Отрывок из романа «Живи, поле»

(роман издан в 2005 г.)

 

…На рассвете Наталью разбудил разноголосый хор, состоящий из петухов. Словно стремясь доказать свое вокальное преимущество, каждый из них пытался исполнить кукаректную партию широко и напевно, взяв наиболее высокие ноты.

Наталья поспешила к колодцу, умылась ледяной водой. Подоив корову и проводив ее и овец в стадо, быстро напекла гору румяных оладий. Сложив в глубокую глиняную миску, немного посыпала их песком, полила подсолнечным маслом и сильно встряхнула несколько раз. Поставив на стол миску с оладьями и кринку молока, быстро сделала яичницу, после чего отправилась будить Николая.

– Вставай, сынок, пора. Смотрю, по заулку мужики пошли к конюшне лошадей запрягать. Поднимайся, Коль, а то припозднишься.

Николай слышал голос матери. Он понимал, что надо пораньше выйти в поле, сам вчера говорил об этом. Но не проходящая усталость мешала ему открыть глаза. Ох, как же нелегки были эти утренние подъемы. Николай никак не хотел вставать. Он что-то бормотал себе под нос, поворачивался с бока на бок, в какой-то момент даже привставал с постели, но глаза его продолжали оставаться закрытыми, и он снова опускал голову на подушку.

Мать терпеливо и ласково продолжала тормошить сына. Ей жаль было Колю. Ведь шестнадцать лет парню, не окреп еще, а вровень с мужиками работает.

Наконец, он сел на кровати, свесив ноги. Наталья взяла портянки, аккуратно обмотала ему стопы, поднесла кирзовые сапоги и помогла сыну обуться. Она понимала, что в ботинках легче, конечно, ходить за плугом. Но у них уже имелся отрицательный опыт, когда в первые дни пахоты в ботинках Николай сильно растер ноги, целый день шагая за плугом. Поэтому он перенял опыт старших товарищей и стал работать в сапогах.

Вслед за Николаем поднялся и Слава. После завтрака все трое отправились на работу в колхоз, каждый на свое место, а девочки остались хозяйствовать дома.

Поле начиналось сразу же за околицей. Подойдя к его кромке, Наталья низко поклонилась ему. На минуту остановившись, она задумалась:

«Да, вот она, наша земля-кормилица. Уж сколько лет топчу я эти тропки, а все – как впервой иду, не могу налюбоваться раздольем. Мои деды и прадеды работали тут на господ своих, родители тоже пот проливали, а теперь мы обихаживаем свою кормилицу сообща, всем колхозом. И будет расти хлеб на просторных нивах до тех пор, пока дети наши будут любить землю свою, пока каждое поколение родителей будет прививать своим детям с мальства любовь к землепашеству, уважение и почтение к крестьянству. Ан, нет, все больше молодых едут за счастьем в города. А где оно и в чем – счастье-то? И кто ж тебя, матушка-землица, лелеять-то будет? Но, слава Богу, наши со Степушкой сынки хотят продолжить хлеборобское дело. И как же я мечтаю, чтобы они, как отец их и мать, подойдя к полю, кланялись ему».

С этими мыслями она подошла к молотилке, где уже копошились сосед Петр и моторист Василий. Они смазывали солидолом узлы машины, чтобы шестеренки легче крутились, и она работала бы без поломок.

 

***

Включив молотилку, Василий громко озвучил последнюю сельскую новость:

– Говорят, приехали шабашники из Всеславинска. Церковь ломать будут. Я вообще-то не поверил. Если бы так, то ее бы сломали давным-давно. Вон сколько их порушили до войны, да и потом, все им мало было. А нашу красавицу не тронули. И колокола не сняли, они ведь до сих пор звонить могут. Правда, службу запретили, батюшку куда-то перевели, но на церковь не посягнули. Неужели им до сих пор неймется? Времена-то другие, конец пятидесятых годов, да и власть в Москве давно не та. Нет, не верю! Думается мне, службу запретили, а ломать… вряд ли.

Тут все, кто услышал сообщение Василия, заговорили наперебой:

– Не может быть. Такая церковь, красавица, Храм Божий. Ну, запретили службу, а рушить не осмелятся. Там ведь на стенах изображены лики Божественные. Нет, не смогут, греха побоятся.

Итог всем дебатам подвел Петр. Он сказал:

– В обед приедет парторг Михаил Павлович, спросим, пусть все обстоятельно расскажет, что к чему. Должны ведь с народом-то считаться.

