Я чудом уцелел в большой войне,

И лица павших, их слова и песни

Я помню, но порою мнится мне,

Что та война опять случится, если…

 

Восьмого мая 1945 года нашу часть перебросили к центру Берлина. Перед нами было несколько кварталов полуразрушенных домов, в которых засели эсэсовцы, имевшие на вооружении фауст-патроны. Меня вызвали в штаб батальона.

- Капитан Супряткин, – комбат Яков Исаевич Сыркин развернул карту, - твоя рота наступает во взаимодействии с танками подполковника Харитонова. Исходная позиция вот здесь. Ты должен занять её к двенадцати. Понял?

- Так точно, товарищ майор.

- Что ты понял? – нахмурился комбат. - Тебе уже двадцать исполнилось?

- Конечно. С пятнадцатого апреля пошёл двадцать первый год.

В тридцать шестом году мой отец был арестован по обвинению в саботаже. И безжалостная реальность, в которой я рос, развила во мне повышенную чувствительность к взглядам взрослых, выражавшим участие. Именно так сейчас смотрел на меня комбат.

- Пойми, Миша, - заговорил он уже совсем не командирским тоном. – Война вот-вот окончится. А тебе только двадцать. Будь осторожен, не лезь под пули.

- Постараюсь, товарищ майор.

 

В двенадцать на исходной позиции мы встретились с подполковником Харитоновым.

- Ты в Берлине воевал? – поинтересовался он.

Я отрицательно покрутил головой.

- Тогда слушай. Мои ребята из танкового орудия бьют по дому. Затем вы чистите его от фрицев и сигналите мне. А иначе от фаустников житья нет, жгут танки, как сухую солому.

Перед наступлением я подошёл к сестре милосердия.

- Сейчас начнётся бой, Зинуля. Береги себя. Я тебя люблю.

- И я люблю. Буду за тебя молиться, - она поцеловала меня в присутствии солдат.

Началось наступление. Немцы яростно сопротивлялись. За полтора часа мы захватили с каждой стороны улицы только по два дома, потеряв два танка и пятерых пехотинцев. Танковый снаряд, как правило, прошивал дом насквозь, взрываясь за его пределами. И этот недостаток приходилось компенсировать с помощью ручных гранат.

Штурмуя следующий дом, мы впятером ворвались в подъезд, метнули гранату в дверной проём квартиры, затем бросились туда и наткнулись на прицельный пистолетный огонь. Эсэсовец, стоявший в нише боковой стены и, очевидно, поэтому не пострадавший от гранаты, стрелял с двадцати метров. Метко бил, сволочь. Три выстрела – три попадания.

На войне я не раз слышал, что в критические мгновения жизни время растягивается. И сейчас, в какие-то доли секунды, в моей голове промелькнуло множество мыслей. О том, что этот немец – мой ровесник, что у нас одинаковый цвет волос, и даже, что люди не должны убивать друг друга. Мы выстрелили почти одновременно. Я успел увидеть на его лбу тёмное пятно от моей пули, но в следующее мгновение пронизывающий удар в голову свалил меня на пол. В глазах потемнело.

В прошлом у меня было тяжёлое осколочное ранение в грудь. Тогда я почти сразу потерял сознание. А сейчас оно не исчезало. Это была какая-то странная форма шока. Я ничего не видел, не мог даже пальцем шевельнуть, но всё слышал и понимал.

- Товарищ капитан, что с вами? – это был голос сержанта Митрохина. – О, Господи! – пробормотал он, очевидно, увидев моё лицо.

Митрохин исчез, и лишь через некоторое время до меня донёсся говор нескольких человек, включая знакомый тенор лейтенанта Габаряна. Видимо, теперь штурмовой группой командовал он. Затем я услышал Зинулю.

- Мишенька, хороший мой, как же так?! – она, всхлипывая, попыталась нащупать мой пульс. – У меня ничего не получается. Товарищ лейтенант, проверьте ещё и вы.

Мою руку охватили шероховатые, толстые пальцы лейтенанта.

- Не знаю, - засомневался Габарян, - если и есть пульс, то очень слабый.

- Я сделаю ему перевязку, - решила Зинуля.

Она забинтовала мою рану и этим спасла мне жизнь. Без повязки, с простреленной головой и сомнительным пульсом, моё тело передали бы похоронной команде. А так я выглядел тяжелораненым.

 

В медсанбате ко мне, уже лежащем на койке, подошли несколько человек.

