Несчастная выжловка* не получила от предков ни хорошего чутья, ни смелости, ни крепкого тела. Хозяин скоро заметил ее беспомощность в охоте и посадил на цепь, но и для охраны она не сгодилась, виляла хвостом входящим, не лаяла даже на дерзких мальчишек и вороватых котов и скулила по ночам от тоски, нарушая покой домочадцев.

«Никудышная собака!» - ругал ее хозяин, и потому не ласкал и кормил скудно. Миска у будки не часто наполнялась едой, а что хуже всего и водой. В жаркие дни сука лежала в конуре, мучительно ожидая позднего вечера, а потом слизывала росу со всего, к чему могла дотянуться шершавым сухим языком, жевала влажную землю и горестно выла.

В хорошие дни ей сваливали в миску объедки со стола и наливали супа, в обычные бросали кусок хлеба или кость из бульона, а в плохие дни, которые случались все чаще и чаще, пьяный хозяин кидал ей вареные картофелины прямо с крыльца. Такая кормежка превращалась в пытку. Привязь не позволяла достать откатившиеся клубни. Собака упорно тянулась к ним, рвалась, натирая шею до крови металлическими звеньями цепи. А хозяин, выходя на двор по нужде, выговаривал ей за привередливость:

- Совсем заелась. Картофелю не хочешь. Мясо в лесу бегает и само в кастрюлю не приходит. Пристрелить тебя что ли? Иэх! - Он собирал клубни и кидал их в голодное животное. - Никудышная ты собака! Может тебя в лес увести? На съедение к волкам! Иэх! Пристрелю! – хохотал он, видя, как собака мечется с открытой пастью, ловит его картофельные снаряды и заглатывает их, едва надкусив.

К очередной весне начались собачьи свадьбы. По закону природы невестой случилась и Никудышная гончая. Хозяин, раздраженный назойливыми кобелями, шумными и кровавыми разборками псов под окнами, снял с потертой шеи выжловки жесткий ошейник, отвесил бедной суке пинок и отпустил на все четыре стороны. Она не задержалась ни минуты, выскочила на улицу и окунулась с головой в животную любовь и свободу.

Через пару недель, набегавшись в стае ухажеров, смертельно устав от их однообразных игр и недосыпания, она захотела покоя и одиночества. Оглядываясь, опасаясь преследования кобелей, Никудышная побрела к единственному укромному месту, которое знала в своей жизни – к старой конуре, но ворота оказались заперты. Сука бегала вдоль глухого забора, просяще лаяла и царапала калитку, а со двора слышался ответный лай - злобный и грозный. В конце концов, калитка в воротах приоткрылась, Никудышная радостно метнулась к ногам хозяина, лизнула руку, жестко пахнущую самогоном, и уже собралась упасть на спину, вымаливая прощения за отсутствие, как на собачьи ребра обрушился хороший удар крепкой палкой. Завизжав, собака отлетела в сторону, а хозяин открыл калитку шире и запустил палку ей в след. Прежде чем ворота закрылись, она успела заметить у своей конуры огромного черного пса, в злобном оскале которого, белели сильные крупные клыки.

Больше к дому она не подходила - шлялась по улицам, задворкам и возле фермы, питалась чем придется, ловила глупых мышей на проталинах, тайком пробиралась в чужие дворы, сгоняла с гнезд тяжелых несушек и подворовывала куриные яйца. Не брезговала и свежим коровьим навозом. Однажды, она нашла околевшую кошку, долго нюхала ее, потом таскала в зубах, не решаясь бросить или съесть. Кошка пахла болезнью, но в утробе голодной суки уже бились сердца восьми щенков. Им она и уступила. От кошки остались только длинные острые косточки, которые не смог принять собачий желудок.