На том порешили и дружно взялись за работу. Часам к двум дня подростки, отвозившие зерно от молотилки, привезли известие:

– Секретарь партийной ячейки Солодов на току, на стенку склада, «молнию» повесил об уборке урожая в колхозе и проводит политинформацию. Что-то тетки недовольны, шумят, высказывают несогласие.

На вопросы взрослых «о чем конкретно шум» – пояснить ничего не смогли.

Федраками овладело не только природное деревенское любопытство, в их души закралась смутная тревога. Какое-то нехорошее предчувствие как будто поселилось рядом с ними на поле. Они с еще большим нетерпением стали ждать приезда парторга.

– Едет, едет Солодов. Вон смотрите, пылит на дороге его тарантас, – огласила увиденное Прасковья.

Вскоре подъехал Михаил Павлович. Он сильно натянул вожжи, и жеребец Бекман, с обидой закусив удила, резко остановился. Парторг неуверенно спустил с тарантаса ноги в хромовых сапогах. Затем сдвинул на затылок картуз, подтянул на косоворотке ремень, крякнул и двинулся в сторону колхозников, в глазах которых застыл немой вопрос. На вид ему было лет шестьдесят, хотя только недавно отметил свое пятидесятилетие.

Был он невысокого роста, полноватый, на голове красовалась большая лысина. Глаза сидели глубоко, взгляд был недобрый, пронзительный, колючий. Уже много лет Солодов совмещал две должности: за одну – заведующего клубом – получал зарплату, а другую – секретаря партийной организации – исполнял на общественных началах. Но эту вторую должность он любил особенно и дорожил ею. Она давала ему власть над людьми. Поэтому с удовольствием соглашался, когда райком партии на протяжении многих лет настойчиво рекомендовал сельским партийцам снова и снова избирать его парторгом. И хотя не все они поднимали за него руку, в протоколах собраний значилось твердое слово «единогласно».

Подойдя к колхозникам, Солодов призвал всех поближе к себе. Речь начал издалека, с анализа уборки урожая и готовности колхоза к проведению осеннего сева:

– Наш колхоз «Победитель» не плетется в хвосте. Все колхозники по-ударному трудятся и на косьбе, и на молотьбе, и на сортировке зерна на току, и на пахоте к осеннему севу. Словом, все стараются. Вон Прасковья Николаевна Кузнецова не только сама в ночь работает на сортировке зерна, но и дочь Надежду с собой приводит. Также Макар Подлеснов, а Николай Уфимцев – подросток, а пашет наравне с мужиками.

Парторг старался как можно больше назвать передовиков поименно, как бы призывая их в единомышленники на вторую, трудную, часть разговора. Но колхозники, в том числе и Наталья, чей сын Николай Уфимцев был поставлен в пример, напряженно и внимательно слушая Солодова, слабо реагировали на похвалу. Они поняли, за этим последует что-то иное. Но парторг как бы преднамеренно оттягивал разговор на другую тему. Наконец, Василий не выдержал и спросил:

– Михаил Павлович, скажи прямо, правда что ли шабашники приехали церковь ломать? Если – правда, то не криви душой, у тебя-то с председателем колхоза Иваном Сергеевичем согласия в райкоме спрашивали иль нет? Ты сам-то как думаешь?

Солодов, видно, ждал такого вопроса односельчан и подготовился к ответу. Он сделал глубокомысленное выражение лица, нахмурил брови и, буравя колхозников колючими глазами, начал свою речь:

– Я-то что? Я атеист, то есть не верю я в Бога, и вам советую не верить. Когда церковь и работала – я туда не ходил. Обман все это, форменный обман. Вред один, заблуждение. Вон в других селах, где сломали церкви, – кирпич погнали на скотные дворы. А у нас… что от нее толку?

Вопрос-то этот давно в райкоме поднимался. Не знаю, почему бывший председатель колхоза Уфимцев Степан Федорович все время против был. И Тюрин тоже возражает. Давно бы уж коровники были отремонтированы да пристройки бы сделали, а то ходим мимо и любуемся, как на памятник отсталости, – при этих словах парторг недовольно посмотрел в сторону Натальи, как бы укоряя ее за позицию покойного мужа. – Я сказал в райкоме, что не против сноса церкви. Вот и прислали к нам бригаду. Дня через три начнут работать.