- Что с ним? – услышал я властный мужской голос.

- Капитан Михаил Иванович Супряткин, двадцать пятого года рождения …, - молоденькая медсестра, зачитывавшая мою регистрационную карточку, вдруг запнулась.

- Дальше, Олечка! – нетерпеливо потребовал мужчина.

- Илья Моисеевич, здесь написано… здесь написано, у капитана прострелена голова!

- Как?! А он жив? – жёсткие пальцы прижались к запястью моей левой руки. – Пульс нитевидный, но он есть. Снимите с него повязку.

Меня разбинтовали.

- Галина Сергеевна, уже неделю я сплю не больше трёх часов в сутки, - пожаловался Илья Моисеевич, - не выхожу из операционной. Может, у меня галлюцинации?

- Нет, - возразил хрипловатый голос немолодой женщины. - Пуля вошла в лоб сантиметра на два выше правой брови и вышла в затылок. Ранение, несовместимое с жизнью.

Наступившая пауза казалась бесконечной.

- Он не выживет? – олечкин голос дрожал.

- Такие раненые обречены, - отозвался хирург. – Хотя, у Кутузова пуля вошла в глаз и вышла в затылок. Но он выздоровел и потом командовал Бородинским сражением. А у Пастера вскрытие выявило отсутствие одного полушария головного мозга. Но он с этим жил и делал великие открытия.

- Как с ним быть? – сухо справилась Галина Сергеевна.

- Сделайте пару общеукрепляющих уколов. А вы, Олечка, наложите новую повязку. Если доживёт до завтра, отправим его в госпиталь. Какая тут у нас нейрохирургия.

 

Олечка бинтовала мою голову, поила водой, меняла подо мной клеёнки. А мне очень хотелось взять её за руку, наверно, маленькую и тёплую. Какое-то представление о ходе времени давали звуки. Наступил вечер, потом ночь и утро. Но это было утро девятого мая 1945 года. Помню, как в негромкий, разноголосый фон палаты ворвался радостный крик: «Победа! Слушайте радио!». И окружающим пространством властно овладел торжествующий голос Левитана: «От советского информбюро…». Наша палата откликнулась на его выступление восторженными возгласами. Похоже, распахнули окно, потому что повеяло свежим воздухом, и донеслись звуки выстрелов, музыка, крики ура. Моя душа ликовала. Я бы отдал полжизни, чтобы участвовать в этом празднике.

- Победа, капитан, вы слышите?! – прокричал надо мной чей-то молодой голос. - Мужики, у него на глазах слёзы. Он всё слышит.

Увы, слёзы были единственной, доступной мне внешней реакцией. И этот голос вдруг погасил в моей душе волну ликования. Поскорей бы умереть. Так будет лучше и для меня, и для мамы, и для Зинули. Хирург сказал, такие раненые обречены.

 

И я умер. А догадался об этом, когда увидел нашу палату сверху, как бы из-под потолка. И своё тело на койке, и красавицу Олечку, и даже трёх однополчан - лейтенанта Габаряна, сержанта Митрохина и Зинулю. Видимо, они пришли меня проведать. Но в посмертном мире действовали свои законы. И я с огромной скоростью полетел по какому-то фантастическому тоннелю. Полёт завершился в просторном зале. В нём было две двери, одна - большая и красивая, а вторая - поменьше и попроще. Вдоль стен сидели люди. И вот вторая дверь открылась. В зал вышел парень, и я узнал в нём эсэсовца, которого вчера застрелил. Мы смотрели друг на друга, не в силах отвести глаз, в которых, однако, не было ненависти. Её, наверно, вообще не было в этом мире.

- Капитан Супряткин, ваша очередь, - отвлёк меня чей-то приятный голос.

Я обернулся и увидел Ангела. Странно, почему в русском языке ангел мужского рода? Он был в белой, длинной до пят рубашке, а лицом походил на Олечку. Я последовал за ним.

- Куда мы идём?

- К Богу, - улыбнулся Ангел, направляясь к большой двери. – Если вы хотите Его о чём-то попросить, сделайте это сейчас, потому что человеку только один раз, после смерти, выпадает возможность поговорить со Всевышним. Но нужно встать на колени и называть Его «Ваша Праведность».

И мы открыли дверь. Всевышний стоял, одетый в скромную ризу тёмного цвета. Он был похож на комбата Якова Исаевича и смотрел на меня с таким же участием.

- Капитан Супряткин? – справился Он.

