Живой Классик Александр Солженицын, классик ушедшей эпохи Фёдор Достоевский, много иных талантов, в том числе и Владимир Высоцкий, уже употребляли свои умы для описания предлагаемой темы. Но время бежит, и должен же кто-то поведать о нынешнем Зазеркалье, где воры в законе уподобляются олимпийским богам, и увозятся оперативно на «свои олимпы»-крытые тюрьмы, где блатные демоны и демонические блатные шлифуют уши трактовками понятий, где парни превращаются в женщин, где совокупляются тайно гоблины и черти, цвиркающие и рогатые, где чётки крутятся шустрыми пропеллерами, где тайно торжествует СПИД, а явно туберкулёз и дистрофия et cetera, где козлы – смотрящие, а кенты законников – терпящие, где взмывают мини - гитлеры к рулю, где ниспровергаются микро - бонапарты, где нет уж всеобщих сучьих войн, а, так лишь, бойни с арматурами, локального масштаба, за легендарный портфель – «руль», за «ярмо ради общего блага», где подполковники превращаются в цезарей, а их лакеи - шныри в «паханов», где баптисты, адвентисты, пятидесятники вербуют дистрофиков, а православные орошают их святой водой, где есть новые хохлы и бандерлоги из бомжей, где колумбийские курьеры кокаина и арабские убийцы, где... – вобщем, украинский Пенитенциарий XXI века

от Сени Уставшего.

 

ПЕНИТЕНЦИАРИЙ UKRAINE,

или страна, из которой не возвращаются.

Пролог

… Соловки и Беломорканал, Дальстрой и Краслаг, -- огромный Архипелаг Гулаг пронесся кровавым метеором по небосклону истории, исчезнув вместе с недолговечно¬стью звезды Советского Союза. Ибо, что такое 70 лет в сравнении с сотнями лет безраз¬дельной власти египетских жрецов? Но эти 70 лет, краткий исторический миг, ковалось пенитенциарное хозяйство, которое и ныне продолжает свою обособленную жизнь, по¬добно свету погибшей звезды, несущемуся через вакуум.

Екатерининские централы и совдеповские зоны продолжают отправлять свои функции уже в новых странах-государствах, которые, впрочем, жили задолго до рождения Союза. И религия этого царства неволи так же остается жить, несмотря на крушение вели¬кой империи. Страна Российской Неволи была населена целыми народами, волнами-кон¬тингентами, исчезнувшими подобно шумерам, скифам или арийцам, но религия ее, видо¬изменяясь и изворачиваясь, продолжает жить в новых поколениях, интерпретациях, трак¬товках.

Это уже другой мир, отличительный от гулаговского мира, засвеченного мэтрами лагер¬ной беллетристики и многими другими очевидцами того времени, канувшим в небытие. Но сей новый мир, есть бастард мира старого. Надежно почили в бозе миллионные народы, определенные в касты и остались лишь слова-термины: борзые и ерши, Фан Фа¬нычи и фашисты, декабристы и демократы, накипь, безлошадные, честняки, суки…

А нонеча спецконтингент скрыт за дымовой завесой новых, растяжимых «шо мяг¬кая резина», каст, в которых свое множество отрогов, цветов, оттенков, чинов и должностей. Tempora mutantur mores, et nos mutantur in illis*. Но, однако, Соломон был прав, что нет ничего нового под солнцем. И страшно, что в наши дни «сказка» красных лагерей продолжает свою жизнь дальше, надменно смеясь над игрой слов: царизм, социализм, коммунизм, капитализм, демократизм et cetera…

* - Времена меняются, и мы меняемся вместе с ними ( лат. яз.)

 

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

ИЕРАРХИЯ. БОСЯЦКИЙ КРЕСТ.

 

…Где-то между началом и серединой 90-х, когда нэнько Украина неслась, очертя голову по степи демократии, и даже в каждом провинциальном городе было престижно иметь собственную «мафию», «рэкет» и тому подобные атрибуты «новой жизни», -- ис¬правительно-трудовая колония (еще не учреждение) МБ 319/22, типичный УСИЛОК* степного каторжанского многоградия, принимала на свой кусок земли очередной этап.

Мрачная Бездна (МБ) равнодушно глотала очередные три десятка этапников, а всего в зоне чалилось* три тысячи пятьсот шестьдесят душ и частые, густые этапы с тюрем уже никого не удивляли.

Тридцать фигур тупо двигались навстречу новой жизни под тяжелым осенним не¬бом. Назойливо моросил дождь, и, казалось, что зона, этот небольшой городок с кирпич¬ными зданиями, высокими заборами, асфальтовыми дорогами мирно спит под монотон¬ный шорох.

-------------------------------------

Усилок* - лагерь усиленного режима.

Чалились* - отбывали срок.

 

Нездорово-бледные лица новоселов были одинаковы своей отрешенностью и покорностью. После затхлых тюремных камер им было непривычно идти под открытым небом, да еще без мусорского общества. Их вел козел*. Козлом этапки был угрюмый, кря¬жистый, уверенный в себе родном мужик. Он был так погружен в свои думы-келеши, что не обращал на своих подопечных никакого внимания. И они шли нестройной толпой, действи¬тельно серые* в своих неказистых лепехах, фуфайках, шахтерских куртках, поношенных «адидасах» кустарного разлива, стоптанных туфлях, грубой кирзе и говнодавовских ботин¬ках. Родня, оставшаяся по ту сторону забора, с грехом пополам снарядила бедолаг в ка¬зенный дом. Лишь в хвосте этой серой массы выделялись двое парней своим жиганистым* видом.

За то время, что этапники плелись по центральной стрит городка, им встретилась лишь пара шнырей, спешащих по своим лакейским делам. В локальных секторах тусовались немногочисленные зэки. Местное производство еще кое-как дышало на ладан, и спецконтингент нес свою трудовую вахту в промзоне. Этапникам было пока невдомек, что в этих правильно-строгих кирпично-барачных джунглях обитают три тысячи с гаком зэков. Относительное безлюдье действовало на вновь прибывших успокаивающе. Каза¬лось, что в этом новом мире до них никому не было никакого дела.

За спиной каждого этапника остались арест и КПЗ, вертеп-тюрьма и суд, но в глубине каждой души неистребленный до конца обыватель рождал суетный страх.

Каждая командировка* имеет свои специфические особенности, присущие только ей. Но у всех этих гостиниц есть особый общий дух, этакий незримый осьминог, который раскинул свои щупальца-режимы с присосками-крытыми*.

Тем временем новый этап не остался незамеченным для цепкого взгляда тех, кому положено замечать все, особенно выходящее за рамки безликой серости. И толстый, невзрачный человечек с рыбьим взглядом, хозяин* колонии, рабовладелец и сатрап, подпол¬ковник Повалюк, был главным, кому положено все замечать. После недолгого совещания с майором Бараненко, бывшим в это время начальником оперчасти, хозяин принял решение, и новый этап утратил для него всякий интерес. Новый вердикт быстро облетел спец¬контингент через мелких оперов и кумовских шнырей*. Когда новички кинули свои уста¬лые организмы на нары карантинного барака, то зэки, из тех, кому полагается, знали, что с последним этапом к ним прибыл не совсем обычный гость, уже со старта отправленный в трюм, штрафной изолятор. На территорию МБ ступила нога человека с репутацией, второкрытника, поборника воровских идей. И слава витязя бежала перед ним.

Представители местного «жулья», гордо именующие себя «братвою», услыхав но¬вость о Барсе с N-ского централа, вспомнили, что слыхали о таком еще в бытность свою на других ломбардах-усилках. Встречу ему готовили соответствующую. Набушмаченные фраера, тоже прошедшие в свое время через крытую и потом прыгнувшие в козье племя*, только втихую посмеивались с этого ажиотажа. Кому, как не им было знать, как мало героев ускользает из украинских крыток, предназначенных ломать отрицалово*. Работягам-мужикам было, в сущности, сугубо сиренево, что в лагере стало на одного цвиркающего больше. Петушиное же сословие, в большинстве своем, и не ведало о прибытии именитого терпигорца. Это событие волновало разве что Виолетку и Ляльку, голубых еще со свободы. Мысленно они прикидывали размеры хозяйства голодного крытника, и предавались противоестественным мечтам.__________________________

Козёл* - здесь: зэк, добровольно сотрудничащий с администрацикй ИТК.

Серые* - впервые осуждённые к лишению свободы.

Жиганистые* - хорошо одетые.

Командировка* - лагерь.

Крытая* - тюрьма, где отбывают срок, а не сидят под следствием.

Хозяин* - начальник лагеря.

Кумовские шныри* - дневальные оперов; Отрицалово* - каста, придерживающаяся воровских законов, игнорирующая режим содержания в лагере.

Козье племя* - зэки, занимающие какие-либо должности.