Ошеломленные твердой позицией партийного вожака, колхозники вначале застыли в молчании. Его уверенность в своей правоте настолько всех обескуражила, что каждый из них боялся быть уличенным в невежестве и сопротивлении. Но тут моторист Василий очнулся:

– Ты что, Михаил Павлович? Неужели ты не понимаешь? Храм ведь это, Храм! Скотные дворы… Да мы сами-то после этого скотами будем.

Слова Василия как бы пробудили народ. Все зашумели, стали возмущаться. Трудно было понять, кто и что говорит. Со всех сторон раздавались голоса:

– Антихристы! На Бога посягнули! Греха не боитесь! Остановитесь! Не делайте этого! Одумайтесь!

Не желая больше выслушивать людей, Михаил Павлович Солодов поторопился к тарантасу и быстро уехал:

«Ничего, – думал он, – пошумят - пошумят и успокоятся. Мало ли что им не нравится?! Просвещать надо людей. А то смотришь – и молодежь опять одурманится религией».

После его отъезда колхозники долго не могли успокоиться. Они строили различные предположения, но в душе каждого тлела надежда на то, что церковь по-прежнему будет украшать центр их любимого села Федоровского.

Закончив рабочий день, они разошлись по домам с тяжелым предчувствием ожидающихся событий.

***

Начало следующего дня мало чем отличалось от всех предыдущих. Колхозники продолжали убирать урожай, а те, кто не мог работать в поле, обихаживали свои подворья, да старики нянчились с маленькими детьми.

Вдруг, когда солнце подходило к зениту, федраки услышали набат. Церковный колокол звонил громко и надрывно. В этом звоне слышались возмущение и отчаяние, крики и стоны. Колокольный звон плыл далеко за окрестности Федоровского и звал, звал людей к единению. И люди, работающие во всех окрестных полях, на фермах бросили работу и устремились в центр села:

– Что? Что случилось? Уж не война ли опять? Может, пожар, горим? Или утонул кто? – на бегу спрашивали они друг у друга.

Все знали, что набат звучал только в самых тяжелых, самых трагических случаях, когда односельчанам требовалось забыть все личные обиды и невзгоды и сообща преодолевать обрушившееся на них горе. И теперь в едином порыве быть вместе бежали все: мужчины и женщины, старики и дети.

Наталья старалась не отставать от других, но все-таки ее опередили многие, среди них были Прасковья Кузнецова и Петр. Когда она, запыхавшись, подбежала к церковной площади, расположенной в центре села, то увидела, что здесь уже собралось много народа. Наталья протиснулась к Прасковье. Та успела кое-что разузнать и начала говорить подруге:

– Слышь, Наталья! Парторг-то нас вчера не обманул, злую правду-матку выдал. Только не через три дня ломать церковь начнут, а сейчас. Звонарь узнал откуда-то про это, залез почти на маковку и забил в набат. Молодец, собрал народ. А то они за три дня много чего натворили бы. Видишь? Тарантасов понаехало. Это уполномоченные из района. Ключ от церковных ворот ищут, хотят вначале колокола сбросить, чтоб не звонили, а потом и стены ломать. А вон там, – показала рукой Прасковья, – стоят… догадываешься кто? С ними заодно и Солодов наш, видишь, как лебезит, зловредный?

Повернувшись, Наталья увидела людей в черных кожаных куртках. В их местности этих людей звали «тужурки», по-деревенски кратко, но образно. В первой половине этого слова было что-то похожее на слово «тужить, горевать», а вторая часть слова и вовсе была устрашающей. От этих людей хорошего ждать не приходилось.

Наталье стало страшно. Она вспомнила, как такие же люди более двадцати лет назад увозили ночью ее брата, уважаемого в округе человека, ни за что и ни про что. Но она усилием воли постаралась отогнать от себя тяжелые воспоминания:

– Неужели, неужели они совершат такой грех?! Да что же делать-то нам? Господи! Иисус Христос! Матерь Божия, Заступница наша! Вразумите их, остановите безумие, – лихорадочно повторяла она.

А набат все плыл и плыл над округой. Отважный звонарь призывал народ на защиту веры. И к селу уже бежали, ехали на велосипедах, на лошадях верхом и на телегах люди из соседних деревень. Вместе с федраками они обступили церковь кругом, образовав единое целое, неприступное кольцо, и не давали шабашникам и тужуркам проникнуть за высокую каменную церковную ограду. Каждый человек представлял собой такое звено цепи, какое вырвать из единого целого было невозможно. Люди понимали: тужурки любой ценой хотят проникнуть за ограду, чтобы обрезать канаты, на которых держатся колокола и тем самым заглушить их будоражащий и поднимающий на протест звон.

