись, открыл полбулки черного хлеба. Мы заулыбались, и тогда Митька взял фляжку солдата и раскрутил пробку, в ней оказалась вода.

Я разделила хлеб на три части и одну отдала Митьке, а другую протянула уже поднявшейся на ноги, кобыле. Она ласково взяла хлеб и долго его пережевывала.

- Воды здесь целая фляжка, но надо экономить, до села еще версты три, а то и пять будет… - заявил Митька и отпил.

Вода была хорошей, но нагретая солнцем. Потом напилась я, и мы смочили нос Цыганке, налив воду в мои ладони.

Радостные от такой удачи, мы едва не запели песни, двинувшись к Верховке, решили продолжать путь по степи, ведь неизвестно, кто повстречается на дороге. А по степи было напрямую, и мы бодрым шагом направились в село.

 

Лишь под самый вечер мы подошли к Верховке и, крадучись по зарослям пролеска, пробирались к огородам. Немцев нигде не было видно, не слышалась их грубая речь и наигранная мелодия на губной гармошки. Оставив нас в зарослях, Митька выбрался наружу и быстро перелез через ограду. Крадучись, он пробежал открытое пространство огорода и скрылся за постройками домов и сараев.

У меня стали затекать ноги. Сидеть в одной позе в кустах было трудно. Отчего-то занервничала Цыганка, она зафыркала и, мотнув головой, скинула мою руку, которой я обнимала за шею. Отступив в заросли, лошадь обогнула куст и вышла наружу, поведя мордой по воздуху, она весело заржала.

Где-то в глубине села отозвалась другая лошадь, и Цыганка понеслась в том направление. Я же, чтобы ее попытаться удержать, а вдруг в селе немцы, выскочила следом.

- Тру-у!!! Стой, родимая, стой!!! - раздался родной голос деда Матвея. Выйдя из-за постройки, я увидела, как Матвей остановил Цыганку, пританцовывающую на месте, а под ее соски уже нырнул ее жеребенок.

- Дед, - я несмело вышла и кинулась к Матвею в объятия. - Зарянки нет. Ее бомбежкой убило, и жеребенка ее тоже…

Я разрыдалась в его объятьях, а дед гладил меня шершавой рукой по светлой голове и молчал. Я сквозь слезы видела, как к нам подошел Митька, ведя Гнедого под уздцы, с морды коня капала вода. Отбросив поводья, он тоже прижался к нам.

- И Иртыша Митькиного нет, - тихо добавила я, и посмотрела в дедовы глаза, усеянные глубокими морщинами, что, как лучи, разбегались к седым вискам.

- Ничего, мои хорошие, главное, уцелел наш табун, уцелели родненькие,… а войну-то мы, окаянную, одолеем! - Тихо проговорил дед и поднял свои поседевшие от сдержанных слез бледно голубые глаза.

Я видела, как в них отразилось солнце и вся зеленая степь, на миг мне вспомнилась Зарянка. На душе стало от воспоминания хорошо и тепло, за долгое время. И я поверила деду, как и всегда.

 

01.05.2010 г.