Решение хозяина тем временем начало претворяться в жизнь. Личный шнырь-дневальный майора Бараненко, козырной лакей, рысачил по лагерю в поисках Севы-Креста, который вот уже третий год был «смотрящим» за зоной. Крест был выбран большими пацанами лагеря и крепко держал в своих руках бразды правления. Внешняя сторона его жизни была посвя¬щена заботе о лагере: собрать и распределить общак, решить конфликтные вопросы, тормознуть беспредел, отработать «дороги» с волей для грева с наркотой. Сейчас же он пре¬давался скрытым прелестям своего положения.

В одной из локалок прмзоны приютился ладно скроенный, небольшой домик. Со стороны он казался обычной шуршей (по фене определённых зон), но внутри это был настоящий банный дворец, в ко¬тором частенько зависал высший офицерский состав, ведающий местным производством.

Сева-Крест блаженствовал, закрыв глаза, на верхней полке в парной. Обильный пот стекал крупными каплями по его холеному волосатому торсу. Ниже груди справа была татуировка Девы Марии с младенцем, выполненная настоящим мастером. А ниже Девы Марии ритмично двигалась голова молодого человека, стоящего на коленях на нижней полке.

Крест уже отбарабанил двенадцать лет. Он сам не помнил, в какой момент своего срока его перестали удовлетворять рабочие петухи, и никогда не задумывался над тем, сколько его спермы было спущено во все пихательные лагерных машек. Жажда сексуаль¬ной взаимности, за неимением лучшего, вылилась в поиски личняка, объекта тайных плотских утех. Это был тот сладкий запретный плод, который при разоблачении неминуемо зачислил бы обоих участников в Гарем, в общество отверженных. Без разбирательства, кто активный, а кто пассивный есть ху. Этот риск вносил в отношения дополнительный выброс адреналина и нес свое особое возбуждение.

Но ни о чем подобном сейчас Сева не думал, приближался момент оргазма. Электри¬ческий звонок прервал сладострастный процесс. Волевое лицо 34 -летнего руля зоны передернулось гримасой раздражения. В считанные секунды Сева снова превратился в Севу Креста, в верховного жреца «блатной» религии тесного мира МБ. В глазах юного умницы*, затуманенных дымкой неудовлетворенной похоти, сверкнул испуг. Сева нежно взял его за остренький подбородок:

-- Не понтуйся, Зая!

-- Сева, моя флейта*пылает, - Заин тонкий голосок дрожал от похоти, стыда, к кото¬рому примешивалась смесь из страха и томности.

Крест и сам чувствовал, как в нем ключем бурлит желание, и вместо обычного после спуска отвращения, он ощущал в себе непривычную нежность:

-- Ничего, и флейту прозондируем*, и в очечко сыграем*. А сейчас—дела!

Накинув новый махровый велюровый халат, Сева пошел открывать дверь. За ней стоял запыхавшийся кумовской курьер.

-- Сева, тебя Есич ждет. Он у себя.

Руль кивнул и закрыл дверь.

После харева и душа Сева нарисовался прямо в кабинете Бараненко. Те времена, когда такое посещение каралось смертью путевым каторжанам, давно отошли в небытие. Такие времена вообще казались теперь сказкой из творчества Андерсена. Пожав руку куму, «наипутевейший» по-хозяйски расположился на стуле, закурив «Camel».

Без долгих предисловий майор сразу перешел к сути:

-- Сева, мы решили с Алексеичем принять у себя человечка этапом с N-ского централа. Второкрытник, рыба мутная. Встречай, чеши гриву и определи его в нужном стойле. Пока мы его поместили в трюм.

-- Номер хаты?

-- Третья.__________________________

Умницы* - пассивный гомосексуалист (воровское арго).

Флейта* - задний проход ( в.а.)

В очечко сыграем* -совершать половой акт в задний проход.

 

Через пару часов в камеру №3 ШИЗО пришел грев в виде курева, чая, собачек-спичек, бумаги для факелов и центровой дури*. Кичманный шнырь по зеленой улице передал презент прямо в руки терпигорцу, пальцы которого были унизаны «перстнями», повест¬вующими обо всех закоулках биографии Сани Барса, терпигорца и козырного бродяги.

Тем временем майор Бараненко по другую сторону забора вел деликатную беседу с хозяином роскошного «мерса», чьи два слабинушки отсвечивали неподалеку. После пре¬людии и увертюры майорское ухо уловило цифру в две штуки баксов и фамилию Цымбал.

-- В чем суть проблемы? – лениво вопросил верховный опер колонии.

-- Штука сейчас, штука после положительного решения вопроса. К вам со дня на день должен попасть этот паренек. Создайте мальчику очень уютную обстановку.

-- В легкую.

-- Ну, тогда потянем по сотке за содружество!

Компаньоны сели в машину. Там сидел еще один мужчина, чей силуэт до этих пор смутно угадывался за тонированными стеклами. Достав из бара бутылку виски, он уточ¬нил суть дела:

-- Надо, Есич, постараться загнать шкета в гарем, пусть там покукарекает немного, а потом еще на крытку сплавить. Пусть там его, мудака, научат кончать от чужой коряги в собственном дупле!

Хоть ситуация была нестандартная, но две штуки помогли майору оперативно принять требуе¬мое решение. Ломать людей ему приходилось и раньше по долгу службы, но искусственно загонять в петушатню еще не приходилось. Заказчик уточнил деталь:

-- Все бы ничего, но есть одно условие - время ограничено. По его прибытию ровно месяц, а насчет крытой, то тут без ограничений. Никаких отсрочек, Есич, сердце тре¬бует, а ему, сам знаешь, не прикажешь.

-- Тяжело! Но бу сделано, нема пытаньев!

Между тем в карантинном бараке виновник жестокого договора Паша Цымбал вел задушевную мирную беседу со своим каторжанским корешком Шуриком. Это и была та пара жиганистых в хвосте серого этапа.

Тихо шуршал за окнами дождь. Казалось, что он должен навевать уют в этом по-казенному чистом помещении, но над этапниками витала атмосфера угнетенности. Три¬дцать человек разделилось на небольшие группки, и тихо беседовали, каждый о своем.

-- Что-то, Шурик, играет у меня чуйка, - шепотом сказал Паша. - Ломится в душу нехорошее предчувствие ещё неведомых экстримов.

-- А я думал тебя уже попустило, малыш, -- высказал свое мннение Шурик, но Па¬шины глаза светились тоской и страхом.-- Пашок, после того, как ты вскрылся на R-ской тюрьме, что с тобой может случиться еще худшего? Кровь из своей плоти ты уже пускал добровольно. Это признак твоей воли. А в этих местах главное – это сила духа.

-- Шурик, не все ты знаешь! - вздохнул Паша.

-- Ну, так колись, времени много. Тискай свой роман.

Чувства и воспоминания снова захлестнули Пашу жгучей волной. Нелегко было делиться сокровенным, но передавив в себе волнение, он начал свой рассказ.

-- Рисуй себе картину: Южный Берег Крыма, бескрайнее синее море, чистое лазурное небо, горы и кипарисы, словом - Италия нервно курит в стороне. Мне 21 год, красивый, полный гормонов самоуверенный лох. Студент хренов. В башке куча сентенций, а штаны рвутся, сперма бурлит. Стояло на все без разбору, лишь бы шевелилось. Приходилось ле¬жать только на животе, так что спина от солнца покрывалась волдырями. Временами я чувствовал себя сатиром, сгустком похоти и страсти. Дрочил вприсядку до мозолей, но легче не становилось! Полнейший спермотоксикоз.

-- Шо, нельзя было найти себе какую-нибудь хиврю, чисто спустить пары, - заметил сочувственно Шурик.-- Или тямы, что у канарейки?

-- Хотелось большой и чистой любви на сеновале, романтики. Я ведь воспитывался в другой среде, со всякими идеалами. Короче, парюсь я на пузе. Предо мною открытое море, до Турции членом подать, вокруг голые богини. Вдруг одна из них подходит ко мне с бутылкой пива, и тут я начинаю тихо охреневать. Такую могла бы создать только мечта маньяка, или фантазия сексуального гурмана. Она меня просит открыть бутылку, а я встать не смею, бо мой мальчик про¬бил песок аж до Австралии. Пришлось затеять порожняковый треп. К счастью в ее глазах появился интерес и «Остапа понесло». Мы просекли друг друга, купались, пили пиво и говорили, говорили, говорили… Я узнал, что она замужем, что муж у нее большой на¬чальник и очень состоятельный человек. По темноте мы стали прощаться, я пошел прово¬жать ее к машине. Вечер был томным, природа шептала о любви. Прощальный поцелуй плавно перерос в страстные объятия. Я думаю, что ее машину еще так сильно никогда не раскачивало. Даже воздух в салоне распирало от секса. Такого со мной еще не было. Я за¬водился только от одной мысли о близости, а когда она наступала, то кончал раз за разом, даже не вынимая.

