Вдруг, вместо приевшейся казёнщины дурдомных палат, Лекс оказался под открытым ночным небом. Местность была совершенно незнакомой. Роскошный частный дом являл собою отголосок тех далёких времён, когда ваяли свои литературные монументы великие русские классики калибра Куприна, Чехова, Бунина et cetera.

Во дворе, прижавшись к акации, плакала женщина. Налетел лёгкий ветер и, точно сочувствуя ей, зашелестел листьями. Женщина своей высокой гибкой фигурой, нежным, но холодным и гордым лицом, кого-то смутно напоминала Лексу. Что-то близкое, с поволокой далёкой и чистой юности просилось в его сердце из забвения. Где же он видел эти прекрасные, хотя довольно большие руки и ту очаровательную покатость плеч, какую можно увидеть на старинных миниатюрах? Но вот он узнал с первых аккордов музыку, льющуюся из дома. Largo Appassionato! Это была княгиня Вера из «Гранатового браслета»!

Лекс слышал на фоне музыки мысли Веры Николаевны, громко звучащие в пространстве. Она думала о том, что мимо неё прошла большая любовь, которая повторяется только один раз в тысячу лет. Потом в воздухе зазвучала осанна княгине Вере её же устами. В уме её слагались слова, переплетались с глубинной музыкой и под звёздами открыто звучали как бы куплеты, заканчивающиеся известнейшей фразой: «Да святится имя Твоё». Это была молитва собственному естеству, сплёвшаяся в странный узел с образом умершего Желткова. И, странно, что этот Гимн своему эго звучал под небом реальными звуками, интонационными тембрами голосовых связок княгини Веры.

Но вот неподалёку возникла фигура со стриженою большою светловолосою головою, устало наклоненною к груди. Это был князь Шеин Василий Львович. Он теперь не мог найти в себе сил, чтобы представить этот жуткий момент в обычном юмористическом свете. Князь плакал, ибо понял, что вся жизнь его была полна светом ошибочной надежды. Вот вам и бедный телеграфист, вот вам и заплёванная лестница, пахнущая мышами, кошками, керосином и стиркою. Князь плакал без ревностной одержимости, без обычных для подобных открытий ненависти, возмущения или злобы. Тоска, щемящая грусть и могильное отчаяние стали его уделом при подведении главных жизненных итогов. Важнейшая линия бытия открылась иллюзией. Лучшие годы жизни прошли, уж ничего исправить нельзя.

-- Вот так-с, господин Куприн, - резюмировал Танатос клону-модели классика. – Собственно, ваше понимание любви здесь – это отголосок моих сумасбродных прожектов, специально оскудненных до немыслимых пределов примитива, граничащего с паранойей и неприятием элементарного здравого смысла. Вы были недурственным кузнецом куцего менталитета, с прекрасным слогом. Сейчас же мирно покойтесь, как-нибудь я покажу вам дальнейшее продолжение «Гранатового браслета». Скажу лишь, что желтковых в моей практике было, что собак нерезаных. Это многомиллионная армия шизофреников, одержимых какой либо манией. Тончайшая работа – любовь отождествить с шизофренией, с богатым букетом паранойяльных синдромов! Да влепить Сумасшедшее Тождество в умы! Да под соусом непререкаемости литературного монумента!

Картинка дореволюционной России исчезла, уступив место импрессионистским декорациям смешения негров, младенцев, трупов, компьютеров и миллиона одинаковых лиц, где некто упоительно, со страстью декламировал:

-- Я хотел бы любить

Танатос жестом прервал этот словесный поток клона и объяснился:

-- Этот человек-нарцисс ещё здесь, в подлунном мире. Он мнил Бога запутать своей чепухой шизоидной, смех просто. Этот экспонат – как памятник маниакальному нарциссу с бисексуальной предрасположенностью, влезшему на пьедестал менестреля наций, первооткрывателя интеллектуальных мод и вкусов лирического толку. У него нимб великого поэта, тоже из ковалей народного менталитета. При чём – менталитета, так сказать, прогрессивной прослойки, читающей. Забавно, что никто даже не пытался поставить ему сугубо психиатрический диагноз. Снова образец грандиозной иронии! Ведь, у этого нарцисса есть действительные шедевры поэзии!

