Скамейка в конце аллеи была давней подружкой. «Познакомились» случайно, но вскоре она стала обязательной станцией в долгих прогулках. Летом он приходил сюда ежедневно, весной и осенью пропускал встречи лишь в дождливые промозглые дни, зимой забредал реже, но забредал. Приходил подумать, почитать, погреться в лучах проглядывающего за деревьями солнца или просто понаблюдать за шелестящей листвой, за гуляющими пенсионерами, за мамашами с колясками или колготящимися у ног голубями. Он часто приносил с собой хлебные крошки в газетном кульке и подкармливал птиц. Увидев Николая, голуби собирались плотной стайкой, толкались и переругивались, как торговки в базарных рядах. Наступая друг другу на хвосты, протискивались ближе и норовили первыми схватить упавшие крошки. А особо смелые взлетали на край скамейки - практически на плечи Николаю.

В этот раз, едва присев на скамейку, он заметил оставленную кем-то папку. Николай даже привстал, осматривая, нет ли кого рядом. Пусто. Притронулся осторожно – поверхность чуть-чуть влажная. Видимо, пролежала здесь всю ночь. «Любопытно было бы взглянуть, что там», - подумал Николай.

Внутри обнаружилось несколько отпечатанных листков. Пригляделся. Буковки мелкие, не разобрать. Удерживая одной рукой раскрытую папку, хотел достать очки и случайно выронил часть страниц. Николай спешно поднял с земли разлетевшиеся листы, отряхнул, и вдруг растерялся – теперь вообще не разобрать, что к чему. Ни заголовков, ни номеров страниц. Сложить, как придется, и вернуть в папку? Но вместо этого поправил очки и начал читать…

 

* * *

 

Июль. Полдень. Пекло. Огромный желток шкворчащего на небесной сковороде солнца добела раскалил воздух. Ослепляющий зной стер краски. Земля выжжена до глиняных черепков. Трава пожухла на корню, не скошенная превратилась в сено. Едва уловимый пряный аромат исходит от погибающей листвы. Крупные мухи, недавно настойчиво колотившиеся в стекло, безжизненно затихли, высохли, стали легкими, как пыльца. Все вокруг кажется блеклым, будто выцветшим на старом холсте. Стрекот цикад, прорезающий воздух, отчаянно напоминает звук его рвущейся материи. И никакой надежды на дождь…

 

В старом доме за прикрытыми ставнями изнемогал от крика младенец. Уставшая Даша в очередной раз обтерла водой его горячее тельце, лоб, красные воспаленные щеки. Чтобы хоть ненадолго унять и успокоить измученного жарой ребенка, взяла его на руки, поднесла к груди, но сын, едва прильнув к соску, отвернул головку, выгнулся дугой и снова зашелся в крике. У нее не было больше сил слышать этот непрекращающийся крик, как не было и возможности хоть сколько-нибудь облегчить мучения ребенка. От отчаяния и бессилия Даша сама расплакалась, как девчонка. Горячие слезы полились в два ручья. Даша растирала их по лицу, пыталась успокоиться, но никак не могла справиться с собой и продолжала плакать.

Вдруг за окном раздался едва различимый звук. Показалось? Нет, снова негромкое постукивание. Даша подошла к двери, приоткрыла. Небольшая стайка сизо-серых голубей бодро расхаживала по двору. Крупный сизарь, видимо караульный, примостился на приоткрытой ставне и, покачиваясь, наблюдал сверху. Голуби были такими активными, будто не чувствовали зноя, будто прилетели откуда-то, где прохладный воздух напитан влагой. Женщина с мольбой подняла глаза к небу и - о счастье! - увидела, что из-за дальнего поля медленно, словно обозники, ползут облака.

Вернувшись в дом, она набрала полную пригоршню пшена, вышла на крыльцо и высыпала птицам - угощайтесь. Мгновение спустя голуби принялись суетиться во дворе, долбя клювами рассыпанные в пыли зерна. Сизый часовой, по-хозяйски оттесняя собратьев, точными и быстрыми, как стаккато, движениями выхватывал у них из-под лапок желтые крупинки. Насытившись, вытянул шею, надулся, приподнял воротник и манишку и принялся что-то бурчать по-голубиному.