Паша надолго задумался, перенесясь воспомнаниями в те беззаботные и по-своему счастливые минуты. Не все он поведал своему каторжанскому корешку. Есть вещи, кото¬рые нельзя говорить даже самым лучшим друзьям, а тем более здесь, на зоне, где за не¬уместные сантименты можно было запросто попасть в гарем.

-- Короче говоря, крышу от страсти снесло напрочь и мы, позабыв про осторожность, встречались при каждом удобном и неудобном случае. Так продолжалось не¬сколько недель, и в один прекрасный день на хате у ее подружки меня и повязали.

--Шо, за изнасилование крупного рогатого скота?— прикололся Шурик.

--Тихо спокойно нарисовались мусора, меня под белы рученьки, а дальше как по-пи¬саному: понятые, стакан мака в трусах, КПЗ, статья два два девять, суд и пятишка на гриву.

Чтобы справиться с невольно подступившим волнением, Паша закурил. Вдруг, как черт из табакерки, в промежутке между нарами возник Афганец, угрюмый козел этапки.

--Але, военнопленный! Ты че, овца, совсем нюх потеряла? Здесь смолят только на улице! Или заворовался, сынок? А ну, геть звидселя!

От неожиданности Паша даже испугался, так резок был переход от воспоминаний к грубой реальности. Шурик же был внешне спокоен и холоден. Афганец схватил несосто¬явшегося студента за шкирку и рывком поднял с нары:

--Ты шо, в уши долбишься, осужденный?

Паша в растерянности покосился на Шурика. Тот невозмутимо улыбнулся:

-- Павлик, не разочаруй меня. Ты ведь пацан, а у пацана заднего ходу нет. Если прав - доказывай.

Афганец перевел на Шурика взгляд, полный тупой ярости и чувства собственного превосходства. Паша же, улучив момент, ткнул горящую сигарету в набыченную шею козла. В следующую секунду они, сцепившись, уже катались по полу. Этапники, стол¬пившись вокруг, застыли в молчании. Шурик метнулся в туалет за шваброй и добротно приложил ее к спине Афганца. Тот от боли выгнулся мостиком и издал звериный рык, а Шурик тем временем уведомил его, не повышая голоса:

-- Следующим номером программы будет по башне. Засохни на корню.

Корчась от жгучей боли, Афганец процедил сквозь зубы:

-- Земляк, ты себе подписал приговор. Ты в торбе. Рановато ты блатовать задумал. Ох, рановато!

Шурик демонстративно прикурил от зажигалки и выпустил дым аккуратными колеч¬ками.

-- А блатую с детства. Такой мой крест, козляра!

Афганец благоразумно решил ретироваться и Паша спросил:

-- Шурик, а че теперь будет?

-- Бздиловатой породы конь, -- процедил комментарий Шурик, -- бздиловатой.

-- Пусть только дернется, козел драный! - Паша от пережитого волнения сорвался на крик. - Да я, я..! Да мне теперь все по хрену!

-- Не писай в рюмку, сам боюсь, - задорно усмехнулся Шурик.

Этапники в шоке смотрели на этого безумца, а Шурик не обошел и их своим вни¬манием:

-- Господа коллеги! Довожу до вашего сведения, что если будут дергать в кум-трест, то здесь ничего не было. Негоже начинать новую жизнь мелкой сучней. Из сучни рукой подать до гарэма, да и деревянный костюм можно получить без проблем.

Зрители расползлись по своим местам, а Шурик тем временем просвещал своего подопечного:

-- Эта коза приведет свою «крышу» качать права по понятиям. Основная его «крыша»-- это лягавые с кум-треста. Но мыслю я, что сначала припхнет местная «братва». Будут пытаться ставить нас в стойло, если не пролезет, то уже начнется техничный прэсс со стороны абвера. Схема старая, проверенная.

Тем временем майор Баранеко вернулся в родные пенаты и сразу взял быка за рога. Возле вахты он увидел начальника войскового наряда лейтенанта Пешту. Их связывали дружеские отношения. Есич смотрел сквозь пальцы на бизнес лейтенанта среди спецкон¬тингента, а Пешта умел быть благодарным.

-- Славик, выхвати с нового этапа Цымбала, найди зацепку, и прессани как следует. Постарайся присадить на веник или на швабру и напряги ДПНК, чтобы спровадили су¬ченка в ШИЗО, суток эдак на 15.

-- Есич, да для вас любой каприз!

-- Только, Славик, сделай это красиво, не мне тебя учить как.

Через десять минут Пешта разрабатывал стратегический план с прапорщиком Ба¬сюком, имевшим за плечами шестнадцатилетний стаж работы в лагерях.

-- Тут мне ножичек фуфлыжный тиснули за края. Давай ненароком я найду его в скатке того педрилы. Есич тихо офигеет от твоей смекалки.

-- Ну, Боря, ну гроссмейстер-интриган.

-- Ты во всем лагере не найдешь зэков с моим сроком отсидки,-- ухмыльнулся Ба¬сюк.

***

Добротная резина уносила черный «Мэрс» все дальше от командировки МБ 319/22. Босс топливных махинаций Косовский сидел на заднем сидении в компании со своим консультантом, специально нанятом для грамотного решения вопроса из бандитов. Косов¬ский был человек дела, и решить ему предстояло трудную задачу. Труднее всего было то, что она затрагивала его сердце и душу. Сердце Косовского кипело болью и возмущением, потому, что ревность - ярость мужа, и не пощадит он в день мщения. Его переполняла жажда изощренной мести и бешеная злоба.

-- Слышь, Вася, этот майор сдержит слово? - уже в который раз спрашивал Косов¬ский, скрипя зубами от ненависти. – Может, денег надо больше?

-- Да ему это, шо два пальца обоссать. Поверь старому полосатику. Сколько можно тереть одно и то же. А насчет денег: за такую мелочь две штуки – это царский подарок!

Вася-полосатик знал толк в лагерной жизни, и войсковой наряд уже сплел лапти Паше после небольшого спектакля в виде проверки количества этапников и шмона личных вещей.

-- Во бандюга! В зоне раскрутился на двести двадцать вторую! – изгалялся Басюк.

-- Падла, ножики прячет! Террорист плюшевый! – ухмылялся Пешта.

К счастью Шурик успел ввернуть фразу в ухо обомлевшего Паши:

-- Не понтуйся, это козья мулька. Не пиши никаких бумаг. Сдохни, но не пиши! За¬помни и держись до победного конца. Я с тобой, малыш.

-- Шо ты там шепчешь? - вызверился Басюк на Шурика. - Шо ты шепчешь?! Тоже в шайзер захотел?!

-- Начальник, - лениво, не по обстановке спокойно отвечал Шурик, - не бери ты меня на глотку. Я же не вчерашний. Шо мене лагерный шайзер? Я на крытый бухенвальд пойду, если надо будет!

Что-то в тоне этого этапника было такое, что мусора ему поверили, и про себя решили до поры до времени забить на его дерзость. Но когда Шурик попытался с ними кое о чем договориться, то его отшили так резко, что стало понятно: выполняется чья-то воля.

Басюк саданул Пашку дубинкой по спине:

-- Ну, ты, пидор, шевели булками!

Далее Пашка, повинуясь инстинкту самосохранения, присущему порядочным неволь¬никам, не помня себя, заорал:

-- Сам ты пидор, мусор гнойный!

В ход пошли дубинки, сапоги. Процессия удалилась.

Шурик опустился на нару и объявил обалдевшим свидетелям происходившего:

-- Я мажу на Пашку! Они его не сломают!

… В дежурной части избиение продолжалось. Сквозь замутненное болью и страхом сознание Паша периодически слышал злобные вопли мусоров:

-- Кровью будешь ссать, падаль! Инвалидом сделаю, блатюк сраный! Просрал ты свое здоровье!

«На огонек» зашел ДПНК майор Козаков. Лейтенант Пешта на полусогнутых за¬спешил к нему с докладом:

-- Василич, эта сучка орет, мол, имел я вас, мусоров-педерастов! Ножик в скатке отшмонали у этого камикадзе!

-- Ах ты людоед! - глаза майора засверкали садистским огнем. - А ну, избушка, стань ко мне задом! Быстро, падаль!

Пашка стоял, как вкопанный, чувствуя предательскую дрожь в коленях. Чьи то руки стали его разворачивать, но он сопротивлялся с отчаянием обреченного.

-- Десять горячих по булочкам и ты свободен. Ну, быстрей рожай, пока я добрый.

Еще немного и Паша готов был сдаться, но он знал, что Шурик скажет ему: «О чем с тобой базарить, если ты мусорам булки подставил, что дешевая блядь!?!»

Видя сопротивление зэка, которого он считал легкой добычей, майор разъярился еще больше. Его ярость передалась доброй половине войскового наряда, и скоро несчастный зэк валялся на полу в почти бессознательном состоянии, а избиение продолжалось. Зеленомундирная братва смаковала воспитательный процесс. Сапогами и дубинками. Потом его волокли через какие-то заборы, двери, решетки и бросили в какой-то комнате. Затем послышалось злобное шипение майора:

-- Веник в зубы, пидор, и подмел шуршу!