-- Да, мне плевать, - равнодушно ответил Лекс. – Я не читал стихов этого нарцисса.

-- А слыхал Маяковского?

Благословенное для всякого время юности повеяло на Лекса из недр Мнемозины безмятежной свежестью неведения, и он продекламировал то, что знал, наверное, каждый школьник советской эпохи:

-"Я

Советского Союза."

Танатос снисходительно ухмыльнулся, они оказались в новой комнате «музея ментальных фигур», и на «сцену» встал некто с неизменной для прототипа светящейся папиросой в руке. Он выпрямился, лицо оставалось бесстрастным. Оглядевшись по сторонам и не найдя зеркала, куда любил любоваться поэт при чтении своих новаторских изысков, Маяковский загрохотал лихорадочным набатом в стенах постсоветской РПБ:

-- Эй вы!

Танатос заметил Лексу:

-- Сколько экспрессии и оголтелой наглости! Здоровому, среднестатическому человеку такого не дано. И таких вздорных глупостей в этом творчестве предостаточно: всяческие «облака в штанах», «флейты-хребты» и прочая бессмыслица. Это роскошнейший, классический образец парафренного синдрома. У него было острое галлюцинаторно-параноидное состояние, как и полагается перед хронической парафренией. Он сутками работал над своими стихами, безумные идеи которых я всучивал в его напряжённый, больной мозг. Даже на морском песке курортов он судорожно развивал в новаторские рифмы мои бесстыдные в лживости идейчонки, не стоящие ломаного гроша для здравого ума. И потом прогрессировал фантастический бред величия, вместе с бредовыми идеями преследования и антагонистическим бредом. Да, и ничтожные страсти, тривиальнейшие, загоняли его в тупик бытия. Владимир Владимирович, извольте что-нибудь из глобальностей, пожалуйста.

-- Послушайте, господин Бог!

Танатос восторженно провозгласил Лексу:

-- Это дерзость шизофреника! Это вздор идиота! Заумь имбицила! Тупизна бесподобная! Но зато какая вибрация квази-уно-Иронии: ведь, это певец миллионов, владелец сердец новой псевдонации – сборища народностей! Но, конечно, с такой формой парафренного синдрома он долго протянуть не мог. Да, и растерял он скоро свою волну влияния на умы – стал нам бесполезным, ну, а Господину сил и энергий он давно стал не нужен. Думаю, ещё до своего рождения в этом мире похоти и растления, в юдоли слёз и страданий.

Презентационный ход по волшебному пантеону ментальных образов продолжился, создатель же четырёх «евангелий» о себе самом остался ваять пятое – о существовании человека в страшном чистилище с казёнными палатами, безумными зэками и решётками под выкручивание телесных суставов от неведомых лекарств. Быть может, эта поэма будет величайшей в поэзии!

...Между тем «путешественники» уже окунулись всеми фибрами чувствований в поэзию украинского лета. А как упоителен, как роскошен летний день в Малороссии! Как томительно знойны те мгновения, когда полдень блещет в безмолвии и жгучей жаре и голубой неизмеримый океан, сладострастным куполом нагнувшийся над землёю, кажется, заснул, весь потонувши в неге, обнимая и сжимая прекрасную в воздушных объятиях своих! На нём ни облака. Всё как будто умерло; лишь вверху только, над сияющим Танатосом и Лексом, в небесной глубине, дрожал жаворонок, и серебряные песни летели по воздушным ступеням на влюблённую землю, изредка крик чайки и звонкий голос перепела отдалялись в степи.

-- Эх, и славный же денёк! – сказал Танатос, и уж ангельское свечение его сменилось пышным нарядом седой запорожской старины. – Кажется, так и отдал бы всё своё хозяйство за то, чтоб день этот не имел конца!

-- Голове только горячо, точно в сауне, -- лениво заметил Лекс, оглядывая свою ярко-красную шёлковую свитку, справный пояс с дорогими каменьями, драгоценную саблю дамасской стали в роскошных ножнах турецкой работы, необъятные атласные шаровары алого колера и сапоги из отменно обработанной кожи.