Вся их группа, обходя людское кольцо, пыталась найти в нем слабое место, но такой бреши не обнаружила. Не желая терпеть поражение, тужурки стали о чем-то шептаться с парторгом, который угодливо семенил за ними и несколько раз показывал рукой в сторону бабки Палявы и Николая Уфимцева. По всему было видно, что они затевают какой-то зловещий план. Тут стоящая в цепи Шура Серова услышала, как парторг стал говорить самому длинному человеку в черном:

– Семен Иосифович, вам, как самому главному начальнику, надо бы выступить. Припугните их! А то – ишь, устроили! Скажите, что если не разойдутся, то арестуете зачинщиков: бабку, рекордиста да еще кого-нибудь.

Шура сжалась от страха:

– А вдруг и правда арестуют?! Что делать? Что? Арестуют Колю да что-нибудь сделают с ним… и я не увижу больше его голубые-голубые глаза. Ведь он такой…такой милый. Да и бабку Паляву… Она же умная, всю Библию знает, рассказывает людям, чему Иисус учит, к добру призывает.

Набравшись храбрости, Шура стрелой метнулась мимо людей в черном в ту сторону, где стоял Николай Уфимцев. Она быстро пересказала ему и рядом стоящим федракам услышанное.

Между тем, начальник тужурок встал на тарантас и громко закричал:

– Разойдись! Все равно вы ничего не добьетесь! Мы выполним намеченную линию! Вы сами не понимаете, что делаете! Мы примем меры к зачинщикам! В тюрьму хотите? Приказываю разойтись!

Но люди только крепче взялись за руки, и, казалось, нет такой силы, которая могла бы сломить их.

Тогда тужурки снова двинулись к живому кольцу. Наталья, смотревшая в их сторону, увидела, как двое из них силой выхватили из цепи старую бабку Паляву, чей сын был звонарем, и поволокли ее к тарантасу. За ними ринулись несколько человек, чтобы силой отбить у уполномоченных старую женщину. Но бабка Палява, понимая опасность ситуации, в которой оказалась, попыталась успокоить земляков:

– Не бойтесь за меня. Зачем я – старуха нужна им?! Я уж жизнь прожила. Быстрее займите свои места в цепочке, а то эти нехристи прорвутся за ворота.

В это время двое других уполномоченных внезапно подскочили к Николаю и попытались оттеснить его от стоящих рядом соседей. Но соседи упорно защищали парня. Рядом оказалась Шура, которая активно стала помогать им. Царапая и кусая одного из уполномоченных, она громко кричала, чтобы не трогали Колю. Уполномоченный, грязно выругавшись, сильно оттолкнул Шуру и быстро отхватился от Николая. Однако его сослуживец продолжал тащить парня к себе. Тут Наталья резко рванулась в сторону сына. Мать быстро встала впереди, заслонив его собой, мертвой хваткой вцепилась в кожаную куртку человека в черном и закричала:

– Не тронь сына! Не отдам! Брата извели, за сына беретесь, изуверы! Не тридцать седьмой год! В Москву поеду, найду на вас управу, ироды проклятые!

Увидев в глазах, во всем облике этой простой крестьянки столько испепеляющей ярости, столько бесстрашия и решимости защитить свое дитя, тужурки поняли, что мать не пожалеет самой жизни, но не отдаст им сына. Они отстали от Николая и двинулись в другую сторону кольца. Сзади них опять оказался Солодов, продолжая подсказывать, кого еще можно арестовать. Он вел их туда, где стояли самые смелые сопротивленцы. Среди них находился моторист Василий, его дядя Иван Рябов и молодая доярка Агафья Лаптева. Иван Рябов взволнованно кричал:

– Держись, ребята! Постоим за веру! Прошли бесовские времена! Не пускай к воротам тужурок!

Но люди в черном вместе с шабашниками навалились на него и Агафью и, скрутив им руки, поволокли к тарантасу.

А набат все лился и лился, то затихая, то снова набирая силу, не давая угаснуть в сердцах людей надежде на победный исход…

 

***

Тем временем к сельсовету подкатили два тарантаса, в которых несколько уполномоченных и шабашников привезли бабку Паляву, доярку Агафью и кузнеца Ивана Рябова. Агафью затолкали в маленькую каморку, где уборщица хранила помойные ведра, тряпки и веники, и заперли на замок, а Паляву оставили в тарантасе.