Теперь били только дубинками. Боль пульсарами расходилась по измученному телу. Потом Пашку кинули животом на пол и закоцали руки в браслеты наперекресток между лопатками, «ласточкой».

-- Думай, касатик: или веник-швабру в зубы, или твои клешни поотсыхают к такой-то маме через пару часиков! А жаловаться тут некому! Потому что ты людоед-каннибал! Ты вне закона человеческого! Будешь, падла, инвалидом!

Наручники врезались в запястья до крови, растянутые в суставах руки страшно ло¬мило. Минуты растягивались до бесконечности. Через полчаса Пашка начал переставать чувствовать боль, кисти онемели. Страх остаться инвалидом парализовал волю. Через час тюремщики раскоцали браслеты, и его, полуживого от боли и страха кинули в третью хату, где в тишине и уединении блаженствовал Саня Барс, неторопливо вкушая чифирь под сладкую замолодь. Когда Паша остался наедине с терпигорцем, майор Казаков шест¬вовал с вечерней проверкой по локальным секторам во главе наряда. Паша успел поведать Барсу изрядную долю своих «приключений», когда в этапный барак, под покровом ночи, явился Степа, «смотрящий» за этапкой от местной «братвы». Его сопровождали трое «коллег», особо приближенных. Их шаги гулко отдавались в спальной секции. Афганец указал на нару дерзких этапников, и компания остановилась.

-- Подъем, осужденные! По-шурику! - объявил Степа. - Пошли в шуршу, побазарим о жизни по понятиям.

Шурик лежал одетый в спортивный костюм, сжимая в ладони заточенное весло. Не вставая, он раздражённо процедил сквозь зубы:

-- Во-первых, моего малолетку уже давно мусора прэссуют. Сразу после того, как мы козла в стойло поставили, когда он расхомутался. Мусора нашли у него заточку, которой у пацана не было. За базар отвечаю! Вывод?

Степа задумался. Этапник продолжал лежать, говорил не просто уверенно, а с раздражением умудрённого в этой жизни человека. Чувствовалось нутром, что все это неспроста. Ибо таких этапников просто не существует в природе. После недолгого раздумья Степан сел рядом с Шуриком, который тоже поднялся.

-- Степа.

-- Шурик.

«Смотрящий» повернулся к козлу:

-- Ну, поведай миру.

-- Бля буду, Степа, я не при делах! Сукой буду! Мусоров не наводил! За базар отве¬чаю!

Степа очередной раз задумался, чем не применул воспользоваться Афганец.

-- Он швабру взял, которой мой пидор туалет моет!!! Это же голимый контакт!!!

-- Что скажешь, земляк? – хищно улыбнулся Шурику Степан.

-- Если мне понадобится, - без улыбки, обыденно отвечал Шурик, - то я ентой шваброй ему череп разгрохаю. Ты глянь: это быдло козье здоровее-то меня в габаритах. Нужно было чем-то его грохнуть. В следующий раз веслом заточенным проткну печень, если не поймёт. Я же крытки не боюсь и строгача тоже. Мне моя честь дороже будет, чем годы жизни! Я за свои слова отвечаю!

Афганец остался терпилой, а Шурик взял инициативу на себя:

-- Исчезни тепрь! Я тебе пока даю время на доказательство своей невинности насчет Ма¬лого. Очень много - сутки. Поломишься на вахту, мусорам жаловаться, - пиши пропало!

Козел, почти уничтоженный, смылся.

-- Как у нас насчет дури? - деловито осведомился Шурик.-- Есть что пыхнуть?

Степа замялся.

-- Сейчас голяк с ганьджубасом.

-- Что-то я да не пойму, при моем-то при уму! Че, в лагере нету вообще? Разве та¬кое бывает?

-- Не, ну в общаке, конечно есть. Но это для буров там, для больничек. Опять же, Барса будем встречать через пару дней!

-- Пацаны,-- улыбнулся Шурик,-- я против Барса ничего не имею, он пацан понимающий, но божья травка должна быть в любом лагере в достаточном количестве на любой случай. На крытой, вон, и то не переводится, а тут усилок - должна быть чертова уйма дорог.

-- Шурик, а ты не с Барсом по этапу с крытой?

-- Не, просто на N-ском централе много моих друзей парится.

Стороннему наблюдателю было непонятно, почему между Степой с командой и Шуриком в считанные минуты наметился контакт, незримая, но реальная нить взаимоотношений. За Степиными плечами была шестерка отбитого срока, «блатной портфель» смотрящего, за его друзьями - отбуханная двадцатилетка на троих и право голоса на ме¬стных сходняках, а Шурик, как не крути, был первый день на зоне. Интуитивно мурены местной акватории учуяли в Шурике свою масть.

А в это время в апартаментах ханавея №3 Саня Барс вовсю скрипел мозгами второкрытника, на которых пробу негде ставить.

-- Малой, если тебя прэссовали по козьей наводке, то такой рамс тебе за счастье. Но если это надрывается хорь твоей шаболды, то дальше будет хуже. Я так мыслю, что кто-то из больших мусоров нехило подмазан вазелином. Этот коммерс упаковал тебя в ломбард, хотя легко мог переименовать в Загиба Петровича. Он показал фас своим псам и все, кони шаркнулись. Ему по тяге сделать твою жизнь хуже курносой.

Барс подумал, что такой расклад для Паши будет на крытой. Там мурены вмиг сха¬вают пацанчика и, скорее всего отдрючат даже в хатах на «спецу», не говоря уже про «лютый спец» или пресс-хату. Но вслух высказывать свои мысли он не стал. Ему самому было тошно и гадко вспоминать свое пребывание на крытке, которое он постарался выбросить из головы. Не хотелось помнить, что когда-то ты был не человеком, а амебой, ин¬фузорией, слизью среди алчных тварей, уважающих только силу, силу физическую.

-- Ладно, малой, не бзди, -- успокоил Пашку Барс. - Я по этапу успел-таки с Шуриком пообщаться. Я думаю, он с таких мастей, которые на Украине вымерли, шо динозавры. У меня две крытки, но он по любому вопросу давал мне 100 в гору. При любом раскладе Шурик что-нибудь скумекает. Это факт!

***

… Через три дня все сливки местной «накипи» собрались в локальном секторе карантинного барака. Здесь были смотрящие за четырнадцатью бараками зоны энд их компани, смотрящие за кичей, крестом, камбузом, игровым общаком, видные козлы, ставшие таковыми по решению «братвы» МБ. Эта внушительная группа олицетворяла со¬бой жесткую внутреннюю власть. «Гранды» зэковского общества через одного теребили в руках четки. Все были одеты с лагерным шиком, преобладали черные джексы.

Несколько шнырей суетилось с подготовкой к традиционному чифиропитию. По указке Севы Креста для этапников было заварено пару ведер черного эликсира бодряка. Новобранцы уселись кругом и предупредительные шныри тщательно следили за наполнением кружек. Этапники непринужденно беседовали. Чувствовалось, что все они фраера, то есть случайно оступившиеся обыватели, нежели преступники. Естественно, что «цвет зоны» ошеломил их.

Настала очередь появиться виновнику торжества. Увидев еще издалека представи¬тельную делегацию встречающих, Саня Барс нисколько не удивился. Иначе не могло быть при любом раскладе.

Сева Крест встретил второкрытника дружеским рукопожатием, которое законо¬мерно переросло в братское объятие. Была определенная символичность в том, что обнялись люди, до этой минуты не знавшие друг друга.

-- С выходом, бродяга! С освобождением!

После многочисленных приветствий и поздравлений состоялось традиционное празд¬ничное чаепитие. Местная элита расселась по кругу на корточках, а шныри разносили чифирь кружками.

Сева крест вручил Барсу от лица всей братвы увесистую торбу с джентельменским набором предметов местного обихода: мылом, зубной щеткой и пастой, бритвенными принадлежностями, сменой белья и другим необходимым. Разумеется, что все было нуль¬совое. В отдельном объемистом пакете был презентован хозяйский тормозок, собранный из передач. Пока шло первое знакомство, Барс показал себя открытым, жизнерадостным парнем, доступным для всех. Оно и понятно: после застенков крытки он почувствовал себя на свободе.

-- Ну, ладно, бродяга, сейчас приводи себя в порядок, мойся, отдыхай, а вечером мы тебя найдем, - закруглил встречу Крест.

-- До вечера!

Барс вскоре принимал душ в пенатах этапного барака, что было недоступно рядо¬вым этапникам.

***

Очередной ДПНК получил причитающуюся мзду в виде лагерного ширпотреба и слинял по своим делам, а на седьмом бараке, где имел свою резиденцию Верховный Смотрящий, собрался весь цвет командировки. Помещение для просмотра телевизора было заполнено до отказа. Со стаканом в руке Барс взял первое слово:

-- За воров! За их светлые головы!