Не успел он себя разглядеть более детально, как ... Зашумела вокруг, загремела людская стихия – то есаул Горобец празднует свадьбу своего сына. Понаехало много людей к есаулу в гости. В старину тоже любили хорошенько поесть, ещё лучше попить, а ещё лучше любили повеселиться да порадоваться за ближнего своего, хоть и на халяву, но зато уж глубинно искренне и без всякого камня за пазухой.

Лексова голова уж не была горяча от жгучих солнечных лучей, она была крепко хмельна от поданных гостям мёда и грецкого вина. Лекс вставал от блюда с караваем и во всю глотку хвалил Танатоса, который славно, бодро и мастерски, танцевал козачка. Кто он таков – никто не знал. Но по наряду и лихости сразу было видать знатного сечевого гультяя, лыцаря запорожских порогов и защитника бескрайних степей Вкраины.

Старый же есаул вынес две иконы благословить молодых. Те иконы достались ему от честного схимника, старца Варфоломея. Не богата на них утварь, не горит ни серебро, ни золото, но никакая нечистая сила не посмеет прикоснуться к тому, у кого они в доме. Приподняв иконы вверх, есаул готовился сказать короткую молитву... как вдруг закричали, перепугавшись, люди; вслед заплакали игравшие на земле дети, потом попятился народ, и все показывали со страхом пальцами на всё ещё танцующего посреди их козака. А безвестный гультяй-лыцарь сечевого братства продолжал энергично притоптывать, не касаясь земли красными своими чоботами! Наконец, увидев попятившуюся от себя толпу, козак остановился, став чоботами на грунт, подмигнул хмельному товарищу своему и крикнул:

-- Лекс, а славно же мы отметились на свадьбе у есавула-то Горобца!

-- Чудишь ты по беспределу! – весело отозвался Лекс, и мигом место около него обезлюдело – гости, спотыкаясь, кинулись прочь от дьявольского приятеля.

-- Это он! Это он! – кричали в толпе, тесно прижимаясь друг к другу.

Но совершенно не переменилось лицо козака, нос не вырос и не наклонился на сторону, глаза так и остались карими, подбородок не задрожал и не заострился, изо рта не выбежал клык, из-за головы не поднялся горб. Нет, стоял прежний козак-красавец! Он медленно пошёл в сторону есаула, так и застывшего в одеревенении с поднятыми иконами схимника. Козак же ступал по земле, смело оглядываясь по сторонам и громоподобно изрекая:

-- Слушайте слово, которое Господь говорит через святого пророка Иеремию в двадцать четвёртой книге Ветхого Завета Святого Писания! Так говорит Господь: не учитесь путям язычников и не страшитесь знамений небесных, которых язычники страшатся.

Все до одного они бессмысленны и глупы; пустое учение – это дерево!*

Досказавши слова эти диковинный козак подошёл к онемевшему от страха есаулу. Народ перестал дышать и ожидал, не смея сойти с места, что же будет. Козак взял из есаульских рук иконы, со всего размаху кинул их наземь и прыгнул сверху красными чоботами своими. Горобец рухнул с ног без памяти и бессильно распростёрся в пыли.

Ахнул в страшном возмущении православный люд. Негодование превозмогло страх, ибо вышло неслыханное поругание над святыней. Запорожец Микитка и названый брат есаула Данило Бурульбаш бросились первыми на небывалого кощунника, за ними двинулись остальные из храбрых ревнителей веры православной. Но дерзостный гультяй вдруг завертелся на месте юлою с невиданной скоростью, так что его нельзя было рассмотреть. Остановились в окаменении честные православные, а гультяй взмыл в небесную глубину до высоты полёта коршуна и снова опустился на подворье. И когда стал на землю красными своими чоботами, то на есаульском дворе остался один только Лекс, а народ в животном страхе невежества мчался прочь не помня себя. Лекс присмотрелся и увидал, что за столом остался какой-то задумчивый человек.