Ивана привели в помещение, куда только что забежал председатель сельсовета Кузьма Никушин, приехавший из области с курсов и узнавший о происходящем в селе.

Он пытался дозвониться до райисполкома, чтобы высказать свое недоумение и несогласие с действиями представителей из района. Но телефон на другом конце провода как нарочно не отвечал. Не дозвонившись, Кузьма заторопился на церковную площадь. На пороге он и встретился с тужурками:

– Вот, полюбуйтесь на сельское начальство. По курсам разъезжаешь, учиться задумал, а надо бы дисциплиной заниматься. Разболтали народ, потакаете, власть перестали признавать, – отчитал Кузьму Ивановича Семен Иосифович. – Дай бумагу, протокол писать, сейчас поговорим с твоими земляками.

Кузьма, видя, что положение принимает серьезный оборот, решил смягчить ситуацию:

– Да наш Иван – честный и справедливый человек. Его все федраки уважают. А кузнец – не найдешь лучше. Хоть соху, хоть лемеха к плугу, хоть молотки скует на все сто. А уж лошадь подковать – любую. Самый горячий жеребец у него стоит как вкопанный, даже сам ноги поднимает для подков.

Его резко перебил один из тужурок, маленький, невзрачный человек в черной шляпе с широкими полями:

– Ты нам зубы не заговаривай. Тебе по делу говорят, а ты опять потакаешь вместо того, чтобы осудить гнилое поведение односельчанина. На стороне бунтовщиков стоишь? И тебя вместе с ними отправим, куда надо.

Тут Семен Иосифович стал спрашивать у Ивана фамилию, имя, отчество, в каком году и где родился. Иван отвечал просто, размеренно и с достоинством:

– Федоровский я. Испокон веков все Рябовы жили в нашем селе – и деды и прадеды. Каждая канавка и каждый бугорок свои, родные. В самую темную ноченьку пройду хоть по селу, хоть по любому полю, не споткнувшись. А ковать я учился еще у прадеда. Вот уж мастер-то был, так мастер. Мне до него далеко.

Кузнеца с раздражением прервал Семен Иосифович:

– Я про тебя спрашиваю, а не про дедов. Почему бунтуешь? Почему смуту сеешь среди людей и не даешь пройти за церковные ворота? Где ключ от замка? Говори, а то хуже будет! Возьмем с собой в район, там язык тебе развяжем!

Иван распрямил спину, крепко сжал кулаки. Его глаза налились обидой и гневом, и он тяжело, сквозь зубы, произнес:

– Негоже рушить храм. Грех тяжкий. Он людей предостерегает от дурного. А про ключ – не знаю я, где он. Да и пугаешь ты меня зазря. Не пугай. Не пугливый я. Немец пугал, а я сдюжил. Под Лугой в болотах лежал, от Ленинграда гнал фашистскую нечисть, до Праги дошел, не играл впопятную, но, слава Богу, живой вернулся. Даст Бог, и вас переживу.

Последнюю фразу главная тужурка перенести был не в силах. Ослепленный дикой злобой, он скомандовал своим подручным:

– В тарантас его, в район с нами! Там заставим одуматься!

Уполномоченные и шабашники набросились на Ивана и стали скручивать ему руки за спину. Но в нем как бы проснулась недюжинная сила, и он ловко отшвырнул от себя двоих подручных. Третьего постарался оттеснить от Ивана председатель сельсовета. Но сопротивление их было безуспешным. Ивана выволокли на улицу и силой посадили в тарантас, где под наблюдением двух шабашников сидела бабка Палява.

Осталось поработать с дояркой Агафьей. Она сидела в каморке, ни жива, ни мертва. Когда Агафью втолкнули в кабинет, ее глаза встретились с глазами председателя сельсовета Кузьмы Никушина. Он слегка подморгнул ей, как бы призывая не струсить и не посрамить односельчан излишней болтливостью. Агафья поняла Кузьму и воспрянула духом. Она почувствовала, что он одобряет позицию федраков. А уж если председатель сельсовета, которого уважали самые мудрые старики, на их стороне, то она будет держаться крепко.