Этот тост был неискренним. Слишком многое пришлось повидать Барсу на крытой, но он должен был сделать этот рассчитанный психологический ход, прикрываясь им, как щитом. Местное «жулье» было близко к воровскому миру так же, как и местное мужичье к ним самим. Но все дружно поддержали старый, избитый, не имеющий реального значе¬ния, мертвый лозунг.

Синяя тяга смешалась с дымом дряни. Официальная часть ознаменовалась печатью кайфа. Лица «бродяг» закраснелись, хищный блеск глаз усилился. Жрецы местной рели¬гии налегали на обильную жратву, домашнего приготовления. Еда к этому столу шла из разных городов и сел. Родные волокли в этот мир целые торбы. Спонсоры мероприятия из мужиков и «стремящихся к порядочной жизни» спали в своих бараках, а над «жульман¬ским» сабантуем витал Его Величество Торч.

Многие зэки командировки были рады попасть сюда, но для этого надо было быть в касте избранных, а путь был неслабо тернист и извилист, порою просто неизвестен для подавляющего большинства. Даже зная дорогу, можно было потратить впустую многие годы и в итоге потерять здоровье или приобрести деревянный бушлат.

«Братва» разбилась на группы по интересам. Саня Барс, Шурик и Сева Крест, ни¬кем не замеченные, спокойно уединились в сторонке. Барс сунул в руку Севе записку:

--Тебе малявка-помеловка с крытки.

Перед залитыми бельмами запрыгали строчки бисерного почерка.

«Здорово, Сева Крест! Эту помеловку подгонит тебе Саня Барс, золотой пацан. К вам на зону заедет наш братуха Шурик. Уважь человека, потрудитесь с ним вместе на общее благо. Все длинно. Козырные. Коля Китаец, Брат, Жид Кубанский. Привет достой¬ным. 5.08.1993г N-ский централ».

Сева переваривал информацию. Вопросы метались в его голове от полушария к по¬лушарию. Откуда на крытой знали, что именно сюда заедет Шурик с R-ской тюрьмы? Кто такие Козырные? Если Воры, то так бы и чиркали. Шурик - Вор? В законе, что ли? Или не Вор? Чем это все светит?

Барс прекрасно понимал замешательство руля зоны. В их отлаженную жизнь врыва¬ется нечто новое, неизвестное. Что это сулит и как ко всему относиться? Барс, будучи бродягой, так и не разобрался во всех хитросплетениях взаимоотношений на крытой блатняков, воров, микадо, джаг, кодляков, конфликтующих бражек.

Шурик же после стакана водки и нескольких хапков центровой дури был на совер¬шенно другой волне. Он вспомнил про Пашку и почувствовал, как член начал напря¬гаться. Теперь он мог признаться самому себе, что к парню его влекло обычное прими¬тивное либидо. Думать об этом сейчас было не время и не место, и Шурик поспешил отвлечься.

-- Сева, малява обращена лично к тебе, а значит, все остается между нами. Я не су¬харь, но пока мне хватит того, что ты в курсе событий. Не хочу раньше времени открывать свою корону мусорам.

-- Короче, -- махнул рукой Крест. - Давай на сегодня отдыхать. Сейчас пойдем, нака¬тим синьки, а потом пошлем кое за кем и отшампурим по полной схеме. Есть тут па¬рочка пробитых еще с воли. Кстати о птичках, хромосомы хавают так, как ни одна шалава мне еще не исполняла.

***

Зона давно спала. В бараках сопели, стонали во сне, кряхтели, вскрикивали тысячи тел. Воздух был тяжелый, спертый от нечистых испарений, насыщенный смрадом грязной органики. Сновидения сплетались в причудливый узор, где заточение переплеталось со свободой в нечто одно общее, запутанное и непонятное.

В этом невольничьем монастыре спали в общих кельях бок о бок черти, кэмелы, дотмэны, овцы, козлы, быки, росомахи, шакалы, волки, рыси, тигры, змеи и мыши в человеческом обличии. «Архипелаг Гулаг» раскололся на части вместе с папой Союзом, но продолжал свою древнюю жизнь, с тех еще незапамятных времен, когда Иосиф Прекрасный, потомок Божьего друга Авраама, был рулем египетской темницы-«академии». И ты¬сячи лет спустя, Украина имела в своем ведомстве гораздо больше «академий», нежели древний Египет. И сколько, сколько здесь этих монастырей, столько же и каторжанских сновидений, в которых нет свободы, нет неволи, а есть некая абстрактная сущность. Эти странные сны посещают всех обитателей каторжного царства, не обходя своим вниманием и «законных» граждан-зэков, и тех, кто живет по ту сторону колючей проволоки.

Между тем, спустив излишки спермы в тузы центровых маргариток, авторитетная тройка продолжала общаться. На улице буйствовал промозглый осенний ветер, солда¬тики-часовые тряслись от холода на вышках, войсковой наряд лениво шлялся по баракам, периодически зависая с ночными дневальными за возлиянием чифира. Попыхивая «кэме¬лом», Сева Крест неспешно рассказывал:

-- На нашей командировке в 80-х общий режим был. Дурдом, понятно. Общий отсюда растусовали и завезли публику с пяти усилков. Ну, и пошла возня известная: а кому же масть держать? На каждом бараке по два-три кодляка. У всех пальцы веером, через зубы чвиркают, свой общак собирают. Если у кого-то из мужиков не было «крыши» в ка¬ком-нибудь кодляке, то того разрывали в полете. А шо? Придумали бочину, грузанули, шо баржу, и все - торба, если мазу некому тянуть. А если есть маза, то начинаются разбор¬няки, кодла на кодлу, а базар уже не пролазит. Правоту выясняли с арматурами и молот¬ками. Сколько было проломленных черепов. И кичман всегда забитый, и на крытку много людей ушло, и беспредел вокруг да около и мусорской, и зэковский. Нашу кошару тогда подмял Абдул. Чечен. Духа хватало и по понятиям волок. Я оказался в его семье, когда еще на нашей кошаре хватало желающих рулить. Зона тогда делилась по земляческим принципам. Там донбасские, там херсонские, луганские, крымские и так далее. Только Абдул оказался интернационалист, по-понятиям. От него я и узнал все то, что знаю те¬перь. Человек, в натуре, вращался в преступном мире. В общем, последний наш оппо¬нент - это была сугубо козья шайка, с мусорами в десны целовались и общак собирали. Бойня была серьезная. Козьих мамок после этого свезли с зоны, ну, и наших бродяг много упаковали на крытку. А Абдул остался. Надо же кому-то рулить, держать зону. Ну вот уже четвертый год общак собирается добровольно на всех бараках, кроме хозобслуги. За каждой кошарой есть свой пастух, смотрящий. Беспредел пресекается. Почти все козлы из нашего круга. Крест, бур, трюм, этапка греются. Братва живет: водка есть, наркотик есть, телевизор после отбоя - смотри, кишки вольнячие - носи, только операм на глаза не попа¬дайся. Мужики не ущемлены, кто работает, на ларьке отоваривается, никто их не грабит, цены регулируются. В общем постановка неплохая. На других хохлячих усилках и такой движухи нет.

-- По словам у тебя все на мази, - съязвил Шурик. - Только Пашка, мой малолетка, пострадал конкретно, как на красной зоне, гадюшатнике комсомольском.

-- Не волнуйся, Шурик, все уладим со временем. Сам понимаешь, за всем не усле¬дишь.

Саня Барс, несмотря на кайф, внимательно вникал в суть разговора. Интуиция второ¬крытника подсказывала ему, что намечается крупный переплет. Ох, как бы ему хо¬телось избежать такового, но он чувствовал, что снова, в который раз, он опять становится рабом обстоятельств и своего имиджа.

--Тут такое дело, -- влип в разговор Барс,-- насчет Пашки твоего…

А Пашка витал в сладких объятиях Морфея, который милостиво избавляет нас от мук бытия. Снилось бедолаге, что крадется он по мрачным застенкам, по извилистым коридорам тюрьмы. Ему было хорошо! За руку вела Черноморская богиня, неверная жена, прекрасная Ариадна. Пашке не хватает дыхания, в голове адская смесь мыслей, чувств, срок, страсть, тюрьма, и она, может быть Любовь? Они в камере. Как закрыть эту адову дверь? Как отгородиться от внешнего мира? Наташа-Натали тянет к наре. «Я животное! Животное! Животный страх, животное желание!» Тела алчут, поцелуи, прикосновения, страсть, похоть!.. перед глазами белый треугольник трусиков. Дрожащими руками он стягивает их и нетерпеливо приникает губами к слегка курчавому холмику Венеры. Он чув¬ствует ни с чем не сравнимое наслаждение, сладостно-щекочущее ощущение внизу жи¬вота и в это блаженство врывается лязг тюремной двери. Оргазм и внезапный испуг сли¬ваются в одну адскую какофонию. Сладостное извержение продолжается, он поворачива¬ется от раскинутых ног к двери. Наташкин муж, Шурик, смутные зэковские лица смотрят на него. «Петух!!!» - гвоздем вонзается в оба уха.