-- Эка невидаль! – удивился крещёный вор. - Что за храбрый философ?

-- Это Николай Васильевич, - объяснил подошедший Танатос. – Это тот, кто некогда писал Жуковскому, что в процессе творчества он прислушивается к высшему зову. Кто имеет ум, тот поймёт, с каких высот зов. Сей зов, по свидетельству самого Виртуоза, требовал от него безусловного повиновения, но зато давал благодать вдохновения. Однако, человек сей не имел простейшего и элементарного понятия ни об Доктрине Христа, ни об учении благочестия, ни о здравом смысле бытия. Мне невероятно приятно, что литературоведы с учёными знаниями, доктора и бакалавры филологических наук усмотрели в его устах... Божественную мудрость! Мне приятно совсем не то, что невежды перепутали меня с Богом. Что за честь быть богом нерассудительных варваров? Я удовлетворён очередным зигзагом иронии!

Тихо засветило по всему миру: то месяц показался из-за горы. И обратил демон к виртуозу литературного слога такую речь:

-- Вот, вы видели живую сцену своего умственного труда, но я переиначил несколько, отошёл от вашего дремучего невежества в сторону более здравого смысла. Такая версия бы вышла гениальнее. Ведь, помимо изысканнейшего слога была бы трезвая мысль и хотя бы частичное понимание устройства мироздания. Как вам кажется?

Виртуоз молчал. И Танатос заговорил с Лексом:

-- Дело в том, что эта моя модель – точная копия «водяного виртуоза». Почему «водяного»? Так его творчество – сплошная вода, мыслей-то - большой дефицит. Дело в том, что Гоголь был серьёзно, неизлечимо болен. Это результат повиновения высшему зову. Астения на фоне острого депрессивного синдрома. Вегетативные и соматические расстройства. В отрочестве случилась глубокая психическая травма сексуального порядка. Она и определила его удел, страшный связью со мною. Хотя, не это – так было бы другое. За всю жизнь – ни одного полноценного полового акта с женщиной. Тысячные акты онанизма грузили его витальной тоской. Это неприятные ощущения в эпигастральной области, тяжести и боли в области сердца. Всё окружающее несчастным воспринималось в мрачном свете. Настоящее и будущее слились в мрачную и жуткую безысходность. Аппетит отсутствовал, ибо вякая пища стала для него подобной траве, сначала – безвкусной, а потом – полыни. А дальше его преследовала рвота после всякого, даже мизерного приёма пищи. Бедняга пытался спасаться дорогой, путешествиями. Как будто от меня можно убежать! Он умер, когда уже не мог совсем принимать пищу. Я неумолимо беспощаден, когда человек даёт мне место в себе. Наша задача – уничтожение человека его же собственными мозгами. Саморазрушение, непреодолимое влечение к смерти. А если в этом процессе шизофреник становится литературным виртуозом и владельцем плотского ментала, то это успех. И снова – великая ирония, всегда приятная Сюзерену падших ангелов. Дело в том, что «Диканьская фантасмагория» - далека от народного фольклора. Это моя личная абракадабра. В гениальной словесной обработке шизоидной плоти. Со скрупулезным малороссийским колоритом.

-- Такая глобальная трясина, - вздохнул Лекс. – Куда ни плюнь – кругом обман и пустота в прекрасной рамке. Формы весьма красивы, а содержания ничтожны. Да под авторитетные фанфары о глубочайшем смысле вакуума. Вы действительно беспощадны. Создать такую неуловимо тонкую, просто непрошибаемую глыбу лживого ментала, даже в Литературе!

-- Люди для нас – менее чем для вас муравьи. Что ты испытываешь к ним?

-- Зачем же тебе возня со мною? Кстати, куча насекомых мне противны – комары, саранча, гусеницы, богомолы, тараканы, сороконожки всякие и прочая мерзость. А если вступить в муравейник? Они тогда просто закумарят. Так что, муравьи не так уж и безразличны.

-- Я и не сказал ничего о безразличии. А что тебе от контакта со мною? Плохо, что ли? Через считанные часы будешь на воле. Живи себе в радость и удовольствие.