- Так точно, Ваша Праведность.

- Коммунист? Небось, разрушал храмы?

- Грешен, Ваша Праведность. В июне сорок четвёртого под Минском подписал перед боем бумагу: «Если погибну, прошу считать меня коммунистом». Вступил в партию. А храмы я не разрушал. Не было у меня для этого времени. После школы окончил офицерские курсы и на фронт.

- А людей убивал?

- Приходилось, Ваша Праведность. Война же. Но в этой связи у меня к Вам просьба, - я опустился на колени.

- Что за просьба? – оживился Всевышний.

- Я два с лишним года воевал. Имею награды и ранения. И погиб в бою. Так, может, за то, что землю от фашистской нечисти освобождал, мне какая-никакая скидка положена?

- О чём ты говоришь! – нахмурился Всевышний. – Таких миллионы.

- Это конечно, Ваша Праведность. Но обидно мне, что Победу не отметил. В коме я был. Отпустили б Вы меня Победу отпраздновать. Всего часа на два. Вы же всё можете.

- Ты считаешь, что я заставляю людей следовать Божьим законам, а сам могу делать всё, что угодно? – ещё больше помрачнел Всевышний. – Я ведь тоже подчиняюсь закону.

- Есть закон, которому подчиняется сам Бог?! – от удивления я забыл всякую субординацию.

- Есть. Это закон Любви. Вот скажи мне, капитан, на Земле остались люди, которые любят тебя?

- Конечно, Ваша Праведность. Это моя мама. И Зинуля тоже.

- Сейчас проверим. Смотри туда, - Всевышний указал на боковую стену своего кабинета.

Поднялся я с колен, глянул в указанном направлении и только ахнул. Передо мной была знакомая палата медсанбата. У моего тела стояли лейтенант Габарян и сержант Митрохин, а Зинуля горько плакала, положив голову на грудь покойника.

- Успокойся, девочка, - дотронулся до её плеча лейтенант. – Капитан Супряткин пал смертью храбрых за Родину. Давай выпьем за него.

Она поднялась, вытирая ладонями мокрое лицо. А сержант достал из карманов пол-литра и хлеб. Затем он собрал по палате четыре стакана, разлил водку и один стакан накрыл кусочком хлеба.

- За упокой его души, - предложил лейтенант, когда все трое уже подняли свои стаканы.

- Нет, - запротестовала Зинуля, - за упокой я пить не буду. Для меня он по-прежнему живой.

Габарян и Митрохин переглянулись. А раненые с суровыми лицами молча смотрели на них.

- Тогда за Победу! - нашёлся лейтенант.

Они выпили, и медсанбатовская палата в кабинете Бога исчезла.

- Скажи спасибо своей девушке, капитан, - подытожил Всевышний. - Если б она выпила за упокой, уже ничего нельзя было бы поделать.

- Ваша Праведность, вы сделаете для меня скидку?

- Сделаю. Ты же освобождал землю от фашистской нечисти. А как будешь праздновать Победу?

- Как все. Стрелять в воздух, пить водку, петь песни, целоваться с девушками.

И тут я спохватился. Пить водку, вместо того чтобы благодарить Бога?! Я бросился на колени, хотел поцеловать край Его ризы. Но Он отступил на шаг.

- Молодец, капитан! Так и празднуй! Только никогда не забывай об этой Победе.

И мы с Ангелом вернулись в зал.

- Неужели Всевышний каждому уделяет столько внимания? – удивился я.

- Нет. Он беседует только с великими людьми. А остальных принимают архангелы вон там, - Ангел кивнул головой в сторону второй двери.

- Что?! - я был поражён, но продолжить разговор не удалось, потому что невидимая сила с огромной скоростью понесла меня обратно.

 

И вот я уже в своём теле. Приоткрываю глаза. Однополчане закусывают водку хлебом.

- Мне тоже хочется выпить за Победу! – громко произношу я.

Посетители и раненые оторопело, почти со страхом смотрят на воскресшего. Первой пришла в себя Зинуля, бросилась ко мне.

- Миша?! Живой?! Какое счастье!

Подошли смущённые Габарян и Митрохин. Они жали мою руку, поздравляли с Победой.

- У нас есть убитые? – тихо справился я.

- Да, - Габарян начал перечислять погибших. Среди них был и наш комбат.

Наступила траурная пауза. Потом я огляделся.

- А где Олечка?