В ужасе Пашка просыпается в холодном липком поту. Гнетущий свет тусклой элек¬тролампочки, сырая, холодная камера, впереди годы каменно-решетчатого бытия. Про¬шлая, яркая жизнь становится просто сном. Комок подкатывает к горлу: ему больше не вернуться в ту прошлую, вольную жизнь. Институт, друзья и подруги, родной дом, диско¬теки - все это в прошлом и нет возврата через годы. Если случится чудо, и он вырвется живым из пасти тюремного монстра, то все уже будет не так, и он будет совсем другим человеком. Пашку пробил озноб. Впервые он так остро почувствовал, что попал в СТРАНУ, ИЗ КОТОРОЙ НЕ ВОЗВРАЩАЮТСЯ!

Каторжанская житуха текла в своем обычном русле. Народ привычно мычал (ра¬бота еще была), менты по-прежнему пили зэковскую кровь в достаточном количестве. Мужичье степенно кряхтело, впрочем особенно не напрягаясь, выполняя дневные нормы. Бугры де¬ловито парили над этим многочисленным стадом. Местная блатная накипь, крепкая и сплоченная, строго контролировала рабочий процесс. На первый взгляд контроль был не¬заметен, но каждая овца четко знала, что от стада лучше не отбиваться. Самое разумное --тихомолком выполнять свою норму и не рыпаться. Правда, иногда в стаде появлялись мо¬лодые волки, которые с молчаливого согласия блатной стаи просто парились в трюмах-бурах. Смышленые и мастеровитые люди нашли себе теплые места на козьих должностях. Это был легион ширпотребщиков, лагерных умельцев. Некоторые имели немалый вес в блатной сфере в силу своих внутренних качеств и серьезных отношений с большими по¬гонами зоны. Мастерство ширпотребщиков разнолико: от декоративных шкатулок из де¬рева до выкидных ножей, от кухонных наборов разделочных досок с ножами до резных и писанных под старых мастеров икон, от прикольных брелоков к ключам до вороненых шпалеров. В стенах невзрачной ИТК проходили капитальный ремонт и шикарные ино¬марки и отечественная рухлядь, телевизоры, музыкальные центры, часы, мясорубки. Здесь ковались кружевные решетки для чьих-то усадеб, скорбные оградки для могил, надгробные плиты и памятники для законопослушных усопших. Стильные и добротные мебель¬ные гарнитуры made in ИТК МБ/ЮЮ, ЗЮ, ЕЯ/ украшали квартиры сатрапов. Впрочем, из этого плодовитого производства урывалось кое-что на общак.

Вобщем, каторжанская житуха текла по своему руслу, где разношерстные шныри жили получше вольного пролетариата, где чернорабочие петухи ходили вечно грязные и навсегда испуганные, «истинные бродяги» искусно крутили четки, бестолковая молодежь из «стремящихся к порядочной жизни» путалась в хитросплетениях местной политики, обламывая зубы и головы.

...Кирилл Иосифович, старший кум, он же верховный опер, был преисполнен желанием отработать свой гонорар любой ценой. Заманчивая сумма манила и лишала покоя. Состряпать дело на вшивого зэка не представляло особого труда. Можно было на выбор: либо на строгий ре¬жим с довеском в пару лет, либо на крытую без довеска, но с чувством глубокого удовле¬творения от сломанной судьбы. Даром, что Сталин давно крякнул. Кум-трест живет в ве¬ках! От Египта до совдепа, от американских тюрем до хохлячих крыток. Ибо тюрьма остаётся тюрьмой всегда и везде, во всех временах и народах.

Майор некоторое время раздумывал, стоит ли ему лично встречаться с молодым уродом. Садистский порыв из подсознания рвался в реальность. Когда-то, очень давно, четыре десятка лет назад, еще будучи в нежном возрасте, мальчик Кирюша проживал со своей мамочкой в однокомнатной хрущебе. Мама-бухгалтер волокла скудный быт, как могла, и часто в ночи он просыпался от неясных его детскому сознанию, звуков. Это были стоны, вскрики, сопения и возня. Порою ему казалось, что мать стонет от боли и он, не смея выдать себя, рыдал в подушку от жалости к мамочке. Через его полусиротское детство прошла не одна сотня коитусов мамы с разными представителями членоносного племени. Сонм впечатлений прочно свил свое гнусное гнездо в подсознании Кирилла. Всю свою последующую жизнь Бараненко, как бык на бойню, планомерно и последовательно шел к садистскому смещению сексуальной цели, сам того не понимая. Работа в лагерях, как нельзя лучше, соответствовала заданной программе изломанного подсознания.

Однако в случае с Цымбалом майор решил не смешивать чувства и долг. Интуиция подсказывала, что на этот раз лучше всего действовать чужими руками. Желающих садистов в погонах было в избытке, «шо у Сивка блох», тем паче, что еще вибрировала струна тщесла¬вия: он способен отработать жирный кусок ценою своего ума, должностного положения, одними устными указивками.

Массивная дверь камеры громко раскоцалась, вырвав Пашку из одиночества. Без лишних слов мусора препроводили его в другую камеру. За спиной захлопнулась тяжелая дверь и бывший студент, с содроганием, почувствовал себя погребенным заживо в тесном склепе, размером 180 на 300 см. нары, стол и параша делали жизненное пространство еще более мизерным. Три пары глаз сверлили диким взглядом из скудно освещенной кельи. Поднялась неясная фигура:

-- Ё-ка-лэ-мэ-нэ! Кто к нам пожаловал? Какая лапочка! Какой мальчичик! Или ты у нас девочка-припевочка? Почему я тебя не знаю, пупсичик? Ты, наверное, только с этапа? Совсем свеженький, да, лапуля?

Пашка снова ощутил знакомую предательскую дрожь в коленях. Он сразу понял, куда его привели на этот раз. Но здесь, в зоне, в отличие от тюрьмы, петухи оказались со¬вершенно расторможенные. В тюрьме, люди загнанные в петушатню, были прибиты страшным уделом и находились в состоянии хронического шока, а здесь они образовывали совершенно иной вид человеческого рода. Спасительный инстинкт самосохранения, в который раз, побудил Пашку к автоматическим действиям:

-- Умри, гребень! - бросил он пространство, и изо всех сил принялся колотиться руками и ногами в дверь. - Але!!! Командир! Выведите меня отсюда! Эй, стража!!! Вы¬води или я вскроюсь!

Пашка безуспешно митинговал долгих десять минут. За это время одежда про¬мокла от липкого пота, голос охрип от крика и отчаяния, сердце то бешено колотилось, то замирало в груди.

-- Остынь, миленький. Меня зовут Зоя Крытница, -- представился любвеобильный и словоохотливый гребень. - Ты такая прелесть и я влюбилась в тебя с первого взгляда, как в книжках.

От таких слов Пашка охренел окончательно.

-- Не понтуйся, кукленок, не разбивай мое сердце, не смотри на меня, как на задрю¬ченного петуха. Я тебе не враг, век девственницей быть! Мне все равно какого тебя лю¬бить, будь ты хоть в общаке, хоть в гареме. Главное, ты мне нравишься. Во мне проснулись чувства нежные, трепетные, тянет к тебе, как магнитом. Не отвергай меня, я могу быть тебе полезной, как рыбка золотая исполнять твои желания! Ты не думай, что я про¬сто какой-то опущенный! У меня за спиной семерка срока и жизнь меня завернула, как поросячий хвостик. Я ненавижу этот затраханный мир, всех мусоров, блатных, козлов! Ложил я свой, с газовой нарезкой, на всю эту хренову систему! Если система тебя щимит, то я от всей своей души буду рада тебе помочь!

Два Зоиных сокамерника равнодушно слушали эту пламенную речь. Они давно уже стали монументами лагерной касты париев и все проявления извне не находили в их умерших душах никакого отклика. Это был для них единственно возможный способ вы¬жить в этом мире. Чтобы не сойти окончательно с ума, они замкнулись в себе.

Окончательно обалдевший Пашка чувствовал, что по коже поползли мурашки, разме¬ром со слона, в висках стучала насыщенная адреналином кровь. В мозгу проносились какие-то сюрреалистические картины, не хватало воздуха наполнить ссохшиеся лег¬кие. Чуть ли не теряя сознание, Пашка сумел выдавить из себя:

-- Чем ты можешь мне помочь, … Зоя?

Лицо парня засветилось от удовольствия и, улыбнувшись, он ответил:

-- Если я увижу в тебе ответное чувство ко мне, то найдется и доброе слово, и дель¬ный совет, и конкретная помощь.