– Ну, что ты нам скажешь? Может быть, ты заблуждаешься, как твои земляки? Ведь говорят, что ты передовая доярка, сознательная. Зачем жить, одурманенными религией? Известно же, что нет Бога, нет! Коммунистическая партия учит нас атеизму. Мы не можем, не имеем права не верить коммунистической партии и ее руководителям. А они говорят, что Бог – это обман, химера! Вот ты, как сознательная крестьянка, и скажи нам, у кого ключ от церковных ворот и как попасть в церковь.

Агафья, уловив лукавство в словах начальника, исполняющего линию, определенную в верхах, вдруг отчетливо поняла, что такие люди, каких видит она сейчас перед собой, не остановятся ни перед чем. Любой ценой они выполнят указание этих самых верхов, лишь бы самим остаться наплаву. И от мысли, что такие люди очень живучи и стоят у руля, а таким, как она, досталась в жизни только тяжелая работа, и никто никогда не прислушивался к их желаниям, ей стало невыносимо обидно, и она, опустив голову, горько заплакала. Сквозь рыдания, всхлипывая и вытирая шершавой ладонью слезы, доярка стала говорить:

– Не поняла я половину, что вы говорите, слова больно заковыристые. А по совести скажу вам, что плохое дело вы затеяли. Ох, плохое! И не верим мы, чтобы партия приказала вам церкви рушить. Не верим! Умные ведь люди в партии. Неужто они не понимают, что церковь не велит воровать, убивать, обижать детей да стариков? Что ж тут плохого? И не понимаем мы, зачем же рушить храм Божий? Вот вы схватили нас, а за что? Простите нас, ради Бога, отпустите бабку Паляву да Ивана. Ну что мы вам сделали? Не знаем мы про ключ от ворот, не знаем. Отпустите меня, мне ведь коров в колхозе надо доить. Не подоишь коровку вовремя – вымя загрубеет, считай – коровка погибла, под нож пойдет. Ждут они меня, буренки-то. Отпустите нас, ради Бога.

Тут снова вступился Кузьма Никушин:

– Отпустите людей, зачем их везти в райцентр? Уборка идет, кузнец позарез колхозу нужен, да и без доярки коровы – как дети малые без матери, загубить их – проще пареной репы. А бабка Палява – чего с нее взять? Старуха ведь, не выдержит она.

Метнув в сторону Кузьмы злой взгляд, Семен Иосифович приказал своим людям:

– Отпустите доярку, – и, обратившись к Агафье, добавил: – иди к церкви и скажи бунтовщикам, чтобы разошлись. Работать надо, а не противиться правильной руководящей линии. А то нашли чего защищать, дурманят вас, а вы верите.

Радуясь, что ее отпустили, Агафья на улице подошла к тарантасу, на котором сидели Иван Рябов и бабка Палява, которых охраняли шабашники. Она громко сообщила задержанным:

– Меня отпустили. Думаю, и вас сейчас отпустят. Кузьма-то молодец, за народ стоит. Побегу к церкви, людям все расскажу.

Через несколько минут из сельсовета вышел Семен Иосифович в сопровождении других уполномоченных из района. Он тихо отдал какие-то приказания своим помощникам, вместе с парторгом Солодовым сел в свободный тарантас, и они поехали в сторону райцентра. Вслед за ними повезли бабку Паляву и Ивана Рябова…

…А колокол то замолкал, то снова звонил, вдохновляя людей и убеждая их в правоте своего дела. И люди продолжали неприступно стоять вокруг церкви.

Время клонилось к вечеру. Федраки поняли, что бабку Паляву и Ивана Рябова увезли в райцентр. Некоторые из живой цепи уже несколько раз посылали детей домой, чтобы они принесли воды и что-то поесть. Дети быстро бегали к домам и обратно на площадь, в жбанах и бутылках приносили воду, вареную картошку, огурцы, лук и, обходя живую цепь, кормили людей, стоящих в оцеплении. Те, глотнув воды и немного поев, продолжали переговариваться друг с другом, высказывая свои предположения о предстоящих событиях. Многие из них надеялись, что тужурки поймут: им не удастся сломить сопротивление федраков, и они уедут восвояси, не исполнив задуманное.

Однако уполномоченные знали, что многие сопротивленцы вынуждены будут вечером выйти из цепи. Им надо уйти домой убираться со скотиной, кормить и укладывать спать детей. Вот на это они очень надеялись.

