18+

 

Музыка стихла, погасли гирлянды…

 

Янка и Наташка на встречи одноклассников никогда не ходили.

Наташке всё нипочём, а Янка стеснялась:

- Спросит вдруг кто-нибудь, чем занимаешься, где работаешь? И что я отвечу?

Люська - самая юная - смеялась в ответ:

- У тебя ж диплом, скажешь, что в школе музыку преподаю!

- Спросят где, в какой школе?

- А мне, что говорить? - будто и вправду интересовалась Наташка.

- А ты кем в детстве хотела стать? - показывая ослепительные белые, словно искусным резцом выточенные зубки, спрашивала Люська.

- Сначала врачом, потом официанткой.

Люська, кривилась:

- Фу! Как приземлено. Вот я всю жизнь мечтала стать модельером!

- А я, сколько себя помню, хотела писать музыку к песням, - застенчиво говорила Яна.

- Как Александра Пахмутова? - хохотала Наташка.

Люська поворачивала свою головку на длинной тонкой шее, смотрела пристально на полную Наташкину грудь под лиловым свитером, на широкие бёдра в джинсовой юбке в облипку и упиралась взглядом в Наташкины руки. Точнее в обкусанные ногти под ярким красным лаком:

- М-да. Модельеру тут делать нечего. Ну тогда хоть продюсером скажешь.

- П-про-дюс-сером? - Янка с Наташкой ржали.

- Дуры вы, - обижалась Люська. - Трали-вали, сапоги-сандали.

Люська - самая бесшабашная - из деревни Кенчурка. Той, что под Сысертью или под Ивделем, кажется.

 

Вечера встречи одноклассников проходили в первую субботу февраля. У тех, кто учился - каникулы. У тех, кто работал - выходной. Собирались в спортивном зале. Школа небольшая, актового зала нет. Сначала - приветствие директора и учителей. Потом - разбивались на классы и расходились по кабинетам. Ну а дальше с любимыми учителями, как и положено - в ресторан.

 

Янка и думать не могла, что в город свой вернётся и в школу родную, и сама в таких вечерах участвовать будет. Да только - человек предполагает…

 

- Ты? - удивилась мать. - Что о мамке больной вспомнила? Или проституток из столицы выгнали?

Яна не ответила. Скинула сапожки, сумку заплечную, а шубку на вешалку аккуратно повесила. Вопросительно глянула на мать.

- Надолго, значит, - выдохнула та и нетвердой походкой прошла в кухоньку.

Янка схватила сумку и поплелась следом.

Мать сидела за столом у подоконника на единственном обшарпанном стуле, закинув ногу на ногу, скрестив руки на груди. На столе и в умывальнике - грязные тарелки и ложки, на газовой плите - закопченная сковорода.

Яна придвинула табуретку, положила свою сумку и стала метать из неё на стол: бутылку «Арарата»; банку шпрот; нарезку сервелата; несколько апельсин… Опустевшую сумку положила под стол. Откупорила бутылку, открыла шпроты.

Мать молча следила за происходящим.

Янка заглянула в пустую хлебницу на подоконнике:

- Мам, хлеб есть в доме?

- А по мордасам? - ухмыльнулась мать в ответ, поднялась, достала сверху из шкафчика над раковиной две чайные кружки и поставила их на стол.

- Ну, мам, за встречу?

Мать зажала ручку чашки между большим и указательным пальцами правой руки, отвела остальные три пальца в сторону, как если бы в чашке был горячий кофе, громко выдохнула, опрокинула махом содержимое:

- Зашибись!

Янку слегка знобило. Она взяла чашку обеими руками, сделала глоток, опустилась на табуретку уже без сил…

 

- Жорик внизу! - крикнула Люська, глянула напоследок в зеркало, и, открыв дверь, крикнула: - Догоняй!

Янка сунула ноги в сапожки, вышла на этажную площадку и, заперев замок, стала спускаться вниз по лестнице. Наташка после суток с двумя не то азербайджанцами, не то абхазцами дрыхла в комнате как загнанная лошадь, которую разве что не пристрелили только. Преодолев этаж, Яна подошла к двери, и в это мгновение на улице раздался мощный взрыв.

Взрывной волной Янку отбросило на пол. Она ощутила сильнейшую боль и последним, что запомнила - были языки пламени, пожирающие автомобиль Жорика.

Трали-вали, сапоги-сандали…

 

Мать умерла тихо - во сне, через три месяца после Янкиного возвращения.

Директриса школы, в которой уборщицей работала пьяница-мать и в которой когда-то учились Янка и Наташка, сама на похоронах предложила зайти к ней.

- Тамара Львовна надумала уходить на пенсию. Возраст… Помнишь её? Она и ваш класс учила.