Время шло. Солнце каждый день поднималось выше и светило ярче. Есть хотелось больше. Никудышная гончая все чаще и смелее заходила в лес, и каждый раз получала награду. Мыши, ящерицы, ежи, кладки в гнездах на земле и в кустарниках становились ее добычей. Как-то на рассвете, она встретила больного зайца. Он услышал собаку, но бежать и не думал, сел столбиком, поднял уши и уставился слепыми глазами в ее сторону. Выжловка дернула носом, сделала осторожный шаг и затаилась. Заяц трудно дышал. Его подвижная мордочка промокла от слизи. Выждав достаточно долго, он опустился в мягкий зеленый мох и лег на бок. Никудышная не знала что делать. Незнакомое животное вызвало сильную тревогу, но собака не могла распознать ее правильно. Страх, агрессия и голод заполонили мозг хаотичными призывами к действию.

Сука шагнула вперед и тут же отскочила назад. Заяц вздрогнул и поднялся. Возбужденная кровь разогрела рецепторы вкуса на кончике собачьего языка, и на землю упала капля слюны. Собака облизнулась и, на всякий случай, трусливо поджала хвост. Заяц устал бояться, развесил уши и пошел от нее прочь, сминая лапами нежные первоцветы, а она все топталась на месте и вынюхивала в воздухе подсказку.

Адреналин в ее крови разбудил щенков. Перебирая крохотными лапками и двигая большими головами, они толкнули стенку живота и пустой желудок глупой матери, требуя еды. Сука, впервые прочувствовала их движения, не понимая, что с ней происходит, растерялась и уселась задом в сырой мох. Но тайные импульсы ее мозга уже неслись по закромам древней памяти, творя чудо.

Черный холодный нос гончей, вдруг ожил, лапы напряглись, глаза блеснули, короткая шерсть приподнялась на загривке и мышцы обрели новую силу.

Длинноухое животное, не спеша уходившее от нее, обратилось страстно желанной добычей. У выжловки захватило дыхание. Она сорвалась с места, в несколько секунд настигла его, схватила за шею и рванула изо всех сил. Заяц пронзительно завизжал. Собака сжала зубы плотнее. Бедняга вытянулся, задрыгал ногами, выпустил струйку мочи и обвис, навсегда избавившись от мучительной болезни.

Никудышная положила его перед собой, прижала передними лапами, слизала алые капли с надорванной шкуры и принялась за еду.

Ее желудок наполнялся мясом, а мозг будоражащим торжеством.

Привилегия дикости, потерянная четвероногими домашними, открылась ей в полной мере - убить, чтобы выжить - и собака впитывала эту короткую формулу, с потоком наслаждения, получаемым от вкуса теплой насыщающей крови.

Закончив небывалую трапезу, она свернулась клубком под сваленным бурей ветвистым деревом, недолго отдохнула и потрусила вглубь леса, к незнакомому, но уже принявшему ее первобытному миру.

Ближе к родам, округлившаяся в боках выжловка вышла к одинокому жилищу Тулька. Четыре дня бродила она вокруг, изучая молчаливого человека, а на пятый день поела каши из выставленной на тропу миски, боязливо обнюхала незнакомца, признала его новым хозяином и, заискивающе размахивая хвостом, зашла в открытую дверь сарая.

Щенки появились в срок, но часть из них погибла в родах, а остальные умирали поочередно. Никудышная смотрела, как человек уносил ее детенышей, и заботливо прикрывала лапами единственного оставшегося в живых. Но и его черед наступил. Сука вышла из сарая ночью и скорбяще завыла. В ее плаче было столько отчаяния, что молодой волк, пробегавший через опушку, выронил из пасти задушенную тетерку и затаился. Он долго слушал, внюхиваясь в бесконечность болот, а потом задрал голову и ответил на языке древних предков всех собачьих. Песня смерти в два голоса распугала ночную живность, загнала ее в норы и прервала сон человека. Он вышел из дома. Под сверкающими звездами сидела Никудышная сука. Тулек свистнул, но она не услышала его за своим отчаянием. Он подошел и положил руку ей на голову. Собака вздрогнула, оборвала плач, поджала хвост и убежала в сарай.

Замолчал и волк, подобрал тетерку и нырнул в глухую темноту кустарников.