Когда сумерки начали сгущаться, со всех концов села послышалась игра пастушьих рожков. С пастбищ пригнали коров, овец, коз, и животные разбредались по заулкам. Исстари каждый из заулков в Федоровском имел свое символическое название, которое было дано им либо по месту расположения, либо по фамилиям и именам проживавших там людей, либо по профессии или материальному уровню жителей.

Разные это были названия: Кривуля, Самодуровка, Солодовка, Поповка, Бутырки, Головка, Чертовка, Храповка. На каждом из этих заулков были свои пастухи, и мелодии их рожков отличались друг от друга. На Храповке из рожка неслись низкие, слегка хрипловатые, звуки, на Солодовке, наоборот, – высокие и пронзительные, а на Поповке – заунывные, навевающие грусть. По мелодиям и манере их исполнения федраки определяли, на какой заулок пригнали стадо, кому надо торопиться встречать свою скотину.

Наталья, услышав знакомую мелодию рожка, забеспокоилась:

– О Господи! Как же быть-то нам? Ведь если мы уйдем, тужурки сразу пролезут за ворота и обрежут канаты на колоколах. Что же делать-то? – обращалась она к рядом стоящим землякам. Те, в свою очередь, так же были обеспокоены, но не могли найти правильного выхода. Наконец, моторист Василий сказал:

– Надо бабам и детям малым уходить домой. А мы – мужики постоим. Может, уедут завидовские людишки.

В это время оставшиеся после увоза бабки Палявы и кузнеца Ивана уполномоченные вместе с шабашниками, как и их сотоварищи, сели в тарантасы и двинулись по Храповке в районный центр – село Завидово. Федраки, узнав об их отъезде, перекрестились:

– Слава тебе, Господи. Благодарим тебя, пресвятая Дева Мария – заступница наша. Образумились, видно, антихристы. Бог даст, отпустят Ивана и бабку Паляву. На что они им? Не враги ведь какие, за веру стоят вместе с нами, а что здесь вредного или супротивного? Без веры-то сын отца почитать не будет, брат брата, а без стыда и чести как жить? Да и каждый час нам дорог. В поле надо скорей. Ждет оно нас, ох как ждет, полюшко наше родимое. Тоскует оно без крестьянских рук.

Они потихоньку стали расходиться по домам. Вскоре село, утомленное бурными событиями дня, погрузилось в ночную темень. Не слышно было ни единого голоса, ни малейшего звука. Даже ночное пение птиц прекратилось. Птахи словно понимали, что летний отдых сельских тружеников короток и надо пощадить их, особенно после такого нервного напряжения.

 

***

Но люди обманулись. Уполномоченные с шабашниками выехали за село и остановились. Назначенный за старшего маленький человечек в черной широкополой шляпе, по имени Игнатий Романович, хитро и злорадно ухмыляясь, сказал:

– Пусть заснут покрепче. А мы часа в два ночи пешочком пройдем по огородам, собьем замок и обрежем канаты. Нам главное – заглушить колокола, чтобы не будоражили народ. А на рассвете Семен Иосифович подошлет нам еще подмогу. Сбросим колокола и ты, Михаил, быстро приступай к делу со своими людьми, подрубите стены со всех сторон, подложите порох и взрывайте. А то – ишь, бунтуют. Им добра хотят, чтоб просвещать, а они – темнота деревенская. Привыкли жить впотьмах.

Михаил, к которому обратился Игнатий Романович, был польщен, что такой важный человек в присутствии товарищей поручил ему большое, ответственное, можно сказать, государственное дело. Михаил был малообразованным человеком. За два года учебы в школе он с трудом научился читать и писать, да и вообще природа не одарила его большими интеллектуальными способностями. Был он высокого роста, худого телосложения, жилистый. В деревне о таких людях говорят: тягущой человек. Один глаз Михаила был покрыт бельмом. Разговаривал он мало, так как сильно заикался. У его собеседников не хватало терпения дожидаться, пока он произнесет какое- либо слово, и они старались сказать за него предполагаемую фразу. Это сильно задевало самолюбие Михаила, он начинал крутить головой из стороны в сторону, выражая несогласие с помогающим ему человеком, отчего еще более нервничал и только мычал.

Надо думать, что именно эти недостатки Михаила были особенно привлекательны для представителей властей, так как любое их действие не могло быть правильно оценено слабоумным Михаилом и тем более кому-то пересказано.