- Она, как обнаружила, что у вас ни пульса, ни дыхания, побежала за врачами, - объяснил Митрохин. – А они делают операцию.

Одной рукой я обнимаю Зинулю, а другой поднимаю стакан.

- За Победу!

Выпив и закусив, останавливаю взгляд на кобуре Габаряна.

- Арсен, дай-ка мне свой пистолет. Я обещал Богу пострелять в воздух в честь Победы.

- Но здесь нельзя стрелять, - запротестовал он.

- Ваше оружие, товарищ лейтенант. Это приказ.

Габарян неуверенно расстегнул кобуру. Взяв его пистолет, я раскрыл окно и, подальше высунув наружу руку, дважды выстрелил вверх. И в этот момент в палату вбежала Олечка.

От неё не оторвать глаз. Пилотка на копне пшеничных волос ярче королевской короны. А затянутый на талии ремень - высшее достижение последней моды. Она смотрела на меня с ужасом. За ней вошли пожилой мужчина в очках, и женщина лет сорока пяти, в халатах, уставшие, похоже, прямо из операционной.

- Ничего себе! – удивился мужчина, и я по голосу узнал Илью Моисеевича. – Вот так мертвец! А что здесь делают посторонние? Да ещё с водкой, - это он о стаканах на моей тумбочке. – Освободите палату. А вы, капитан, в постель.

Мои посетители попрощались и ушли, я послушно лёг на койку, а Илья Моисеевич присел на её край. Проверил мой пульс, заглянул в зрачки.

- Рассказывайте, капитан.

- Что рассказывать? Олечка права. Я действительно умер.

- Допустим. Что было дальше?

- Я полетел на Небо. А там Ангел повёл меня к Богу.

Несколько раненых прыснули со смеху. Но лицо хирурга оставалось невозмутимым.

- И на кого они были похожи? – поинтересовался он после некоторой паузы.

- Ангел на Олечку, а Бог на комбата.

- То, что все ангелы похожи на нашу Олечку, я знаю и без вас, - усмехнулся Илья Моисеевич. – Но почему Бог похож на комбата? Вы уважали этого человека?

- Конечно. Он был мне, как отец.

- Понятно, - Илья Моисеевич поднялся. – У вас, капитан, в мозгу сквозная рана. Она как будто затягивается, а здоровое полушарие взяло на себя все функции управления организмом. Но никаких нагрузок и алкоголя. Ничего, что расширяет сосуды и разжижает кровь. Олечка, проследите.

В этот день нас посетил командир части, Герой Советского Союза, полковник Ивановский. Он поздравил раненых с Победой, сообщил о представлении к наградам меня и моих товарищей и угостил всех коньяком. С ним мы спели «Катюшу». Потом пришёл фотокор газеты «Красная Звезда» и сделал несколько снимков – меня одного, вместе с Олечкой и в окружении нескольких раненых.

Утомлённый визитами, я задремал, а когда проснулся, за окном уже сгущались сумерки. Было очевидно, что скидка Всевышнего оказалась значительно большей, чем я просил. Но насколько? И я решил, что буду жить, как обычный человек, не думая ежеминутно о смерти. А там будь, что будет.

Вечером в палате работала Олечка. Она раздавала лекарства, измеряла у раненых температуру, меняла повязки. Потом собралась уходить. Я задержал её.

- Разрешите мне немного погулять?

- Давайте попробуем вместе, - предложила она. - Но недолго.

Мы медленно пошли по коридору. Я чувствовал себя обязанным поддерживать разговор.

- Как вам, Олечка, понравилась моя встреча с Богом?

- Мне было интересно. Но стоит ли об этом рассказывать?

- Почему?!

- Потому что «Не произноси Имя Божие всуе» - христианская заповедь, - засмеялась она.

- А что говорит об этом Илья Моисеевич?

- Он объяснял Галине Сергеевне, что во время клинической смерти люди видят сны, а после реанимации рассказывают, будто встречались с Богом, похожим на близкого им человека.

- Даже не знаю, Олечка, что и сказать. Я ведь говорил со Всевышним, вот как сейчас с вами.

- А о чём?

- Он спросил, как я буду праздновать Победу. И я обещал, что буду пить водку, стрелять в воздух, петь песни и целоваться с девушками. Но последнее обещание до сих пор не выполнил.

- Но это нехорошо, – она остановилась и взяла меня за руку. – Обещание, данное самому Богу, нужно выполнять. Может, вам помочь?