 

Утром сука все еще лежала в углу. Ее соски вспухли от прибывшего молока. Она лизала себя и скулила от боли. Тулек стоял в дверях сарая, опершись плечом о косяк, смотрел на собаку, жевал березовый прутик. Никудышная щурилась влажными глазами и заглядывала ему в лицо. В ее сознании он был виноват в пропаже щенков, пусть холодных, но ее собственных. Сука не помнила смерти, но знала, что новый хозяин забрал малышей, а она, по выработанной веками привычке, подчинилась человеку и отдала их одного за другим.

Никудышная перекапывала солому, вынюхивая молочный запах, умоляюще смотрела на Тулька и укладывалась на место, всем видом показывая, чего ждет. Наконец, хозяин видимо понял ее и ушел. Она рванулась за ним, но побоялась выходить из сарая, подобрала прутик, брошенный Тульком, зажала в зубах и легла на пороге, терпеливо ожидая его возвращения.

Он вернулся к полудню. Собака встретила его с суетливой радостью. Повизгивая, безудержно виляя хвостом, она прыгала вокруг человека. В его руках был тот самый кусок материи, в котором он уносил щенков. Хозяин поманил ее на место. Никудышная рванула внутрь, едва не угодив под ноги лошади, прыгнула в свой угол, уселась, растянула морду в улыбке и вывесила сбоку розовый мокрый язык. Тулек хмыкнул в усы и осторожно выложил перед ней чужого щенка - такого же маленького, слепого, как ее погибшие дети, но с жутким запахом. Сука сморщила нос, ткнула малыша мордой, злобно фыркнула и зависла над ним, оскалив сильные клыки. Человек обхватил руками ее лапы и локтем, мягко завалил на бок. Собака обиженно захлопнула пасть над тихим подкидышем. Тулек подвинул его к животу. Он тут же очнулся, прихватил тупой мордой сосок и начал есть. Никудышная боялась шевельнуться, а щенок о ней даже не думал. У него был отличный аппетит. Он упирался передними лапками в ее живот и делал то, что заложила природа в каждом новорожденном млекопитающем. В конце концов, сука расслабилась и потянулась к нему носом. Мерзкий запах чужого детеныша теперь не казался таким уж отвратительным, но на всякий случай она опять оскалила зубы. Тулек, сидевший рядом на корточках, взял ее морду ладонью сверху, слегка сжал и покачал головой.

- Не рычи. Он же тебе нравится. Да? – и сам ответил, - Да.

Никудышная вытянула морду из его ладони, лизнула пальцы и прильнула мордой к щенку, ткнулась носом в его мягкий вонючий бок и замерла. Щенок продолжал сосать. Вместе с молоком уходила боль, уступая месту блаженству. Сука тщательно вылизала приемыша, еще и еще раз обнюхала и предупреждающе рыкнула - теперь на Тулька.

- Ого! На меня рычишь? – засмеялся он. - Ай, ай. Плохая ты гончая. Врага не угадала. Лисенка приняла!

Собака приподняла верхнюю губу и угрожающе лязгнула зубами.

- Значит, не шутишь. – Тулек убрал от нее руки и поднялся. – Ты не волнуйся. Этот не пропадет. Какой крепыш! Ох, и достанется тебе от него через полгода, - сказал он ласково, но гладить собаку больше не стал. Вышел, прикрыв за собой дверь.

Сука свернулась клубком, согревая приемыша. Она нервно поглядывала на лошадь, на крохотное окошко, за которым мелькали птички, на крысиную нору под бревном стены и скалила зубы на каждый шорох. У нее опять был щенок, и теперь, она готова была сцепиться с каждым, кто осмелился бы его обидеть или забрать. И хотя кусок материи, в котором Тулек уносил щенков, лежал на полу, она смотрела на него, опасаясь возвращения хозяина, и бережнее прикрывала лапами пушистого рыжеватого детеныша.

Тулек вернулся, но только для того, чтобы поставить в ее углу миску полную теплой каши, с расплывшимся пятнышком сладкого сгущенного молока.