Янка кивнула, стараясь не смотреть на большую безобразную бородавку на кончике рыхлого носа «дирика» - так в школьные годы звали они директрису.

Бородавка качнулась, рот дирика открылся:

- Тамара Львовна готова хоть завтра уйти. Могу взять тебя на ставку учителем музыки. Справишься?

Янка качнула головой ещё раз и вспомнила: «У тебя ж диплом, скажешь, что в школе музыку преподаю…»

 

Яна уселась удобнее за «ямаху» - облегченную версию знаменитой серии японского производителя.

«Жизнь - как эти клавиши», - любила говорить учительница сольфеджио, бережно приоткрывая клап старенького фортепиано.

«Вот только у меня, почему-то, одни только чёрные клавиши» - подумала Яна. - «Да и клавиши, как и сам синтезатор - не мои – хозяина».

Хозяин - владелец ресторана «У Ровшана» всех построил:

- Новый год! А-адни карпаратывы! Ныкакых балнычных-шашлычных! Всэх уволю!

Потом ткнул пальцем в сторону Яны:

- Ты! Пака люды то сё културно атдыхают, ты – живой музыка. Когда люды то сё - танцы-шманцы – ты атдыхаешь. И поболчэ пэсен про Новый год, зыма, снэг. Ну, ты знаешь.

 

«Боров вонючий. Раз, два, три, начали!» - скомандовала себе Яна.

И понеслось…

«Снег кружится, летает, летает, и, позёмкою клубя…»

Вчера Новый год был у работников Горгаза.

«Заметает зима, заметает, всё, что было до тебя…»

Сегодня Новый год у железнодорожников.

Янка, под звон бокалов:

«Белые розы, белые розы, беззащитны шипы.

Что с ними сделал снег и морозы, лёд витрин голубых».

Под цоканье ножей и вилок:

«Люди украсят вами свой праздник лишь на несколько дней.

И оставляют вас умирать на белом, холодном окне…»

В горле пересохло. Янка сделала маленький глоточек – вечер только начался. Бутылочку поставила на место – под ножку «ямахи».

Железнодорожникам врубили «Новогоднюю» Дискотеки Авария. Все повскакали с мест и под крики «С Новым годом!» стали биться с хаотическим исступлением вокруг сверкающей разноцветьем гирлянд зелёной лесной красавицы.

Яна отключила микрофон, и в то же мгновение перед ней возникла фигуристая женщина роста чуть выше среднего, с распущенными по плечам рыжими волосами в мелких кудряшках. В коричневом шелковом платье до пола, с огромным фигурным декольте, из которого, казалось, вот-вот выпадут два арбуза.

- Янка! Ты? А я думаю, - ты или не ты?

- Кто вы? – спросила Яна.

- Трали-вали, сапоги-сандали…

- Наташка?

В это время от кучки дёргающихся работников железной дороги отпочковался невысокий, лысый мужичок в синем костюмчике и планирующей походкой подлетел к Наташке. Ростом он едва доставал до её подмышек. Мужичок шёлкнул каблуками и громко произнёс:

- Н-наташа! Р-р-разрешите!

Наташа повернулась вполоборота к мужчине и, перекрывая музыку и орущих работников железки, крикнула:

- Матом тебя прошу: иди, остынь, милипиздрический!

Мужичок и не думал остывать. Вместо этого он подпрыгнул, как воробышек. Ещё раз щёлкнули каблучки, а мужичок быстро-быстро дёрнул головкой – вниз-вверх.

В это время у ёлки градус веселья достиг апогея. Из подсобки в середину железнодорожного хоровода врезался пока ещё трезвый грузчик Вася – бывший интеллигент – переодетый Дедом Морозом. Вася сложил перпендикулярно губам обе ладони пирожком, отчего стал похож на заблудившегося в лесу алкоголика, и неуверенно крикнул:

- Сне-гу-ро-чка!

- Сне-гу-ро-чка! – забасили мужики-путейцы.

- Снег-у-роч-ка! – откликнулась служба сбора выручки – преимущественно из женщин-контролёров.

- Ладно, Наташ, сейчас всё равно не удастся поговорить. Давай потом, когда это закончится, - прокричала Яна.

 

Музыка стихла, погасли гирлянды. На улице путейцы, под хохот службы сбора выручки, мутузили слесарей и Деда Мороза Васю. Яна и Наташа вышли из ресторана. Янка оглянулась на железнодорожников. Наташкиного, как его там - мили… - слава Богу, не было.

 

У Янки они уселись на кухне за тот же старый стол под чистой скатертью в мелкую клетку. На два новых стула.

- Ну, давай, за встречу.

- За встречу, - отозвалась Яна.

- Сколько же мы не виделись с тобой?