Даше показалось, что от птичьей возни родился легкий ветерок. Поднимаясь вверх, он растолкал жаркий стоячий воздух, расправил плечи, и вот уже настоящий ветер тронул листву, погнал пыльные дорожки. Голуби тут же легко вспорхнули, расправили крылья и с широким разворотом скрылись за домом.

Тотчас большая разлапистая капля плюхнулась сверху и, обжегшись, зашипела. Следом за ней упала вторая, третья. Дождь сначала неуверенно забарабанил по крыше, но следом, будто не сдержавшись, обвалился мощным водопадом. Ливень колотил, как взбесившийся янычар по турецкому барабану, колошматил по окнам и грядкам, крепкими каблуками отбивал степ на крыльце. С низвергающимся бурным потоком невозможно было справиться, и, вырвавшись за ворота, он помчался вниз по улице. Стихия воды поглотила зной, свернула и выбросила его, как конфетный фантик, а вкусный влажный воздух начал возвращать природу к жизни.

Даша обошла дом, широко раскрыла ставни, настежь распахнула окна, вымокшая до нитки вернулась к колыбели. Сын мирно спал, дыша ровно и спокойно. Даша присела к кроватке, положила голову на руки, и мгновенно провалилась в сон.

Ей снились мокрые от дождя растрепанные кусты гортензии, воркующий красавец сизарь и беззаботно купающиеся в лужах голуби. Обыкновенные серые голуби, внезапно прилетевшие во двор, всколыхнувшие свежий ветер, проторившие путь большому дождевому каравану и всего за горстку пшена подарившие сон и покой.

 

* * *

 

Ледяной дождь. Природная аномалия. Жесткий, колкий, холодный. Выше в небе он еще дождь, но ближе к земле капли застывают, и твердые шарики, ударяясь о капоты и козырьки, разлетаются, словно заряд шрапнели. С заледеневшей взлетной полосы соскальзывает ветер. Техника загнана в ангары. Несколько мужиков из наземной службы, словно дрейфующие полярники, пытаются покинуть поле и добраться до здания аэропорта, но заледеневший асфальтобетон, словно каток под ногами. Куда там разбежаться и взмыть ввысь большому самолету с синим полосатым, будто у кита, брюхом! Вот он и стоит, замерзший и обледенелый, а рейс снова переносится до двадцати трех.

Черт бы побрал эту аномалию! Застрять в аэропорту, несколько часов смотреть на уходящее вдаль «леденцовое» поле, видеть, как кончается день, как в темноте исчезают тени, и не иметь никакой возможности изменить что-то. Захар стоял у огромного во всю стену витража, засунув руку в карман и перебирая пальцами высыпавшийся из пачки табак. Он злился.

Сначала метался по аэропорту, звонил по мобильнику, пытаясь найти другой рейс, другой путь, хоть что-то другое. Первым сдался мобильник, потом затих Захар. И теперь стоял, как в витрине, сверлил взглядом летное поле – этот нескончаемый ледяной каток.

Сейчас в другом городе его жена выходила замуж за другого парня. Да и жена была теперь другая – давно не его и не та сумасшедшая сумасбродная Дашка, которую он когда-то встретил, а официально женой так и не назвал. Сожительница, так это, кажется, называют. Пока была рядом, казалась не самой красивой, да и не такой умной. Забавная была – точно. Улыбчивая, неунывающая, все время придумывающая какие-то дела, заботы. То порывисто обнимающая, то молчаливо и нежно приникающая.

Он не заметил, когда Дашка перестала быть Дашкой. Захар жил, как хотел и с кем хотел. Работал сутками, карьера перла в гору, не до Дашки было. Она стала тише, незаметнее, будто растворилась. Про преданность, про любовь и верность, про все эти книжные глупости он не хотел ни думать, ни слышать. И Дашкины интересы не шли ни в какое сравнение с интересами дела.