- Что?! Я был бы счастлив…

И мы начали целоваться. Никогда раньше поцелуи не казались мне такими сладкими. Но это сказочное действо длилось совсем недолго.

- Ольга, - позвали её из отдалённого конца коридора, - тебя Галина Сергеевна ищет.

- Сейчас приду, - откликнулась она.

Мы вернулись к моей палате.

- Завтра тебя отправят в госпиталь, - сообщила Олечка на прощанье.

- Но ты же напишешь мне туда?

Она отрицательно покачала головой.

- У тебя есть девушка, я видела. Она красивая. А крутить любовь одновременно с двумя нехорошо. Ты уж сам разберись. Если выберешь меня, напиши. Я буду ждать.

Так и закончился этот замечательный первый праздник Победы. На следующий день меня отправили в госпиталь. Но Олечке я так и не написал, не смог предать Зинулю. И всё, что у меня осталось на память о ней, был наш совместный снимок, напечатанный в «Красной Звезде».

 

В госпитале меня продержали две недели. Измеряли, просвечивали, делали анализы. И признали негодным к военной службе. Врачи опасались отдалённых последствий моего ранения.

Я вернулся в родной Горький, к маме. С Зинулей мы переписывались и через два месяца поженились. Жили втроём в маминой комнате коммунальной квартиры. Я работал на автозаводе и учился заочно в политехническом институте. А Зинуля, по настоянию мамы, поступила на курсы, чтобы стать дипломированной медсестрой. У неё ведь не было никакого профессионального образования.

Так мы и жили, нелегко, но достойно, без жалоб и скандалов. Зинуля была добрым человеком, заботливой хозяйкой и любящей женой. Родила мне двоих сыновей. Через пятнадцать лет нам дали двухкомнатную квартиру. К тому времени я уже окончил институт и занимал должность начальника цеха. Хорошо зарабатывал.

А праздник Победы был в нашей семье главным. В этот день я всегда выполнял обещание, данное Всевышнему – пил водку, стрелял в воздух (из игрушечного револьвера бумажными пистонами), пел песни и целовался с Зинулей. И на здоровье не жаловался. Но раз в год меня обследовали в городской клинике. Медицинские светила не теряли интереса к феномену моего ранения.

 

В 2013 году мне исполнилось восемьдесят восемь. За прошедшее время многое изменилось и в мире, и в нашей стране, и в моей жизни. Зинули уже не было. Мои сыновья благополучно вышли на пенсию. А внуки, их было четверо, обзавелись семьями. Самые тёплые отношения сложились у меня с внучкой Зиной. Жалела она меня. Убирала квартиру, приносила в дом продукты. И детей своих назвала дорогими мне именами участников войны - комбата Якова Исаевича, погибшего за день до Победы, и медсестры Олечки, беспорочного ангела моей военной юности.

Девятого Мая все мои дети и внуки с семьями пришли ко мне на вечер. Я был в военной форме с наградами. Правнук Яшка, пяти лет, в честь Победы салютовал из игрушечного револьвера. Потом мы пили водку и пели военные песни. В заключение Зина попросила вспомнить какую-нибудь историю про войну. Это уже стало традицией наших семейных празднований дня Победы. Много чего я им рассказывал. Только никогда не говорил о своей встрече со Всевышним. Не произноси Имя Божие всуе. А на этот раз я рассказал, что в первый день Победы у меня были две любимых девушки – Зинуля и Олечка. В конце концов, я женился на Зинуле. Но это был нелёгкий выбор, потому что Олечка тоже была очень красивая. И я показал гостям старую газету «Красная звезда», где была напечатана наша с Олечкой фотография. Они с интересом разглядывали снимок и кивали: «Да, красивая», «Очень красивая».

Потом гости ушли, и я остался наедине со своими стариковскими мыслями. Почему Бог принял меня за великого человека? Этот вопрос занимал мои мысли всю жизнь. Но теперь, я, кажется, понимаю. В тот день, девятого мая 1945 года, я и мои боевые товарищи действительно были великими людьми. Мы же изменили ход мировой истории. А почему Он сделал для меня такую огромную скидку, подарив долгую, полноценную жизнь? С какой целью? Его слова о любви и последнее напутствие давали пищу для размышлений. Очевидно, Всевышний думал о будущем, когда в изменившемся мире людям снова и снова придётся выбирать свой жизненный путь. И такие, как я, должны будут напоминать им, на чьей стороне наш народ сражался во Второй мировой войне, этой великой битве человечества против Ненависти.