Украдкой пробравшись по огородам, эти люди никого не застали на церковной площади. Они немного постояли, прислушиваясь к каждому шороху, но кругом стояла тишина. После бурных событий село погрузилось в сон. Тогда Михаил с подручными приступили к делу. Они ловко и быстро сломали замок и торжествующе вошли за ворота. Добравшись до канатов, быстро перерезали их. Начало чудовищному греху было положено. Федоровскую церковь святого Покрова, которая объединяла и очищала людские сердца, подвергли медленному истязанию и убиению.

На следующий день федраки поняли, что их борьба оказалась безуспешной. С раннего утра церковь была окружена чужими людьми в темной гражданской одежде. За церковную ограду, где уже смело орудовали шабашники во главе с Михаилом, которого быстро окрестили кличкой «Кривой», никого не пускали. В течение нескольких дней шабашники подрубали церковные стены. Но они поддавались с великим трудом. Было видно, что православные люди строили Храм на века, с большой любовью.

Однако через несколько дней выбоины в стенах все же были прорублены, и разрушители заложили туда порох. Страшный взрыв потряс округу.

Теперь уже не звон колоколов разносился окрест. Окрест разносился плач людей. Дети перестали смеяться. Замолкла гармошка Сашки Красногубова. Федраки несколько дней голосили, причитая и проклиная варваров, совершивших такое святотатство. Село погрузилось во мрак.

Горе людей чувствовали и животные. Собаки, высоко запрокинув головы, страшно и долго выли, словно пытались донести душевную боль до самих небес. Даже птицы, гнездившиеся на деревьях, росших неподалеку от церкви, покинули насиженные места. Они долго метались по селу, то высоко взмывая под облака, то стремглав бросаясь вниз к земле, надрывно крича и протестуя…

 

***

А тем временем первая группа уполномоченных, забрав бабку Паляву и кузнеца Ивана с собой, торопливо добралась до райцентра. Подъехав в Завидове к мрачному одноэтажному зданию, уполномоченные осадили лошадей и приказали сопротивленцам слезать и следовать за одним из них. Бабка Палява, согнувшись и постанывая, еле двигалась. Ее под руки поддерживал Иван. Войдя в здание, они увидели там Семена Иосифовича, который опередил всех. Он смотрел на сопротивленцев с ненавистью и насмешкой:

– Ну что, бунтовщики? Достукались? А я ведь вас предупреждал. Теперь мы как следует поработаем с вами,– многозначительно сказал он.

Приказав вывести Ивана и выйти самим, Семен Иосифович один на один остался с бабкой Палявой. Через несколько минут в кабинет вошел огромного роста, наголо бритый человек. На улицу понеслись истошные вопли старой женщины.

Вскоре крики затихли, и в кабинет ввели кузнеца Ивана. Бабки Палявы там уже не было. Бритоголовый приблизился к Ивану и наотмашь ударил его по лицу. Иван не ожидал такого удара и не смог вовремя увернуться. Во рту появился соленый привкус, и что-то твердое вдруг стало мешать на языке. Он сплюнул кровь вместе с зубами:

– Нехорошо! Нехорошо поступаете! За что бьете? Разве я лодырь, пьяница или дебошир? Я за Родину, за вас на войне фашиста бил. Смерти в глаза не раз глядел, вперед шел, наступал, а она от меня пятилась. Вряд ли в Москве знают, что вы тут творите. За правду бьете! За веру! Не боюсь я вас!

Ивана быстро скрутили…

***

…А в колхозе «Победитель» продолжалась обычная работа. Агафья вместе с другими животноводами работала на ферме, а Наталья опять вышла в поле. Подойдя к нему, по обыкновению, она снова низко поклонилась. Остановившись на мгновение, проговорила вслух, как будто поле могло услышать ее:

– Ох, поле ты мое, полюшко! Страшное испытание выпало на нашу долюшку и кому же рассказать о сердечных муках наших? Вдохни силы в нас, землица родимая, помоги выстоять и не разувериться. Ведь есть правда у нас! Есть! На ней жизнь держится! Только труднее теперь верить в нее. Но надо верить! Надо! Хоть такие люди, как тужурки и Солодов, всеми силами хотят отнять у нас веру и силу. Но нет! Не удастся им, потому что есть наш Кузьма и тысячи на него похожих. А Солодовых меньше, намного меньше, не одолеть им нас. Не одолеть! И ты, полюшко, живи! Живи, колосись, ведь без тебя, без хлеба, который родишь ты, нет жизни человеку!.. И мы будем обихаживать тебя да бороться за веру нашу православную, за Ивана, за бабку Паляву…