За окнами гремела медь оркестра, «Землянку» где-то пели вразнобой… и

свадьба, и Победа были вместе в квартире этой – праздничной такой. А

юная красивая невеста родителей пленяла и гостей. И даже дед с

насиженного места готовил тост из старых запчастей.

Но внучка отмела застолья речи:

- Нет, деда, ты нам тост не затевай, а расскажи про бой и свист картечи –

про самое заветное давай.

- Ну, внучка, я ж тебе не воевода, а просто из запаса старшина… да и

признаться, нашему народу осточертела всякая война. Желаете историю

простую про девушку, солдата, старшину? Ну, и ещё про долюшку лихую…

Желаете? Так слушайте, начну.

…Из пополненья в наш пехотный взвод, при кирзачах и в званье рядового,

парнишка образца «двадцать второго» был призван, как и многие в тот год.

А рядом с ним, как тонкая лоза - девчонка в аккуратной гимнастёрке.

Представилась парнишкиной сестрёнкой, прищурив тёмно-синие глаза.

И ахнул старшина:

- Как есть, детсад! Да кто ж ты будешь, пигалица-птица?

- Я медсестра!

– Ну, будешь медсестрицей, хотя для взвода нам нужней солдат.

Запунцовели щёки, нос и лоб, обидой налились глаза-озёра:

- Я докажу…Увидите вы скоро!

- Ну, что ж, как говорится, дай-то Бог.

…И шла война. Одна из страшных войн, где миг и вечность составляют

время. Где стонет, как в аду, людское племя, где перекур, а после – снова в

бой.

Уходит группа в ночь за «языком», или приходит, снова смерть обжулив –

на бруствере парнишку караулит сестра, обняв винтовку со штыком.

И шутит добродушно старшина:

- Наш талисман, для всех смертей преграда. Твоя сестрёнка, парень, если

надо, от фрицев защитит нас и одна.

… Однажды на нейтральной полосе, пройдя орешника густые ветки,

разведка напоролась на разведку. И те, и эти – в маскхалатах все.

Дозорный тут же вскрикнул:

- Командир!

Рука метнулась к верному нагану, но сталь над головою ятаганом – на

полсекунды враг опередил.

Поймёт ли тот, кто не был под ножом, что пережил разведчик в эту долю… и

примет равнодушно чьё-то поле по капле кровь – рубиновым дождём.

…Когда же с глаз упала пелена, увидел над собою медсестрицу, вокруг –

друзей встревоженные лица, а в поле и окопах – тишина. В чалме из марли

ноет голова… но жив курилка, хоть горяч, как печка.

- Ребята, так кому мне ставить свечку? Ведь я ему…да что там толковать…

Чуть дрогнула девчоночья рука, и взгляд сестры скользнул в сторонку

змейкой.

- Да это вот она – из трехлинейки сняла того фашистского быка. Её рука

ослабила удар эсэсовского острого кинжала… И те, другие, не покажут

жала, приняв от наших автоматов «дар».

- Ну, милая, должник я твой вовек! Ведь если в этой жизни разобраться,

мне ближе и родней тебя и братца не сыщется на свете человек. Жене и

сыну, матери, отцу немецкой бомбой вырыло могилу. Чужие люди их

похоронили, отдавши дань терновому венцу. Да что ж ты плачешь? Глупая,

не плачь, слезой не воскресить, как в сказке, милых. За всех убитых,

раненых и хилых нам даст ответ зарвавшийся палач.

Ответила девчонка старшине:

- Едины мы в судьбе неразделимой… не брат мне тот мальчишка, а

любимый, назло всей этой проклятой войне. У нас на Белоруссии, в селе,

фамилий схожих больше половины. И в радости, и в горе мы едины, живя

на этой солнечной земле.

…В ту ночь нас песней встретил соловей в бору, где сосны тянут к звёздам

лапы. Все хаты спали, из соломы шляпы чуть сдвинув на наличники

дверей. И в этот предрассветный хуторок вдруг ворвалось рычание моторов.

И крик заполнил улиц коридоры - всех жителей швыряли за порог.

Овчарки, брань и «шмайссеров» стволы загнали люд в церковные ворота…

и плюнули металлом пулемёты - в детишек, взрослых, мёртвых и живых. И

тут, и там метались вороньём по-над дворами факельщиков тени. Горело

всё: цветы, трава, каменья и то, что раньше числилось жильём. А мы

смотрели, губы прокусив, глазами отпечатывая снимки:

Вот офицерик, скаля рот в ухмылке, затылок полутрупу прострелил. Вот в

куче тел, лежащих под крыльцом, раздался рвущий душу голос: «Тату!» И

немец запустил туда гранату, небрежно пальцем выдернув кольцо.

Обманутый немеющим соском, ребёнок пискнул, тонко и несмело. Как

видно, время покормить приспело… но на груди той – кровь, не молоко.

Молодчик волосатою рукой за ногу поднял, словно лягушонка, и в пламени

исчез грудной мальчонка, осмеянный гогочущей толпой.

Приказ был: «Никого не выпускать!» Ведь мёртвый не расскажет и не

встанет…

Ошиблись гансы. Вскоре перед нами отчет придется им ещё держать.

Поэтому – нам нужно победить! Дойти до их берлоги – до Берлина. За всё

их зло воздать судом единым… а иначе – так незачем и жить.

…Они дошли. Дошёл и старшина. На куполе раздолбанном, рейхстага, под

сенью установленного стяга штыками были вбиты имена…

За окнами гремела медь оркестра, «Землянку» пели где-то вразнобой, а за

столом притихшая невеста спросила деда: «Старшина…живой?»

Дед поелозил в кителе погонном, достал бумажник с книгу шириной - и

снимок пожелтевшего картона дохнул на всех прошедшею войной.

И марш «Победы» грянул сам собою, и ясен, без вопросов, стал ответ:

Под обгорелой вражеской стеною стояли, рядом:

Мать

Отец

И дед.