Только когда Дашка без слез и истерик надела свои драные джинсы, пуловер, который он знал сотню лет, влезла в стоптанные кроссовки и ушла, оставив на столе ключи, Захар вдруг разом прокрутил в голове прожитые с ней два с половиной года. Был сыт, ходил в наглаженных свежих рубахах и чищеных ботинках. Не предупреждая, приходил ночью то усталый, то пьяный, то обласканный бабами. Не спрашивал, что Дашка делала, где была, с кем. Не замечал, ела ли, говорила ли ему о чем. Требовал близости, если хотел, а не хотел – мылся и засыпал. Только когда ушла, оказалось, что в квартире холодно и пусто. Тихо до звона в ушах. И вещей ее не осталось – за два с половиной года не нажила себе приданого. Он и не думал об этом никогда. Деньги ведь всегда были, бери, он ведь не жмот. Может, она из-за штампа в паспорте, из-за того, что не жена? Оказалось, глаза ее помнит, руки, а еще запах, без которого вдруг не мог найти себе места.

Много месяцев в разлуке. Когда захотелось до боли увидеть ее, вернуть, узнал, что вроде замуж собралась. Еще хорохорился, мужика в себе уважал – пытался вычеркнуть и забыть. Но как только представил, что его Дашка выйдет замуж..! Вот тогда Захар позвонил ей. Объяснял что-то, просил, примчался в аэропорт. Все прахом. Он не прилетит, как обещал. Из-за аномалии этой не прилетит. И она теперь уж точно не поверит и не дождется.

Аэропорт затих, если аэропорт вообще когда-то затихает. Ожидающие отлета кимарили в залах ожидания, пили бесконечный кофе и если картонные сэндвичи. Ожидающие прилета бесцельно бродили по аэровокзалу или хохлились в припаркованных автомобилях. Захар вышел на воздух, чиркнул зажигалкой, затянулся. И вдруг прямо над головой услышал тихий гомон, легкое перекатывание, гортанные звуки и перетаптывание с характерным чирканьем коготками по крыше. Голуби!

Захар обернулся. На козырьке крыльца тесненько, как пингвины, сидели обычные серые голуби. Но не было ощущения, что им зябко или неуютно. У них шла беседа, пожалуй, даже какое-то обсуждение. В отличие от растерянного и выпавшего из привычной системы координат аэропорта эти малые сделали лишь короткую остановку. Ни пронизывающий ветер, ни промозглый день, ни сковавший природу ледяной панцырь – ничто не могло нарушить их не очень легкую, но свободную кочевую «полетную» жизнь. Захар подумал, что рано или поздно отступит стихия, на поле выйдет техника, расчистит полосу, и самолеты привычными маршрутами разлетятся по миру. Но это будет еще нескоро. Через время. Потом. А вот эти с виду не очень крепкие ребята, не требуя для себя ничего, кроме хлебных крошек, взмоют в небо первыми, когда захотят. Улетят еще до того, как аэропорт начнет оправляться и выздоравливать. Если бы с ними передать Дашке одну только просьбу – дождаться!

Захар кивнул пернатым, вернулся в зал, дошел до ближайшего кафе и попросил поставить телефон на зарядку. Потом купил свежую булку, но угостить новых знакомых ему так и не удалось. Козырек над крыльцом был пуст. Куда делись, неугомонные? Исчезли, будто и не было их вовсе. Захар пожал плечами, откусил от булки большой кусок и долго разжевывал его. Торопиться теперь некуда. Он все еще летел, наверное… Собирался лететь, потому что в кармане лежал билет. А зачем, надо ли - уже не задумывался.

Забрав заряженный мобильник, вдруг увидел дрожащую иконку нового сообщения. Одно слово «жду». И внезапно у Захара будто слух прорезался. За спиной, оказалось, суетились пассажиры, ожило табло, застучались и обновились строки с данными об отправке рейсов. Дашка написала «жду»! Непредсказуемая родная Дашка!

«Спасибо, бродяги!» – хмыкнул Захар, подняв глаза к потолку. Он знал, что где-то над аэропортом в небе летят серые голуби. Летят им одним ведомым курсом. Но Захару хотелось верить, что это они успели передать Дашке его просьбу.