- Мама умерла в девяносто восьмом. Получается… восемнадцать лет.

Они выпили. Наташа обвела взглядом кухоньку:

- А ничего у тебя. Куда ты пропала тогда?

Янка подлила в те же – мамкины – чашечки ресторанного коньяка.

 

- Очнулась я от воя сирен. Внизу – пожарные, менты, скорая. Тебя с Люськой нет. Я в гостиницу. Черепа увидела: «Не до вас, война у нас. Зашухарись где-нибудь».

- А я очухалась в больничном приёмнике. Лицо – сплошной синяк, правый бок – тоже. Какой-то чел в погонах мой паспорт разглядывает: «Почему регистрации нет?» Я ему - в командировку приехала, а у вас тут машины взрывают. А он: «А командировочное удостоверение где?» Ну, я: «В гостинице осталось». В общем, отвертелась кое-как. Потом – на вокзал и сюда, к мамке.

- А помнишь Люську, как она всегда: «Я - не такая, я жду трамвая». А капитан тот участковый, что Люську всегда допрашивал: «Фамилия?» - «Облигация» - «Какая к чёрту облигация?» - «На букву «О», Манька О-блигация».

- Да он любил Люську! «Трали-вали, сапоги-сандали».

- Я тоже думаю, что любил. Помнишь, он, как её увидит, - краснеет. Ох, как жалко Люську! Вспоминаешь её?

Янка кивнула.

- Давай за Люську. Сколько ей было-то? Восемнадцать?

- Она о себе почти ничего не рассказывала. Дом их загорелся в этой, как её?

- В Кенчурке, - подсказала Наташка.

- Да в Кенчурке – слово-то какое – мать с отцом пили сильно. «Может окурок, а может с печкой, что не так», - Люська говорила. Она брата младшего в охапку и на улицу в чём спали, босые. Брату года три – орёт, а тут крыша рухнула. Еле отскочить успели. От матери с отцом – только чурки обгорелые…

Они выпили, не чокаясь до дна. Помолчали немного.

- А брат её, где сейчас? – спросила Янка.

- Да кто ж знает…

Снова помолчали, вспоминая каждый своё. Потом Наташа спросила:

- Ну, как же ты живёшь сейчас, Янка?

- Да ничего живу. В школе нашей работаю.

- В нашей школе? – удивилась Наташа. – А кем?

- Музыку преподаю.

- Как Люська и говорила! - всплеснула руками Наташа. – Помнишь?

 

- Вы позорите само слово учитель! – эхом отозвалось в голове. Бородавка на носу дирика замерла в негодовании. – Вы должны немедленно уйти из школы.

- Это Сидоров, - начала, было, Яна Николаевна.

В седьмом классе разучивали песню Крылатова. Готовились к вечеру встречи выпускников.

У доски кабинета стояли четверо – солисты. Яна дирижировала. Хор, сидя за партами, тянул:

«Серёжка ольховая выше любого пророчества,

Тот станет другим, кто тихонько её разломил…»

Указка из правой руки учительницы выпала и закатилась под стол. Яна Николаевна наклонилась, чтобы быстро достать, и краем глаза увидела, что Сидоров – ближайший к ней солист – подошёл сзади на пару шагов и движениями своих рук и таза показывает всему классу, будто бы совершает над ней безобразный половой акт. Всё длилось секунду. Под нестройный хор смеющихся одноклассников:

«Пусть нам не дано изменить всё немедля, как хочется,

Когда изменяемся мы - изменяется мир...»

Яна Николаевна распрямилась, повернулась к Сидорову и ударила ладонью своей правой руки по его левой щеке…

- Сидоров?! – вскричала дирик. – А это – что?

На экране её дорогого айфона разъярённая учительница музыки наносила пощёчины ученику. Справа, слева, справа, слева…

 

- А в ресторане? – вернула к разговору Наташка.

- А – это – так, подрабатываю, - ответила Яна. – А ты – как? Этот, как там его – мили…?

- Милипиздрик, - подсказала Наташа.

- Да.

- Замуж меня зовёт. Ребёночка, говорит, родим.

- Так в чём же дело?

- Янка! Где - я, а где - семья! Я-то и в город приехала отца проведать. Как его инсульт шарахнул, его молодая баба ноги сделала. Хорошо соседка одного не оставила. В его квартире мы сейчас втроём живём.

- А сама ты, как?

 

- Я-то, - ухмыльнулась Наташка, показывая нестройный ряд желтеющих зубов. – Не поверишь. Продюсер!

- Ничего себе! Ну точно, напророчила Люська.

- Правда, у меня сейчас только один исполнитель. Баритон – закачаешься!

Яна подлила в чашечки коньяка.