Пашке показалось, что он превратился в ортодоксального иудея, сидящего за од¬ним столом с самарянами. Зоя усмехнулся:

-- Да не понтуйся ты, в натуре! Разве по понятиям запрещено иметь петухов? Или ты менжуешься, что я сейчас кинусь на тебя и засосу в самые десны?

Зоя вытащил из-под стола заточку и несколько раз пырнул ею в воздухе.

-- А я и такое могу зачудить. Мне давно уже нечего терять. Еще с тех пор, когда меня на N-ской тюрьме отимели и в хвост и гриву. Меня уничтожили! Вася умер, да здравствует Зоя!

На Пашку накатила слабость. Все тело и мозги стали ватными. Зоя, снова улыбнув¬шись, спрятал заточку.

-- Менжуешься, маленький? Я просто тебе немного продемонстрировал свою силу духа и свои возможности. Ты не думай, психологически я еще не сломлен. Я сломан ин¬версией. Но знаешь, деточка, лучше инверсия, чем подлость и жестокость. Разве я не прав?

-- Прав, - выдохнул Паша.

-- Права, -- поправил Зоя с обольстительной улыбочкой.

-- Права, - на автопилоте поправился Пашка, чувствуя, что наяву попал в кошмар¬ный сон, может быть самый кошмарный сон в своей жизни.

-- Как я рада, что у нас, наконец, наметилось взаимопонимание. Знаешь, я очень хорошо работаю ротиком, а поскольку я тебя люблю, то для тебя это будет нечто особенное. Мне очень хочется доставить себе это удовольствие, а заодно и тебе. Если ты согла¬сишься, то я тебе потом помогу. Кто знает, может жизнь-злодейка нас раскидает и мы никогда больше не свидимся на этом свете, но своим желаниям я привык потакать. У тебя, сто процентов, проблемы с мусорами, раз тебя кинули к нам таким макаром. Так что, лови момент, лапуленька!

-- Но…-- Пашка замялся, не зная, что решить.

-- Ну, можешь вскрываться, если так сильно хочешь. Пожалуйста. Я тебе даже за¬точку дам. Законтачишься, правда, но ничего, авось пролезет.

-- А что, есть другая альтернатива?

-- Есть, но сначала большая и чистая любовь!

Ситуация начинала выходить из-под контроля. Пашкины мозги долбило лишь одно правило неписанного воровского закона: надо заставить мусоров, любыми путями, вывести его из петушинной хаты, и, чем быстрее, тем лучше! 24 часа пребывания в прокаженной хате, и все, автоматически ты сам становишься прокаженным, перелетаешь в мир отверженных и неприкасаемых, в гарем. А вот можно ли мимоходом здесь кого-то поиметь или дать в рот? Только Шурик мог бы ответить на этот вопрос, но он был недося¬гаем, и Паше пришлось ворочать мозгами на свой страх и риск.

-- Зоя, ты славная девочка, но не обижайся. Мне не в падлу исполнить твое желание, но я не знаю, как это будет по понятиям! Дай мне лучше пока заточку.

-- Уважаю, за твердость, малыш, - Зоя протянул требуемый предмет,-- и прези¬раю. Ты раб условностей. Я хоть и в петушиной масти, но свободнее тебя.

Пашка, зажмурившись, с силой полоснул по запястью. В тюрьме этой мульки с лих¬вой хватило бы, чтобы спрыгнуть с аналогичной ситуации.

***

Курорт МБ, от сиволапого мужичья до стояковых мусоров, уже был в курсе, что помимо Сани Барса при¬была еще одна особо важная персона. И, если прибытие Барса обставили с подобающей помпой, то другой стал неизменным спутником Севы Креста. Быть в обществе первосвященника - это значит принадлежать к колену местных левитов. В считанные дни Шурик стал своим в блатной среде местного общества. Он до тонкостей вникал в лагерную жизнь. Даже малейшая интонация его голоса свидетельствовала о том, что это далеко не этапник. Сева был немало удивлен, наблюдая с какой легкостью и стремительностью Шу¬рик приобрел все, чего сам Крест достиг годами интриг и труда. Словом, Шурик был из той породы людей, которые не только считают, что мир создан для них, но и умело обуст¬раиваются в этом самом мире, чтобы сделать его своим. Лишь только сам хозяин и стар¬ший кум оставались вне орбиты вращения новой звезды.

Дрончик, 40-летний шнырь кичи, дневальный ШИЗО, был кумовской. С крестьян¬ской смекалкой и старательностью служил оперчасти, но с тем же рвением он служил и местной братве. Два эти разных коллектива были, в сущности, всего лишь двумя сторо¬нами одной монеты, название которой – власть.

Руля зоны Дрончик нашел в его резиденции, которой служила вещкаптерка барака, переоборудованная в благоустроенную квартирку. Царящий в ней уют резко контрастировал с убогостью барачных секций и с казенщиной мусорских кабинетов. Обстановка дей¬ствовала парализующее на тех простых смертных зэков, которым посчастливилось пере¬ступить порог этой комнаты. Ведь тот, кто сумел создать этот мирный островок в тревож¬ном лагерном море, должен был обладать действительной и реальной властью, недоступ¬ной пониманию простого зэка и это угнетало на уровне подсознания.

Дрончик был здесь третий раз, но, тем не менее, он снова покосился на голых де¬вок, бесстыдно и маняще улыбавшихся с глянцевых постеров. Шнырь застыл на пороге, не смея вступить на пушистый ковер. В трех больших аквариумах сонно шевелили про¬зрачными плавниками экзотические рыбки из тропических стран, стены были оклеены золотистыми, похожими на шелк обоями. О таких Дрончик даже на воле слыхом не слыхивал, а уж видеть не приходилось никогда. Роскошная люстра под старинную бронзу свисала с потолка, бросая на стены радостные хрустальные блики. На маленьком столике из карельской березы валялась стопка порнографических журналов. Плечистая блатная публика комфортно развалилась в уютных креслах и на диване.

-- Ну, - снизошел Крест, - и шо ты застыл, Дрончик? Сымайся с ручника.

-- Сева, я это… ну, насчет малолетки, ну того, шо с Барсом был… Это самое… Грев-то я ему передать не смог. Там с ним беда приключилась. С кум-треста маякнули и пацанишку в петушатню-то кинули. Он, бедолага, понятно дело, кипешевал, орал, в дверь скоблился, но указивка сверху была—на кипеж не вестись. Тем мусорам, которы там де¬журили, и самим все не в жилу было, но работу им терять неохота. А парнишка-то руки себе покоцал, опять же ломился. Так это самое, привели лепилу с креста, перемотали сер¬дешному руци, да и опять с петухами-то и замкнули. От це такось и було.

-- Молодец, Дрончик. С неотправленного грева возьми себе курева и чая.

-- Благодарствую!

Шнырь, в мгновение ока, дематериализовался за дверь, а Шурик, рывком подняв¬шись с кресла, в бешенстве заходил по комнате.

-- Это мусорской беспредел! Надо малолетку с торбы вынимать. Я не понял, если этот коммерс отстегнул форсы псу поганому, так нормального пацана поломать можно на нашей зоне?

Сеня Днепровский, смотрящий за кичей, осторожно ввернул свое словцо:

-- Надо было сразу кишки выпускать с требухи, тогда моментом бы на больничку определили. А то шо же, руки?

-- Такое уже на тюрьме было. Я ему лично мойку передал и хватило крови с рук. Теперь, сто в гору, мусора уже отшманали и то майло, которым он руки покоцал.

Молоток, смотрящий за крестом, подал свою идею:

-- Так давайте Дрончика назад маякнем. Пусть еще одно майло тусанет.

-- Майло майлом, а мусорской беспредел? - вызверился на Молотка Шурик.

-- К кому беспредел? - невозмутимо парировал Молоток. - Из нас никто не страдает, а через мусорской прэсс мы все в свое время прошли. Чтобы чего-то добиться, надо и пострадать. Чингиз Айтматов ваще сказал, что, мол, дабы осмыслить хоть что-то – нужно это выстрадать. У нас усё строго по науке.

Шурик знал, что ему пока рано показывать свои настоящие зубы, и повернулся к рулю зоны.

-- Сева, ты как-то говорил, что хозяин здесь мамонт умный. Прыгни к нему через пса. Сто в гору, что сам хозяин здесь не при делах. Вот и весь рамс.

Сева обдумал предложение, от которого можно было и не отказаться. Сейчас он довольно реально почувствовал на своей шее ярмо ради общественного блага. Собственно говоря, он обдумывал больше всего не предложение Шурика, а те последствия, которые могли бы иметь место. Дело пахло войной с кумом, которая сулит все неприятности ка¬торжанской жизни. Спрашивается в задачнике: ради кого и ради чего надо прощаться с налаженной жизнью? Присутствующие прекрасно понимали колебания Креста, но его па¬дение - это еще не есть потеря их портфелей. Наконец, Сева решился:

-- Слухай, Шурик, а почему, действительно, этому малолетке не распластать свои кишки? Почему за него должны, бля буду, париться другие, с какого перепуга? Может наметиться такой рамс, что всей зоне будет тошно. Что этот пацан сделал для общего блага? Пусть сначала он сам себя проявит, а мы посмотрим. Какие будут еще предложе¬ния?