 

* * *

 

Загородный дом. Декабрь. Морозно. В доме жарко натоплено, гудит камин. За столом шумно. Компания давно разделилась на группы, говорят одновременно и каждый о своем. Женщины под столом незаметно скинули туфли, немного отекшие ноги радуются свободе. На столе остатки горячего соседствуют с недопитым кофе и кусками недоеденного торта. Отец по привычке спорит с дядей Веней о поэзии серебряного века. Демьян Бедный, Андрей Белый, Александр Блок, Максимилиан Волошин. Сегодня на повестке Николай Гумилев, Осип Мандельштам и Борис Паснернак. Темы неиссякаемые.

В компании все давно знакомы, всем далеко за пятьдесят. Единственный «юноша» - сын Бородиных. Но и ему за тридцать. Опрятен, аккуратен, благонадежен, начитан и образован. Воротничок застегнут на все пуговки, пиджак аккуратно висит на плечиках в прихожей, сам сидит с прямой спиной и, нервно сглатывая слюну, смотрит на Дашу.

 

От его пристального взгляда она не знала, куда себя деть. Выйти из комнаты - так Бородин-младший обязательно потащится следом. Даша с тоской и сожалением смотрела на воздыхателя. Единственное, за что можно было бы полюбить его, – за зеленоватый морской цвет глаз. Такого цвета просто не бывает. Но и ему бы в поддержку густые темные ресницы, а не эти светлые, редкие и прямые.

Когда дядя Веня в очередной раз, прикрыв глаза, потер переносицу и собрался процитировать что-то из огромной поэтической кладовой своей памяти, сын Бородиных решился. Он проворно вскочил, метнулся к Даше, схватил за руку и, будто боясь опоздать или быть прерванным, торопливо начал читать Пастернака:

Мело, мело по всей земле

Во все пределы.

Свеча горела на столе,

Свеча горела.

Вокруг все затихли. Женщины были удивлены, заинтригованы и вместе с тем растроганы. Дядя Веня замолк на полуслове. Они с Дашиным отцом нередко баловали гостей хорошей поэзией, поэтому компания как минимум была приучена к декламации. Но публичное по исполнению и приватное по цели выступление Бородина-младшего обескураживало.

Немного овладев собой, он продолжал уже значительно медленнее, растягивая слова:

Как летом роем мошкара

Летит на пламя,

Слетались хлопья со двора

К оконной раме.

Мать Бородина, вложив свою руку в ладонь мужа, со слезами в глазах смотрела на сына. Она была одновременно с ним и где-то очень далеко, где-то глубоко в своей прошлой жизни. Может быть, ей вот так же когда-то читал стихи влюбленный молодой человек или об этом в молодости только мечталось…

А Даша, едва дыша, пыталась выдернуть руку. Порыв сына Бородиных явился для нее полной неожиданностью. Выступление смущало неуместностью, театральностью, да еще и плохим актерским исполнением.

Меж тем он манерно, подражая Вертинскому, распевал:

На озаренный потолок

Ложились тени,

Скрещенья рук, скрещенья ног,

Судьбы скрещенья.

И падали два башмачка

Со стуком на пол…

Даша опустила глаза, щеки ее стали пунцовыми, ладони вспотели. Она мечтала лишь о том, чтобы все это поскорее кончилось. Ей было почему-то ужасно стыдно от этого откровенного признания великовозрастного мальчика, заунывно, словно сливочную тянучку, растягивающего слова и пытающегося передать страсть, которой в его природе не было, и быть не могло.

На нее смотрели собравшиеся – кто с интересом, кто с намеком понимания, мать Бородина с надеждой и почти родственным чувством. А в Дашиных глазах стоял только застегнутый на пуговку воротничок, худая шея, выдающийся подвижный кадык и пиджак, аккуратно висящий на плечиках.

Она не смогла дослушать, вылетела из гостиной и, поднявшись на второй этаж, заперлась в своей комнате. Печная труба привычно гудела, но не сильно, лишь чуть-чуть подвывая. На чердаке колготились голуби. В тепле и сухости они расправляли перья, переговаривались, нежно ворковали. Обычно Даша любила слушать эти разговоры и засыпать под их гомон. Но сегодня все звуки заглушала пульсирующая в висках кровь. Душили злость и обида, слезы от унизительного положения, от позора, в котором она только что оказалась. Даша не считала себя красавицей, трезво оценивала достоинства и недостатки, не мечтала ни о принце, ни о его коне. Но она знала, какого счастья ждала. Хотела пусть сложной, но любви.