Лекс пожал плечами:

-- Мне нормально, и хрен с ним. А этот Николай Васильевич разговаривает? Или астенический синдром перешёл в идиотию?

-- Молодой человек, - отозвался искусственный Гоголь, - не дай вам Бог узнать и тысячную долю моих мук.

-- Это ещё не ад! – устало засмеялся Танатос. – Это просто санаторий! Тем паче, с такими вот прогулками из казематов РПБ! Впрочем, не в моей компетенции сказать, будете ли вы в аду, Николай Васильевич. В раю, конечно, вы точно не будете. Да, и что вам там делать, собственно? Не говоря уже - за какие заслуги? Но вполне возможно, что ваш загробный удел будет, как у животных – просто небытие, аннигиляция, ничто. Вы, в конце концов, будучи моей игрушкой и жертвой, просто не могли быть врагом Богу. Утешьтесь этим.

... Декорации киевской окраины исчезли во мгновение ока и новые подмостки трёхмерного пространства поглотили в себя Лекса. Комната с высокими потолками, заполненная открытыми книжными полками, полна была скорби и уныния, ощущаемых физически. Гасло солнце русской поэзии. Трое суток мучений князя русских писателей завершались, страдания от огнестрельной раны и душевных неудовлетворённостей подходили к концу. Знавшие лично поэта-гения и не знавшие его, какие-то иностранцы и вообще невесть кто, толпились в передней. Танатос и Лекс бесплотными эфирами стали у страдальческого ложа. Никто из смертных не видел духа, лишь Александр Сергеевич почувствовал присутствие нечеловеческой субстанции и мысленно спросил: «Что тебе? Я умираю.» Танатос отвечал так же, мыслью: «Сними с перста таинственный талисман вдохновения и передай тому, кто с тобою неотлучно вот уже 72 часа. Умри с миром, ведь, ты сам искал своей смерти. Всевышний тебе судия». Пушкин судорожно стянул с большого пальца перстень с изумрудом и надел его на руку Даля. Это был тот легендарный перстень, который гений никогда не снимал, говоря друзьям, что божественный дар поэзии оставит его, если снять талисман хотя бы на минуту...

... Тем временем Лекс витал в новой, виртуально живой картине, среди новых ментальных объектов демонического творчества. В этот раз в воздухе маячили воздушными шариками как бы восковые фигуры легендарного «иностранца» с разными глазами и его свиты. Воланд, большуший чёрный кот, Коровьев, Азазелло и Гелла покачивались буйками и бессмысленно взирали на Лекса. А Танатос в очередной раз раскрывал идейную мотивацию известного романа, оказавшего влияние на сотни тысяч человеческих душ.

-- Собственно, это грандиозная карикатура на действительно существующих и живущих представителей скрытого бытия и на подлинное положение вещей в устройстве мироздания. Под хитрым, неоспоримым прикрытием, что это карикатура только на советский строй. Парадокс, что сие прозаико-кривое зеркало многих граждан натолкнуло на... открытие Библии! О, квази-уно-ирония! Христос в моей интерпретации предстаёт полоумным, дьявол - каким-то мелким клоуном шапито с соответствующей командой. Однако эту нелепицу будут ещё преподавать в общеобразовательных школах – в этом и победная вибрация ироничной струны. Где бы ещё, как ни в этом талантливом пасквиле, сюзерен падших звёзд лично снисходил к ничтожной биологической массе, к людскому мясу с мёртвым духом! Где бы ещё апостолы Христа, будущие судьи неверности, представали бы в столь несуразном свете? Но сия превратная чушь заняла плотную позицию в ментале, и я горжусь этим.

Далее беспорядочно замелькали пулемётной очередью молниеносные картины всеобъемлющего обмана с помощью иных сотен людей, самих не ведающих о своей марионеточной роли. Реальное же течение времени на земле подходило к утреннему часу. И «странники» вернулись в обитель безумия, в стены республиканской психиатрической больницы тюремного типа. Где в двадцать первом веке, в демократическом государстве, рождались шизофреники от лекарственных препаратов...