- А давай, за нас! – с азартом сказала Наташка. – За людей творческой профессии!

Они чокнулись, выпили.

- А ты пишешь музыку? – спросила вдруг Наташка.

- Пишу, да только в стол пока.

Яна поднялась, вышла из кухни и вернулась с акустической гитарой в руках:

- Мне тут одна песня понравилась. Послушай. Это «Би-2» новая, называется «Рождество». Янка для начала взяла сложный септаккорд, легко ударила по струнам и негромко запела:

 

«И осталось мне произнести,

Что "Усталость не перенести".

Оказалось, что уже давно

То, что с нами - небу всё равно.

Всё равно, небу всё равно…»

 

Наташе понравился припев:

 

«В Рождество беспризорных дней –

Никого за спиной моей.

И, наверное, в чужой приют

Наши дети навсегда уйдут;

- Счет: до трех прожитых минут».

 

Прошёл ещё один год.

 

Янка проснулась рано. Долго лежала с открытыми глазами.

«Хватит раскисать!» - скомандовала она себе.

 

Часом позже со своей акустической гитарой в руках, с колонкой на ремне за плечом шла она между сиденьями вагона электрички:

«Белые розы, белые розы, беззащитны шипы.

Что с ними сделал снег и морозы, лёд витрин голубых».

«Тук-тук, тук-тук, тук-тук, тук-тук», - отбивали ритм вагонные колёса.

«Люди украсят вами свой праздник лишь на несколько дней.

И оставляют вас умирать на белом, холодном окне…»

Сегодня подавали мало.

 

На узловой станции, на перроне, в ожидании обратного электропоезда, Яна взяла чаю в картонном стаканчике и расположилась у круглого столика – под открытым небом.

Был солнечный морозный январский день.

 

В вагоне другого электропоезда, бегущего на узловую из другой области, на маленьком аккордеоне – всего с тремя регистрами – легко играл слепой Мишка и пел своим приличным баритоном неизвестную песню:

 

«И простое - реализма грусть...

Может стоит всё таки рискнуть?

Может стоит: словом и рукой

Дверь закрыть чужую за собой;

За собой...

 

В Рождество беспризорных дней –

Никого за спиной моей.

И, наверное, в чужой приют

Наши дети навсегда уйдут;

- Счет: до трех прожитых минут…»

 

Продвижение Мишки по вагону контролировала через заплечный ремень аккордеона женщина роста чуть выше среднего, в коричневой цигейковой шубке и в цигейковом берете такого же цвета. Она же собирала протянутую людьми мелочь в зелёную эмалированную кружку.

На узловой станции эта парочка вышла на перрон как раз напротив столика, у которого стояла Яна.

Сначала вышла женщина и стала помогать сойти мужчине с маленьким аккордеоном. Потом женщина повернулась к Яне лицом.

- Наташка?

- Янка?

Яне вдруг стало трудно дышать. Она сделала глубокий вдох, судорожно выдохнула и посмотрела невидящим взглядом в высоту, в бескрайнюю синь вечного неба. Слёзы хлынули нескончаемым потоком из глаз Янки.

- П-про-дюс-сер?!

Наташка криво усмехнулась и беззвучно заплакала, давясь слезами.

Мишка ничего не видел. Он стоял на месте, левая рука сжимала цигейковый локоть поводыря, правая – на клавишах.

Так и встали они на перроне. Словно застыли.

Три измученных тела. Три изувеченные одинокие жизни, что встретились на длинных дорогах необъятной мачехи-Родины.

 

В Мишкиной голове возникла своя идея, родилось простое решение всех проблем.

Он оттаял от цигейки.

Осторожно двинул меха аккордеона.

И грянул марш:

«Дунайские волны».

На перронах, вокруг здания вокзала сновали люди-муравьи.

Прибывали и убывали поезда.

Никому не нужны были эти трое.

И только там, в вышине, в бескрайней синеве вечного неба, может быть, кто-то наблюдал за несуразной троицей.

Может быть, это Тот - большой и всемогущий, кто создал зачем-то всех нас по своему образу и подобию и посылает нам тяжкие нечеловеческие испытания. Кому мы молимся в трудные минуты и просим прощения?

А может быть, это - Люська? Прах которой покоится на Северном кладбище под надгробием криминального авторитета - одной из многочисленных жертв кровопролитной, длящейся уже почти двадцать лет войны с «центровыми». Под китчевым надгробием Жорика - в полный рост, в дорогих часах, с золотыми перстнями, браслетом, цепями и огромным крестом на груди - во взорванной машине которого и нашла свою смерть Люська. Из деревни Кенчурка. Той, что под Сысертью или под Ивделем, кажется.

 

Сапоги-сандали.

Трали-вали…

 

декабрь 2020 – январь 2021