Будто протестуя, Даша кинулась к дискам, перешарила и перебуровила все, пока не нашла «Зимнюю ночь» в исполнении Николая Носкова. Надела наушники, включила проигрыватель и пропала. Пропала в этой мужской нежности, в сдержанности, в любви и страсти, в силе то сломанного, а то прорывающегося всей мощью голоса, в его взлетах и падениях, в нотах невозможной терзающей тоски и светлой бережно хранимой памяти об утраченном. Вот это было настоящим. Вот этого она ждала, а на меньшее была не согласна.

Сегодня этим снежным декабрьским вечером, сбежавши в комнату под крышей, под воркование голубей она проживала «Зимнюю ночь» Б.Пастернака так, как чувствовала и мечтала:

Как летом роем мошкара

Летит на пламя,

Слетались хлопья со двора

К оконной раме.

Не мошкара и не хлопья, а она, Даша, словно мотылек летела навстречу любви. Ее еще не было, это было только преддверье. Но она ждала и надеялась, что когда-нибудь «в снежной мгле, седой и белой» «жар соблазна» возденет вверх «как ангел, два крыла крестообразно». И Даша точно знала, что любовь ее будет особенной. Не с фатой, пупсом на капоте, с длинным и широким, как абажур, платьем, а стремительной, словно голубиный полет, парящей с широко расправленными крыльями, и в то же время нежной и воркующей. Она знала, что у нее когда-то случится свой незабываемый февраль. Без пуговки на воротничке…

Даша слышала, как кто-то осторожно постучал в дверь. Стук был тихим, не требовательным, без всякой надежды. Просто был…

 

Спустя год зима пришла холодная, необычно снежная. Мело весь месяц.

Даша много ссорилась с родителями, не хотела ничего слышать, обижалась и обижала. А потом хлопала дверью и в холодной электричке мчалась в коморку под чердаком.

Она любила. Любила со всей страстью, на которую была способна, с полным самоотречением, с порывистостью и безграничностью. А еще с нежностью, покорной молчаливостью, с почти беззвучным голубиным воркованием. Про то, что в такие моменты зажигают свечи, она и не вспомнила…

 

* * *

 

Весть о том, что Серого больше нет, пришла смс-кой. Захар хотел отжать ее на слове «уважаемые», как спам. Подумал – опять за что-то благодарят и сулят невероятные скидки к концу месяца. Но в последний миг выхватил глазом слова «прощание с Сергеем Егоровым». Дальше сердце остановилось. Прощание с Серегой? С их Серегой?

Только когда Захар начал дышать, сердце очнулось и забилось раненым зверем. Он механически набрал номер Вахтанга, потом Димона, еще кого-то. Его звонки сталкивались со встречными, абоненты пробивались друг к другу, мешали и перебивали, обрывали связь. Телефонная проволока между ними дрожала и звенела напряжением и болью. Наконец, Захар прорвался на телефонный номер Вахтанга, но вместо привычного со специями восточного акцента «У аппарата» услышал хриплое: «Брат, Серый умер»…

Они были абсолютно разными и не соединимыми. Захар – умный, часто жесткий, целеустремленный, рвущийся вверх по карьерной лестнице и успешный в этом. Вахтанг – большой, «заиксованный» (в смысле богатырского размера XXXL), с огромным упругим, как булка, животом, безудержный обжора и непревзойденный повар, по-восточному мудрый и по-восточному вспыльчивый. Но за всей этой ширмой тонко чувствующий, проницательный и необыкновенно стесняющийся своих душевных качеств. Димка – балагур и выпивоха, враль и фантазер, до безалаберности щедрый, до бесстыдства необязательный, дьявольски обаятельный, обожаемый бабами, находящийся всегда в состоянии «между» - еще не разведен, но снова почти женат.

Они никогда не смогли бы быть вместе, они спорили до хрипоты, ругались вдрызг, уходили, громко хлопая дверью, подолгу не разговаривали. И давно разбежались бы, забыв друг о друге навсегда, если бы не Серега. Он был единственным, к кому каждый из них приходил за поддержкой, помощью и пониманием. А в целом – за дружбой.

Серега разворачивал «самобранку», доставал какие-то уникальные чаи, заваривал их в нескольких чайничках, споласкивал всегда жившие вокруг многочисленные кружки и пиалы, раскладывал печенье, мармелад, вафли. При случае потчевал более крепкими напитками, тоже особенными, привезенными по случаю, настоящими. Никто никогда не спрашивал, откуда берется это изобилие. Никто никогда не замечал, когда Серега успевает подливать чай, подсовывать поближе пачку с зефиром. Но сиделось у него в подвальной комнатушке (он называл «подвальный кабинет») долго и с удовольствием.

Казалось, Серега умеет настроиться на собеседника, выслушать, дать выговориться. Казалось, рядом с Серегой яснее ощущается собственная значимость, четче проявляется позиция, ярче – достижения. Только спустя некоторое время собеседник начинал понимать, как умело и ненавязчиво Серега вел разговор, как подкидывал нужную мысль, будто выхваченную из разговора, сколько знал во всех мыслимых и немыслимых областях, насколько цепко и глубоко внедрялся во все, что еще только проклевывалось в новых сферах деятельности. Он был до чертей начитан, до жути образован, до зависти сообразителен. И в то же время был просто Серегой – товарищем, другом, братом.

Захар приехал к залу прощания, но не сразу нашел место для парковки. Площадь перед домом «Вознесение» была заполнена машинами и людьми, будто слетевшимися отовсюду черными галками. Вдалеке глаз сразу выхватил Инну – жену Сергея. Собранная и натянутая, она без слез стояла в окружении людей. Ей жали руки, прижимали к себе, что-то говорили. Но только те, кто хорошо знал Инну, понимал, что сейчас она сделает все как надо, проводит своего Сергея, простится молча, не вынося на поверхность в рыданиях и кликушестве истинную боль своей потери. Что будет потом, останется только с ней. Для Инны Сергей был всем.

У гроба произнесено было много речей. Люди шли и шли, говорили и говорили. Представить себе невозможно, сколько за свои пятьдесят с небольшим лет он успел сделать, чего и сколько планировал, к чему шел. Захар как сквозь вату слушал, что говорили о Сереге, и отмечал, что это он знал, и это, пожалуй, об этом никогда не спрашивал, а о том даже не догадывался. У него было полное ощущение, что сегодня, перед пересечением своей последней черты, Серега впервые и с удивлением сам рассматривал эту монографию, не мог поверить, что предметом изучения, темой этого многотомного научного труда был он сам.

Через какое-то время Захар перестал слышать говорящих. Он стоял, погруженный в себя, потому что для него Серега был прежде всего человеком. Ради него вчера Захар сделал нечто не свойственное себе – написал в Facebook: «Ушел Друг. Ушел, не прощаясь. С тех пор внутри зависло ощущение пустоты, дыры в сознании, которую не заполнить ничем. Мы виделись в воскресенье, он звонил вчера, а завтра должны были… Хотя кому теперь интересно, что мы были должны. Без него все равно этого не будет, как и много другого. Он обязательно простился бы, если б смог. Видимо, не смог… Но лучше б он не вернулся из боя. Тогда я хоть знал бы кого винить. А так, скребет совесть, когтями скребет. Потому что это я что-то пропустил в нем. Не уберег. Прости, Серега. Прощай».

Рядом с Захаром темной горой затих Вахтанг. Не слышалось даже его обычно шумное вулканическое дыхание. Он потух, как и все вокруг с уходом Сергея. Димон махнул издалека, но не подошел. Стоял у стены, совсем рядом с Серегой. Смотрел и плакал. Захар никогда в жизни не видел Димона плачущим.

Они вместе опустили Серегу в землю, кинули комья земли, взялись за лопаты и собственными руками закопали. Захар пытался оттеснить Вахтанга, зная, что с его гипертонией перенапряжения и так достаточно. Но Вахтанг зло глянул черными глазами, и Захар отступил.

В столовую не поехали. Собрались у Вахтанга и к исходу ночи напились вдрызг. Пьяный Димка повторял, как мантру, что на неделе вернет Инке долг, что соберет со всех, кто должен был Сереге. Угрюмо сидевший рядом Вахтанг, устал слушать возбужденного Димона, прижал его к себе и зарыдал навзрыд. Сдерживая слезы, всхлипывая и вздыхая всем необъятным телом, не справляясь с собой и не имея возможности произнести хоть слово, Вахтанг только крепче прижимал к себе Димку.

Захар с трудом поднялся, шатаясь, доплелся до коридора, нашарил в кармане ключи и, как был, в носках спустился к машине. Было прохладно. Солнце только показалось над горизонтом. Захар завел машину, неловко вывел ее со двора, но как только вырулил на проспект, вдавил педаль и помчался по пустому городу.

Центральные ворота были закрыты. Кладбища не ждут ранних гостей. Захар нашел дыру в заборе и, матерясь на сосновые иголки под ногами, доплелся до Серегиной могилы. Все было так, как они оставили вчера – в венках, в цветах, можно сказать помпезно. Но это так не вязалось с Серегой, что Захар разгреб верхнюю часть, будто давая ему приток свежего воздуха. Сел рядом на какую-то спиленную деревину и закрыл глаза. Он не спал, не уходил в себя. Он просто был рядом с другом. Был в тот момент, когда Серега впервые столкнулся с настоящим одиночеством. Захару не хотелось думать, как там. Он знал лишь, как здесь, без Сереги. Здесь было паршиво и пусто.

Рассвело. Сквозь сосновые ветви упали первые солнечные лучи. Птицы подняли гомон, пробуждаясь и переговариваясь по всему лесу. Захар очнулся, почувствовал, что ноги в носках совсем промокли и озябли.

Вдруг вверху меж деревьев послышался шум и трепыханье крыльев. И тут же на открытую площадку рядом с могилой приземлилась голубиная стая. Птицы, прямо сказать, не лесные. Оттого с особой озабоченностью застрекотали сороки, помчались баламутить лес и сплетничать о незваных гостях.

А сизари невозмутимо прошлись по поляне, оглядели острыми глазками территорию, принялись короткими движениями склевывать семечки в траве. Захар сидел тихо, не шевелясь, и голуби не страшились его присутствия. Ему показалось, с их появлением что-то изменилось вокруг. Будто повеяло чем-то домашним и близким.

«Ну что, Серега, теперь здесь твой дом, - подумал про себя Захар. – Во всяком случае, к тебе, как раньше, всегда можно будет заглянуть. Ты всегда дома».

Встал и, не оглядываясь, пошел к машине…

 

* * *

 

Николай дочитал последний лист, еще немного подержал страницы в руках, размышляя, в правильном ли порядке сложил и прочел их. Может быть, девочка Даша, живущая в предчувствии любви, встретила ее в Захаре? Была счастлива и несчастлива с ним, уходила и возвращалась. Прилетел ли он, когда она ответила «жду»? Плачущий ребенок в летний зной – это рассказ о Дашином сыне? До возвращения Захара или весть об окончательном их разрыве? И тоска об ушедшем Сереге – это тот же Захар? Человек, разорвавший в клочья сердце с уходом друга, но не почувствовавший боль и потерю себя в ушедшей в старых кроссовках Даше?

А, может быть, это просто короткие остановки в пути обычных серо-сизых голубей? Минутные наблюдения за нами – людьми - в их крылатой кочевой дороге? И, может быть, он вовсе не перепутал страницы. Может быть, это просто истории из жизни голубей? И, перелетая с места на место, они вряд ли задумываются, что иногда непостижимым образом могут связывать нас?

 

Николай оставил папку на том же месте, где нашел ее. Быть может, позже автор вернется и обнаружит пропажу? А пока Николай шагал вдоль аллеи домой. Он свернет из газеты кулек, накрошит доверху хлеба и вернется на знакомую скамейку-пенсионерку. У него теперь была масса свободного времени, и лишний час, уж точно, он мог позволить наблюдению за жизнью голубей.

 

Март 2017