Кворум единогласно поддержал Креста, и Шурику пришлось сбавить обороты.

-- Что я могу сказать, пацаны, логика в вашем мнении есть железная, засылайте на кичу майло, а к хозяину я пойду сам, даром, что я в его глазах этапник. Я на пса ложил большой и толстый. Зона не пострадает. Мой крест босяцкий, пацаны, и за братву стра¬дать – это моя жизнь.

-- А шо, этот пацаненок-этапник -- братва? - попытался сбить пафос Молоток.

-- А пацаненок этот – мой малолетка, -- не смутился Шурик, -- и я воспитаю его бро¬дягой. Это первое! А второе – мусорская псина этак может всякого прэссануть, просто ей пока резону нет. Мы дышим потому, что куму этим не мешаем.

Сева высвистал завхоза со своего барака и дал наказ ввести Шурика в кабинет началь¬ника колонии.

***

В изнеможении Пашка сидел на цементном полу, раскинув в стороны руки и ноги и прислонившись к массивной двери камеры. После большой кровопотери в теле была страшная слабость, мучила жажда, морило в сон. На смену стрессам пришла полнейшая апатия.

Зоя с неподдельным сочувствием смотрел на предмет своих вожделений. Он при¬сел рядом с Пашкой на корточки.

-- Пашенька, ты потерял очень много крови. Неужели ты до такой степени боишься гарема? Бедняжка!

Пашка ни на что не реагировал, но волна мурашек прокатилась по его телу до кончиков волос. Ему показалось, что сил осталось только на поддержание работы сердца и мозга. Сквозь мутное оцепенение он почувствовал, что чьи-то проворные пальцы рас¬стегивают ему ширинку. Он хотел было протестовать, но не мог пошевелить даже паль¬цем. В конце концов Пашка рассудил, что глазок находится прямо над его головой и с коридора нельзя будет увидеть, что сейчас происходит.

Зоя прилег рядом на пол, чтобы не светиться. Пашкина слабость и беззащитность сулила ему новые, доселе не изведанные, удовольствия. Справляясь с ширинкой, он чувствовал знакомое томление внизу живота. В такие моменты Зоя был стопроцентной женщиной. Не зря же мать-природа создавала клитор и член из одного материала.

Зоя не обманул. Он действительно был мастерицей своего дела. Трепетные пальцы ласкали Пашку и, как он не пытался вызвать в себе отвращение, остатки крови запульсировали в гениталиях. Какие-то жалкие проблески социальной морали и страх пытались остановить процесс, но умелые губы и ласковый язык Зои-Васи несли свое раздражение в уставший мозг. Постепенно ласки, оказываемые измученному телу и сексуальное возбуждение, окончательно подмяли под себя страх и мораль. Если все действо начиналось, как просто раздражение эрогенных зон, то теперь оно перешло в удовольствие. Чувственное наслаждение вызывало потребность в еще большем наслаждении. Сладострастная энергия высвободила скрытые запасы крови из депо и, обогащая ее производимыми железами гормонами, пронизывала плоть взрывом освобождения. В этот миг, через приоткрыв¬шуюся кормушку, на цементный пол камеры брякнулся обломок опасной бритвы.

-- А за тебя что-то жулики шибко суетятся, - отметил Зоя, беря в руки скальпель. – Но и я сдержу свое обещание. У меня не только порожняковый треп, но есть в запасе конкретные действия.

Твердой походкой, с совсем не женским блеском в глазах, Вася подошел к своим несчастным собратьям по касте.

-- Быстро ко мне, военнопленные. Щас я вам аккуратно вскрою ваши животы. Надо засветить мусорам весь ваш ливер. Стоять смирно, или буду мандячить, как попало!

В зоне подошел час обеденной кормежки. Основная движуха на камбуз была с про¬мзоны, с трудовой вахты. Каждый стол был абонирован определенной десяткой зэков. На этом храме желудка была печать общества, разделенного бытием на касты. Были столы, за которыми услужливо суетились над сервировкой камбузные шныри и их подшнырники. Около каждого нифеля лежало весло. Шныри-кельнеры раскладывали пищу, расставляли кружки и стаканы для сладенького полу-чая. Это были столы для козье-блатного сословия, для видных козлов и больших пацанов. За мужицкими столами наблюдался процесс, известный еще со времен Варлаама Шаламова и Солженицина. Наконец, были здесь и от¬дельные столы для прокаженных, среди которых имела место и своя иерархия. За одним из таких петушиных столиков, местная секс-достопримечательность Лялька, шептал Чи¬бису, пахану гарема, свежие новостя.

-- Прикинь, какой-то этапник-малолетка общаковский конкретно почикал наших двух дебилов с шестого барака, а, самое главное, Зою Крытницу! Ты прикинь, Чибис, че деется?! Щас всех троих будут поднимать с ямы на больничку.

-- Я не понял, а чего это общаковского кинули на петушатню? И почему я до сих пор не в курсе? Кому это все надо было?

***

Шурик шагал по центровой аллее командировки в сопровождении Душмана, зав¬хоза седьмого барака, мощного мужчины двухметрового роста, мелкие глазки которого терялись среди рубленных черт лица. Черные саламандровские туфли были начищены до блеска, черные джинсы Lee и черная же сталеварка вкупе с широченными плечами выде¬ляли Душмана среди серого зэковского стада, так же, как и громадный рост. Шурик и сам заметил, что все бараки зоны имели такой мощный тип завхозов. Сева, рулевой священ¬ник местных понятий, переплюнул весь лагерь в выборе пастуха за своей кошарой. Было понятно, что Душман – это цербер для барачного стада, но он еще являлся и топтуном смотрящего за зоной на случай непредвиденных конфликтов. Когда Шурик подумал об этом, кривая усмешка искривила его губы: до чего же были перекручены взаимоотноше¬ния в хохлячих лагерях. А разве только в хохляндии процветают хитросплетения лагер¬ных каст? В конце концов, во все времена, от ГУМЗАКа, ГУИТУ, ГУИТЛ ОГПУ до ле¬гендарного ГУЛАГа, хватало своих нюансов в житии каторжанских народов. Хохлячее же ГУИН – это одна из гримас красномордой Фемиды, даром, что красная масть приказала долго жить.

***

Как все лагеря, эти маленькие города-государства, отдельные планеты звездной сис¬темы или системы одной вселенной, имеют различные свойства, так и их императоры в погонах – это разные люди. Одно из общих свойств этих различных людей -- должность, служба, накладывающая свой неизгладимый отпечаток на душу и сознание. Прерогатива должности начальника зоны -- это его недоступность для плебеев каторжанского общества. Надо отметить, что и у серого плебса нет нужды лично лицезреть своего сатрапа. Вполне естественно, что круг лиц, всплывающих перед взором рабовладельца, от общака до особняка, был весьма строго ограничен. Нарисовывались лишь «лучшие из лучших», матерейшие из матерых. Прав Соломон: «люди, проворные в своем деле, будут стоять пе¬ред царями». Посему толстый, невзрачный человек с рыбьими холодными глазами, под¬полковник Повалюк, порой контактировал лишь с видными деятелями козьего племени и с настоящими мастерами из легиона ширпотребщиков. Даже Севу Креста, верховного жреца выкрученного божества понятий, подполковник вызывал на ковер всего пару раз. Повалюк впитал в плоть и кровь осознание своей власти. Он не бегал по баракам и цехам, он брезговал серым зэковским быдлом. Никогда Алексей Алексеевич не повышал голоса и не выходил из себя, обладая поистине олимпийским спокойствием. Случалось, что по пути от штаба до вахты он считал нужным наказать кого-либо. Тогда Повалюк спокойно подзывал к себе неудачника: «Сынок, ну-ка, подойди ко мне», - и, после пары-тройки се¬кунд, отсылал: «скажи ДПНК, что я тебе дал 10 суток ШИЗО за отсутствие головного убора».

Душман прекрасно знал, насколько недоступен Хозяин зоны, и внутренне зло потешался над глупой попыткой этапника-блатюка. Хотя Душман откоптил на этой командировке много лет, но ему, тем не менее, было непонятно, как мог новый человек так быстро ока¬заться среди сливок местного общества и, ко всему прочему, этот этапник не скрывал сво¬его пренебрежения к козьей масти. Любой другой был бы давно наказан и за более мелкие прегрешения так, что у всего остального стада навек отпала бы охота к подражанию. «И шо там себе Сева все шифрует? Или блатной портфель ему жжет руци? Если ему стало тяжело ярмо ради общего блага, то найдутся люди, которые не прочь помозговать над этим вопросом ».

 

Приобрести роман в полном объёме можно здесь: