АНГЕЛ СЕРЕБРИСТЫЙ

 

Вместо пролога. Появление ангела

 

Владимир Давыдов удовлетворенно откинулся на стуле, устало потянулся всем телом и в последний раз окинул взглядом стол, за которым он просидел, почти не разгибаясь, весь день. На заваленной обрезками листовой меди, инструментами для чеканки, прожженной во многих местах некогда полированной поверхности стола лежал, гордо раскинув свои чеканные крылья, двуглавый орел-флюгер. Его хищно изогнутые клювы были широко раскрыты, а когтистые лапы крепко сжимали скипетр и державу которые переходили в насаженный на вороненный подшипник шкив, позволяющий флюгеру плавно вращаться даже при малейшем ветерке. Вместо глаз Владимир вставил орлу два огненно-алых страза, вынутых из дешевых сережек его бывшей жены, забытых ею, и теперь ярко отполированный символ монархии, грозно насупив брови, с неудовольствием взирал на своего создателя.

- Нет, так никуда не годится, - пробурчал Давыдов,- пора отдыхать, и так уже всякая чертовщина начинается казаться.

Он вышел из-за стола, прошелся по полупустой комнате (жена при разводе вывезла все, что только смогла), устало опустился на жалобно скрипнувшую раскладушку. Стянул через голову заношенный джемпер, бросился на скомканную простыню и тут же провалился в глубокий сон.

И опять, в который уже раз, ему приснился ангел. Молодой, идеально сложенный человек, совершенно обнаженный, с небольшими крыльями за спиной, неслышно ступая ногами по давно немытому пыльному полу, подошел к лежащему Владимиру и присел на край раскладушки. В отличие от расплывчатого общего плана ангел казался до неправдоподобности реальным, очень красивого серебристо-ртутного цвета.

Тонкие пальцы рук с округлыми ногтями, по-юношески мягкий пушок на щеках, даже курчавые волосы на его лобке - все казалось настолько естественным и живым, что его непривычный цвет почти сразу же переставал казаться странным.

Как всегда, он молча смотрел на Владимира, слегка покачивая головой, и улыбался, не скрывая, однако, грусти в своих больших, широко открытых серебристых глазах.

- Что тебе надо? Почему ты всегда молчишь? Зачем ты приходишь? Если ты мой ангел-хранитель, о чем предупреждаешь? Кто я тебе?.. - вскричал Давыдов и проснулся от собственного крика. В ярко освещенной утренним солнцем комнате, конечно, никого не было, только шторы весело колыхались от утреннего ветерка, проникающего в открытую балконную дверь. Через всю комнату, по оранжевому пыльному линолеуму бежала вереница следов голых ступней, четко видных при солнечном свете. Владимир с сомненьем посмотрел на свои ноги: на ногах носки, он так их и не снял вчера вечером....

- На дачу, только на дачу, брат Володя! - самому себе скомандовал он, - Иначе ты точно свихнешься в этих четырех стенах.

Поднялся и начал быстро собираться, умышленно затаптывая следы босых ног на полу. Аккуратно упаковав флюгер в большой белый мешок из-под сахара, Володя решительно бросил ключи от квартиры в карман брезентовой штормовкой и с силой захлопнул за собой входную дверь.

 

Глава 1. Иногда и вредные привычки могут принести определенную пользу

 

Чем ближе подъезжала старенькая Володина «Ока» к Дмитрову, в пригороде которого находилась его дачный участок, тем сильнее чувствовалось приближение грозы. На севере небо почернело, стало непрозрачным, тучи грязными ватными ошметками нависли над землей. В темно-фиолетовых проплешинах посверкивала, пока еще без сопровождения грома, первая робкая молния. Корявые запыленные придорожные березы застыли в жарком мареве. Над раскаленным полотном шоссе колыхались прозрачные воздушные бурунчики, напоминающие миражи в пустыне. Перед самым въездом на территорию дачного товарищества по пыльным окнам малолитражки застучали первые крупные капли, редкие и робкие, но уже через минуту дождь словно взбесился, вода отвесной стеной рухнула на землю, превращая дорожки между участками в непроходимое для машин глинистое, скользкое припятствие. Последние метры перед своими воротами Владимир буквально протолкал машину на собственных плечах. Почва под колесами стала настолько скользкой, что машина просто полировала ими глину до зеркального блеска, но двигаться по этому катку не желала. Несколько раз упав в грязь и залапав весь зад «Оки» своими растопыренными пальцами, Володя все-таки втолкнул ее в широко распахнутые ворота из ржавой рабицы, замкнул замок и, прихватив мешок с флюгером, заковылял, широко расставляя ноги, к своему домику.

Гроза бушевала всю ночь. Ветер срывал полуспелые сливы и швырял ими в стекла. Старая береза царапала ветвями по кровельному железу, вызывая у Владимира приступы нервного озноба. И лишь под утро, словно по чьему-то приказу, гроза прекратилась, в умытое ливнем окно били яркие солнечные лучи, от которых старенькая, рваная во многих местах тюль совершенно не спасала.

Володя, наскоро попив чаю, подался на улицу. Умытые, посвежевшие деревья радовались солнечному дню, а вокруг старых парковых роз, на прибитой к земле траве идеально круглыми нимбами алели пятна сбитых дождем лепестков. Воздух был свеж и насыщен влагой.

- Хорошо! - пробормотал он и, приставив лестницу к крыше своего дома, вынул чеканное двуглавое чудо из пыльного мешка. В лучах утреннего солнца орел выглядел еще более зловещим и суровым.

- Взгляни, взгляни в глаза мои суровые, взгляни, быть может, в последний раз.- невероятно фальшивя, но очень громко и торжественно пропел Владимир, осторожно забираясь по лестнице на крышу.

С крыши открывался чудесный вид. До самого горизонта колыхалось светло-зеленое море березового леса, а чуть правее виднелся обрыв песчаного карьера, издалека напоминающий скалы родного Южного Урала. Владимир был родом оттуда, он и дачу-то купил здесь именно потому, что нашел что-то схожее с родным пейзажем. Ностальгия, знаете ли....

Вокруг его домика толпились коттеджи красного кирпича под разноцветными черепичными крышами. Глухие заборы делали эти коттеджи похожими на небольшие бастионы, превращая частную жизнь их владельцев в кромешную тайну. Но сейчас с этой крыши Володя мог на некоторое время ворваться в терра инкогнита своих соседей. Вон третья жена владельца всех ресторанов на Новом Арбате мадам Елена лежит неглиже, покачиваясь в гамаке с большими пушистыми кистями. Красиво лежит, между прочим.

А рядом за забором ветеран КГБ, соорудив из небольших зеркал нечто вроде перископа, с упоением подглядывает за ней. Ох, старый кобель, боец невидимого фронта, быть тебе битым твоей дражайшей супругой Клавкой, тем более, что она как раз и подбирается к твоему наблюдательному пункту, осторожно пробираясь вдоль кустов черной смородины со старым стоптанным тапком в огромной руке. Какой пассаж, полковника КГБ - и тапком по голове!

А вот и двор ближайших соседей. Пятнадцатилетняя дочь их, рыжеволосая и веснушчатая, до странности некрасивая девица с оттопыренными ушами и сволочным пионерским характером, забравшись вглубь малинника и присев на корточки, раскурила свою первую утреннюю сигарету, явно позаимствованную у папаши. Увидев на крыше Володю, она даже приложила к губам палец: мол, чтобы не рассказывал ее родичам. Да кури на здоровье, жалко, что ли...

Владимир устроился поудобнее на коньке крыши и начал прилаживать подшипник флюгера к основанию. Через какие-то четверть часа двуглавый орел, символ монархической России, которой, необъяснимо почему, Владимир симпатизировал, уже ловил своими мощными чеканными крыльями легкий утренний ветерок. И словно поддаваясь течению этого ветерка, из ближайшего леска выплыл голубовато-белый искристый шарик. Шаровая молния бесшумно приблизилась к украшенной новеньким флюгером крыше, мгновенье повисела в воздухе прямо над головой застывшего в ужасе Давыдова, у которого с тихим треском разом вздыбились, волосы и с легким хлопком втянулась в металлический шкив двуглавого.

Страшная резкая боль во всем теле пронзила Владимира, судорожно обхватившие шкив пальцы руки медленно, словно нехотя, разжались, и, обмякнув, Давыдов покатился по скату крыши вниз, навстречу растрескавшейся бетонной отмостке.

Последнее, что проникло в сознание Давыдова, был истошный крик соседской девчонки, тайком курившей в малиннике.

Сознание возвращалось к Давыдову медленно, с болью. Тонкие прозрачные трубки капельницы, какой-то замысловатый прибор с небольшим экраном, свои загипсованные ноги, торчащие из-под серой влажной простыни с большими фиолетовыми треугольными печатями - все, что он видел, казалось ему нереальным, расплывчатым, бутафорским. И точно такой же нереальной ему показалась склонившаяся над ним и улыбающаяся во весь рот физиономия Сергея Ручкалова, его бывшего одноклассника.

-Бред, всего лишь бред! - прошептал запекшимися губами Владимир и снова провалился в глубокое и вязкое забытье.

…Одетый в доспехи из толстой, вываренной в олифе кожи, с многочисленными бронзовыми бляхами на груди и кожаными напульсниками, в высоком, отполированном до зеркального блеска шлеме с некогда яркими, а теперь совсем блеклыми перьями, Владимир стоял на одном колене перед человеком, распятым на кресте. Спутанные волнистые волосы распятого, были пропитаны кровью и потом. Терновый венок, с длинными, как клюв черного ворона, шипами, плотно обхватывал голову. Толстые граненые бронзовые гвозди, пробив запястья рук и скрещенные в щиколотках ноги, глубоко уходили в грубое необработанное дерево лежащего в пыли креста. Сгустки запекшейся крови, остановив кровотечение, оттягивали конец его страшных мучений. Владимир, ощущавший себя сейчас почему-то римлянином, с омерзением обнаружил у себя в руке отполированную ручку боевого топора из червленой бронзы, которым он, очевидно, только что забил последний гвоздь в руку этого бедняги. Прокричав по латыни что-то нечленораздельное, Владимир дернулся, далеко от себя отбросил свой оскверненный боевой топор, выгнулся всем телом словно в приступе столбняка, и проснулся.

 

Проснулся он, как ни странно, отдохнувшим и ужасно голодным. Из окна его палаты (то, что он находится сейчас в больнице, Давыдов уже понял) виднелись потрепанные холодным, безжалостным ветром тополя с ярко-желтыми по-осеннему листьями.- Уже осень,- удивленно, с грустью подумалось Владимиру.- Сколько же я, интересно было бы узнать, здесь уже валяюсь? И вообще, что произошло? Ничего не помню…

Он огляделся по сторонам. Двухместная палата выглядела запущенной и грязной. На соседней кровати валялся какой-то тип со стеклянным взглядом, рыжий щетинистый кадык торчал на тощей шее. Он беспрестанно матерился красивым, сочным голосом, причем каждая его фраза начиналась так:

- Ну что, твою мать? Начнем, твою мать....-

А уж дальше мат из него сыпался как горох, при этом ни в одном предложении он никогда не повторялся.

- Наверное, филолог,- подумал Давыдов, первые полчаса с интересом прислушиваясь к неожиданным и необычным словосочетаниям. Потом это ему надоело, он пытался уйти в себя, отвлечься, но эти «Ну что, твою мать? Начнем, твою мать!», казалось, проникали в самые заповедные уголки его мыслей. И лишь скатав себе пару ватных беруш, (вату для них он выковырял из жесткой, словно стопка макулатуры, подушки), Владимир смог несколько осмотреться. Он обнаружил на своей тумбочки пару апельсинов, тарелочку с посиневшим картофельным пюре и белесым соленым огурцом, из- под которого торчал скелет неизвестно кем уже обгрызанного или обсосанного отварного минтая. На стене у изголовья кровати висело бра без провода и лампочки, рядом трафаретом выписано: «Санитарка - 1 звонок. Врач – 2 звонка», но сколько Давыдов ни вертел головой, он так и не обнаружил, откуда и чем звонить. Володе все более и более требовалась обычная, самая примитивная медицинская утка, или ночная ваза, если вам так больше нравится. Через четверть часа, когда терпение Давыдова уже иссякло, он попытался подняться со своего жесткого панцирного ложа. И, как ни странно, ему это вполне удалось, вот только загипсованные ноги заскользили по грязному линолеуму, и Володя с размаху упал лицом грязный пол. Сосед-филолог, потрясенный, видимо, грохотом, который произвел при своем падении Давыдов, прибавил темп в своих аморальных тезисах, и словосочетание «твою мать» слилось в нечто непонятное, нотакое же гнусное.

В палату вбежала растрепанная медсестра, застегивая на ходу белый измятый халат, и, как смог увидеть лежащий на полу Давыдов, под халатом у нее ничего не было. «Да-а, ну и нравы в этой больнице…» - подумал он, а медсестра с помощью подоспевшей нянечки уже уверенно забрасывала его искалеченное тело на место. Когда услужливая сестра попыталась поправить под его головой твердокаменную подушку,темно-розовый сосок ее вывалившейся из-под халата груди двигался в непосредственной близости от глаз Давыдова. С усилием оторвав взгляд от этого участка ее тела, Владимир скромно проскрипел:

- Мне бы утку.

- Вам помочь, подержать? - спросила развратница в белом халате, а ее умелые руки уже шарили под одеялом, подсовывая холодное металлическое судно под бок Давыдова.

- Все свободны!- рявкнул вошедший в палату врач, здоровый , толстый мужик в роговых очках. Владимир признал в вошедшем привидевшегося, как он думал, в горячечном бреду Сергея Ручкалова, своего одноклассника, постаревшего и возмужавшего. А тот уже протягивал Давыдову свою пухлую ладонь:

- Ну здравствуй, Вовка.

Владимир знал, что подавать руку этому человеку аморально, но дурацкая мягкотелая его натура оказалась выше принципа, и он пожал протянутую ему ручкаловскую длань.

 

МАЛЕНЬКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ ОТ СТРОЙНОЙ ЛИНИИ ПОВЕСТВОВАНИЯ, объясняющее, почему Давыдов не должен подавать руки лучшему другу детства и однокласснику Ручкалову Сергею.

Если перенестись на несколько десятилетий назад от этой истории с Давыдовым и шаровой молнией, перед глазами читателя предстанет великая и мощная сверхдержава, в которой, как ни странно, ни секса, ни наркомании не существовало. А существовал на Южном Урале огромный трудовой город с кучей военных почтовых ящиков и оборонных предприятий. Ну и, конечно, с несколькими высшими учебными заведениями. Когда Давыдов топтал уральскую пыль солдатскими сапогами в рядах Советской армии, дружок его и такой же раздолбай на гребне демографической волны 1979-80-х годов легко поступил в медицинский институт и тут же устроился медбратом на станцию скорой помощи.

Усердный малый, он быстро усвоил нехитрое искусство внутривенных инъекций и часто замещал в этом неблагодарном деле профессиональных врачей.

Мило улыбаясь больным, особенно онкологическим, этот самый Ручкалов впрыскивал им вместо морфина обычный хлористый кальций, а непочатая ампула с наркотиком оседала в его карманах в виде стабильного в те времена рублевого эквивалента.

Но рано или поздно это должно было закончиться. И закончилось.

Давыдов в начищенных сапогах явился домой, отслужив свои законные два года, а Ручкалов поехал в Среднюю Азию сроком на пять лет копать арыки и возводить коровники.

Такая вот обыкновенная, бытовая история. Но на непорочного еще Давыдова она произвела огромное впечатление. «Нет - решил он, - Если когда-нибудь все-таки встречу этого негодяя, руку ему точно не подам».

...А все- таки подал....

 

Глава 2. Единожды подав руку подлецу, о чести уже не говорят, или черт с тобой, коли.

 

Сергей присел на стул рядом с койкой, посмотрел на Владимира внимательно и даже несколько жалостливо, вздохнул, знакомым с детства движением безымянного пальца поправил очки и, наконец, заговорил, пристально глядя в глаза Давыдову.

- Ты знаешь, Вовка, я догадываюсь, отчего ты на меня такой букой смотришь. Небось, все ту историю с наркотиками забыть не можешь. Ах, дескать, какая сволочь в белом халате пробралась в стройные ряды последователей Гиппократа. Ату его, ату! Эх ты, а еще лучший друг детства был. Наивный! А ты никогда не задумывался, почему мне дали пять лет строгого, а отсидел я полтора общего? И это при условии, что мои родители, как ты помнишь, были обычными педагогами в школе. Да откуда у них деньги на адвокатов? А, не задумывался? Да если б ты только знал, какие фамилии, какие должностные лица нашего города …ммм…ну, скажем, пользовались теми ампулами? А когда ты сапоги в армии топтал, знаешь, какие к нам широколампасные из вашего округа наезжали? Или я сам, по собственному желанию, а не по приказу зампредседателя горисполкома возил морфин на генеральские дачи на озеро? Ну, вспомни, я ж тебя там видел, ты кабеля разматывал под елями, связь давал. Если б ты знал, как я тебе завидовал. Стоял в дорогущих фирменных штанах и джинсовом батнике, смотрел на тебя, потного и грязного, и завидовал. Твоей душевной той чистоте и, как это ни странно звучит про солдата, независимости. Вот то-то, ничего ты не знаешь. Ну да ладно, отбросим нашу беспокойную юность и перейдем к делам нынешним. Хочешь ты того или нет, а я сейчас твой лечащий врач, и ничего ты против этого сделать не сможешь. Сам знаешь, с медперсоналом сейчас ох как туго. - Ручкалов помолчал, взял с тумбочки оранжевый апельсин, профессиональным движением содрал с него пористую шкурку и проглотив его дольку за долькой, грустно посмотрел на последний, еще нетронутый плод. Вздохнул и вновь заговорил.

- Итак, по словам очевидцев, а именно соседской девчонки, у тебя был контакт с шаровой молнией. Ты, судя по всему, некоторое время находился в состоянии клинической смерти, где-то порядка пяти минут. По крайней мере, соседка видела, как все это время ты лежал без движения на крыше. Потом твое тело сползло, упало, и удар об бетонную отмостку сработал на тебя - сердце вновь заработало. Так бывает. Потом, уже здесь, у нас в клинике, ты вновь в коме, а потом опять клиническая смерть - уже на семь минут. Честно говоря, в реанимации на тебя уже рукой махнули, и если бы на твою поломанную ногу случайно медсестра ( ты ее видел), не облокотилась своими, эээ, своей грудью, чем вызвала у тебя болевой шок, то поверь, мы бы тебя потеряли.

Вот так обстоят дела. - Ручкалов поднялся, походил по палате, послушал нецензурную скороговорку филолога, подошел вплотную к Давыдову, отрешенно смотрящему в грязное окно, и тихо, проникновенно спросил:

- Вовка, скажи, ну просто в память тех лет, когда мы с тобой были еще неразлучны, поверь, это очень важно для меня. Скажи, ты ничего не видел? Ну, там, свет какой-нибудь или коридор? - Он выжидательно наклонился над кроватью, автоматически поправляя серое байковое одеяло.

Давыдов, насупившись, посмотрел на него, и, помедлив, ответил нехотя:

- Ты все равно мне не поверишь. Я… я видел Иисуса Христа.

- А какой он был? Светлый, сияющий?

- Да нет же, он был, по-моему, очень напуган и, пожалуй, сломлен. Я помню, как бился пульс у него на запястье, знаешь, такая тоненькая, синенькая жилка? Так вот, она, словно живая, пульсировала. И еще, помню отчетливо очень сильный, какой-то приторно-сладкий запах от его тела. Оно даже, по-моему, лоснилось. Да. По-видимому, это было масло. Может быть, и розовое. И еще был сильный ветер, и пыль, словно мельчайший песок, а не просто пыль. И он был повсюду. Песок и запах масла.

В палате повисла какая-то напряженная тишина. Даже матершинник-сосед и тот приумолк.

Ручкалов вновь присел к кровати больного друга, и, вписывая что-то в толстую тетрадь, спросил как бы между делом. - Ну а как вообще твои дела? Где трудишься? На кого горб гнешь?

- Да ни на кого особенно и не гну. Институт разогнали, сотрудников сократили. Одно время на Арбате иконами-новоделом промышлял. Да сейчас кругом экспертов развелось, словно собак - того гляди и попадешься. Жена ушла, взяв с собой все, что только смогла, кроме разве что квартирки и машинки моей, «оки». Так и то потому, что старье жуткое, за машину мою предлагают всего сто американских рублей. Вот так-то. Трудно, пожалуй, везунчиком меня назвать.

Ручкалов в непонятном восторге заметался по палате. Полы его халата подрагивали , словно крылья большой толстой чайки.

- Слушай, - набегавшись, он заговорил с заметной одышкой - А хочешь, не выходя из палаты, подработать? Тебе же все равно с переломами ног месячишко отваляться придется, а я тебе за каждый день по двести рублей отстегивать буду.

Давыдов замер от неожиданности, да и филолог что-то слишком подозрительно притих, шею вытянул.

- А кроме всего,- продолжал Ручкалов, - мы с тобой узнаем, кем были твои предки и отчего тебе так не везет.

- Аааа - протянул разочарованно Володя.- Психоанализом увлекся. Так обычно это им, психоаналитикам платят, а не наоборот. Да и не очень-то я во всю эту лабуду верю.

- Нет, - решительно оборвал его Ручкалов - Это не то, совершенно не то. Понимаешь, когда я там, на зоне, перчатки рабочие из брезента шил, то при этом только руки заняты, а голова свободная совершенно. И мне тогда кое-что дельное примыслилось. Ну, скажем ,путешествия по генной памяти человека. Открытие, сам понимаешь, еще совершенно сырое, но лет двадцать я на него уже положил....Ну вот, к примеру: жил-был в славном городе Париже обычный парижский дворник. И часто во сне ему являлись картинки из светской жизни средневековья, и не просто картинки, а как будто бы он, этот самый работник метлы, в своих снах являлся никак не менее, чем королем Франции. Намучавшись, и собрав свои сбережения, этот самый дворник отправился к работникам архивов, к историкам. И что же ты думаешь? Те перекопали тонны бумаг, исторических грамот, и раскопали, что предки его и в самом деле носили королевские короны. Каково? Вот это, по-моему, прекрасный образец генной памяти человека. Но в жизни подобное встречается довольно редко, и я задался целью найти, ну.... скажем, такое вещество, которое смогло бы помочь пациенту, в данном случае тебе, проникнуть в тайны своего происхождения. Чуешь? После работы с тобой, с твоей генной памятью, когда я засяду за диссертацию, я, конечно, весь этот процесс, все его описание переброшу на медицинские термины, ну а пока, ты ж все-таки у нас не медик, и термины наши тебе, честно говоря, до фени, я буду называть некоторые вещи более обычными, обиходными словами, понятными и мне, и тебе, и даже вон тому симулянту. - Ручкалов кивком своей лобастой головы указал на филолога.

Тот, спохватившись, снова завел свою шарманку про «начнем, твою мать!», но как-то совсем неубедительно, без прошлого артистизма.

Давыдов устало откинулся на подушку и, закрыв глаза, попытался хоть на минутку забыться, отдохнуть от только что услышанного бреда. Но чем дольше он лежал, зажмурив глаза, тем яснее понимал, что от подобного предложения ему уже не отвертеться и что мысленно он, Владимир Давыдов, уже согласился войти в эту дурацкую ручкаловскую авантюру.

Он открыл глаза, внимательно посмотрел на наглую рожу своего дружка детства и глухо произнес.

- Ну, что ж, коли, твою мать, черт с тобой.

Ручкалов облегченно вздохнул, съел последний апельсин, и, поднявшись, сказал:

- С завтрашнего дня тебя переведут на усиленное питание. К тебе будет приставлена та самая медсестра, которой ты обязан своему второму рождению. Она будет выполнять все твои прихоти, понимаешь меня? Все. Абсолютно. Пожалуй, через пару-тройку дней можно и начинать. Кстати, деньги за твое сотрудничество со мной начинают капать уже с сегодняшнего дня.

Сергей поправил сбившийся халат и пошел прочь из палаты, по пути щелкнув по носу вновь притихшего знатока арго. Но уставший от свалившихся на него впечатлений Давыдов уже ничего не видел. Он крепко и спокойно спал.

 

Глава 3. Первая попытка. Ураллаг.

Первый вздох. (Наташа).

Вместо обещанных Ручкаловым двух-трех дней усиленного питания прошло уже более недели, а Сергей все не начинал свой эксперимент. Он и в клинике эти дни, по словам услужливой медсестры, не появлялся. Что-то где-то, видимо, не срослось. Володе подобное безделье уже изрядно надоело. Соседа - матершинника куда-то перевели, а детективчики в мягкой обложке уже настолько приелись, что случайно найденная на дне ящика тумбочки старая газета, вся в пятнах жира и засохшего кетчупа, была прочтена от корки до корки, включая сведения о тираже и рекомендуемой цене в свободной продаже.

Медсестра недвусмысленно двигала выщипанными бровями, облизывала жирно накрашенные губы и томно закатывала свои несколько выпуклые, всегда чуть влажные глаза, пытаясь совратить морально стойкого больного, но Давыдов на все ее ухищрения пытался отвечать полным, хотя и явно показным равнодушием. Почему-то он был уверен, что где-то в углу спрятана видеокамера, а услаждать чьи-то взоры своей сексуальной жизнью ему совершенно не хотелось.

Но в один прекрасный день, а если точнее, в одно прекрасное утро, Ручкалов появился в палате. Он вошел, как обычно, в своем мятом белом халате, сгибаясь под тяжестью потрепанного магнитофона «Комета», и на немой вопрос Давыдова ответил с досадой:

- А что ж ты хочешь, Володя? Это у них там, на загнивающем Западе, диктофоны в ладошку умещаются, а у нас все попроще. Ну, да ладно. Надеюсь, ты не передумал?

Взгляд его при этом был настолько жалобным, что Володя даже руками замахал:

- Давай, коли, чего уж там....

Ручкалов, подключив магнитофон к розетке и выставив перед собой прямоугольный, цветом и формой похожий на кусок хозяйственного мыла микрофон, четко и внятно проговорил в него.- Пятнадцатое сентября. Пациент Давыдов Владимир Владимирович, в дальнейшем - подопытный, русский, сорок два года, психически нормален, давление в норме для данного возрастного периода, пульс - восемьдесят. Первая инъекция в объеме одного кубика раствора по уникальной рецептуре кандидата медицинских наук Ручкалова производится в девять часов двадцать минут по московскому времени.

Ручкалов поднялся, наскоро и небрежно перекрестился и, протерев проспиртованной ваткой изгиб предплечья, медленно ввел в вену Давыдову какую - то желтоватую мутную жидкост; после чего сел на освободившуюся с уходом филолога кровать, немного поворочался, устраиваясь поудобнее и, вперив в упор в лицо Владимиру свой скрытый отблеском очков взгляд , приготовился ждать....

Некоторое время Владимир ничего не чувствовал, ну вообще ничего, и уже открыл рот, чтобы выразить этому недоучке Гиппократу свое «фи», как вдруг все его тело, каждую его клетку охватил странный жаркий озноб. Лоб мгновенно покрылся обильным липким потом, и где-то внизу, в самом паху, острое жжение переросло в настолько сильное сексуальное желание, что он даже попытался прикрыться руками, лишь бы Ручкалов ничего не заметил, но тут в голове его задрожало яркое белое сияние, и Давыдов погрузился в непроглядную тьму....

…На широком прямоугольном плацу, утопая в густом снегопаде, построенные в длинные шеренги, стояли несколько тысяч заключенных, одетых в одинаковые стеганые телогрейки и такие же шапки. Шел развод. Он шел уже довольно давно, и Давыдов (а он совершенно твердо знал, что он - один из этой насквозь промерзшей толпы арестантов, номер восемьсот девяносто восемь), настолько замерз, что, казалось, никакая сила, не сможет заставить его сейчас идти куда-то да еще и работать . Но как только развод закончился, и бригадир повернул свой отряд куда-то в сторону от бараков, в белесую снежную мглу, Владимир, удивляясь самому себе, безропотно поплелся, стараясь не отставать, вслед за своей командой. Возле самых ворот, там, где их ожидало четверо вооруженных автоматами охранников в ярко- желтых тулупах, их нагнал дневальный, тоже заключенный, но из уголовников, и что-то прошептав бригадиру на ухо, не спеша и вальяжно прошествовал в жарко протопленное помещение КПП. Бригадир прошелся цепким взглядом по лицам людей, угрюмо следовавших за ним, и ткнув твердым негнувшимся пальцем в грудь Давыдова, негромко скомандовал - В клуб, бегом.

Владимир недоуменно посмотрел на него, пожал плечами и, выйдя из колонны, заспешил к еле заметному сквозь густой снег зданию клуба. Колючий, дурно пахнувший не чищенными многие месяцы зубами пар, вырывавшийся изо рта Давыдова, уплывал отвесно вверх, не согревая его посиневшие растрескавшиеся губы.

В помещении клуба, если было и не теплее, чем на улице, то хотя бы не было ветра и снега. Над овальной сценой, сбитой из свежеструганной доски, двое заключенных из уголовников растягивали длинную полоску кумача с довольно циничным, на взгляд Давыдова, лозуном:

- ЗАКЛЮЧЕННЫЕ УРАЛЛАГА! ВСЕ КАК ОДИН ВСТРЕТИМ НОВЫЙ 1952 ГОД НОВЫМИ ТРУДОВЫМИ СВЕРШЕНИЯМИ!

Хищно поблескивая темными рандолиевыми фиксами, уголовники явно тянули время до обеда. Весело матерясь, они то опускали, то поднимали углы кумача, якобы выравнивая его, нагло посматривая при этом на стоящего в центре зала начальника лагеря полковника Ведерникова. Ведерников, в наброшенном полушубке и каракулевой папахе, несмотря на свои шестьдесят, выглядел еще очень браво, а в буденовских его усищах не было даже и намека на седину. А может быть, он их подкрашивал?

- Что за ерунда лезет в голову,- подумал Давыдов, подходя к начальнику лагеря и вытягиваясь перед ним согласно уставу, доложил:- Гражданин полковник, заключенный по статье пятьдесят восьмой УК СССР Давыдов, номер восемьсот девяносто восемь, по вашему приказанию явился.

- Явился ,не запылился- передразнил его Ведерников. - Сразу видно, штатская крыса. Надо говорить: прибыл, твою мать.

- Так точно, прибыл,- поправился Давыдов, и устало взглянул на начальника, со страхом ожидая продолжения. Ведерников постоял, покачиваясь с пятки на носок. Давыдов, как завороженный, смотрел на капельки воды от растаявшего снега, блестевшие на черных, подшитых кожей валенках полковника.

- Ты, говорят, преподавал в консерватории по классу классической гитары?- не то спрашивая, не то утверждая, проскрипел начальник лагеря.

-Так точно, гражданин полковник.

- А за что взяли?- поинтересовался полковник.

- Находясь на гастролях в Венеции в тысяча девятьсот сорок девятом году, я вступил в сговор с наемниками капитализма и стал венецианским шпионом, по крайней мере, так записано в приговоре,- отрешенно бросил Давыдов.

- Резвишься?- удивился Ведерников,- Ну-ну, резвись. Вот тебе записка каптерщику. Сделаешь все, что он скажет, и ровно в четырнадцать ноль ноль быть возле КПП. - Полковник протянул Давыдову сложенный вчетверо листок бумаги и отвернулся от удивленного музыканта.

- Да-да, конечно,- совершенно не по- уставному, сбивчиво проговорил Давыдов и опрометью кинулся вон из клуба, не забыв между делом заглянуть в урну, стоящую возле двери, в надежде отыскать в ней случайно брошенный кем-нибудь окурок. Окурка не нашлось, и уже в следующее мгновение Давыдов вновь оказался в снежной круговерти.

Каптерка в подвале кирпичного одноэтажного здания бани встретила Давыдова сухим горячим теплом. Раскаленная до малиновой искры буржуйка шумно гудела заключенным в ее нутре пламенем, и на длинной коленчатой трубе, уходящей в маленькое оконце, лежали, поджариваясь, большие куски черного хлеба. Запах этих горячих сухарей был настолько силен и так необычайно вкусен, что у Давыдова даже закружилась голова, и, присев, почти упав на табурет, стоящий перед печкой, он молча и с каким-то необъяснимым волнением протянул записку Ведерникова голому по пояс, разрисованному татуировками урке - каптерщику.

Среди политзаключенных ходили слухи, что он собственноручно повесил родного отца, но так как отец его был из кулаков, то ушлый адвокат провел это чисто бытовое убийство как яркое проявление классовой борьбы, и отцеубийцу приговорили всего к семи годам.

Каптерщик прочитал бумагу, прищурясь, вгляделся в лицо Давыдова и так же молча повел его к стоящим вдоль стены длинным полкам, где лежали сотни комплектов совершенно новой и чистой рабочей одежды. Не глядя на стоящего позади Владимира, он передал ему робу, телогрейку, новые, прошитые суровой ниткой ботинки и кусок растрескавшегося конского, хозяйственного, почти черного мыла.

Поманив пальцем оторопевшего Давыдова, каптерщик через небольшую обитую листовым железом дверь провел его в расположенную выше баню и шелестящим глухим голосом проговорил:- Грязную одежду брось в угол, горячую воду больше трех шаек не использовать, через час постучишь в дверь, я тебя выпущу.- Потом подумал, посмотрел на Давыдова сверху вниз и, достав из самодельного деревянного портсигара папиросу, презрительно бросил ее на бетонный, скользкий от грязи пол, а сам, пригнувшись, вновь скрылся в своей каптерке.

- Мой день!- радостно прошептал, затягиваясь горячим папиросным дымом Давыдов, и нетерпеливо начал стягивать с себя кишащую вшами грязную, рваную одежу.

Застуженные, опухшие суставы от горячей воды сладостно заныли, а струпья и большие багровые фурункулы на коже нещадно заболели, но Владимир снова и снова намыливал тело и голову до тех пор, пока чисто вымытое тело не стало ярко- красным и скрипящим под ладонями.

В два часа дня Давыдов важно прогуливался возле КПП во всем чистом и сухом, высокомерно поглядывая на ничего не понимающих вертухаев. Ярко- белый снег радостно поскрипывал под подошвами его новеньких ботинок, да и вся его жизнь как-то вдруг сразу наполнилась радостным и важным смыслом.

Вскорости подъехал «уазик» с брезентовым полинялым верхом, дверца машины приоткрылась, и рука полковника, обтянутая кожаной меховой перчаткой, поманила Давыдова в теплое, отдающее бензином урчащее нутро автомобиля. Когда машина проезжала через ворота, Давыдову показалось, что даже откормленные сторожевые псы и те вытянулись в струнку, не говоря уже об охранниках, в большинстве своем деревенских мужиков.

Владимир счастливо и несколько глуповато хихикнул и тут же провалился в глубокий сон, невзирая на необычность ситуации и сидящего рядом полковника Ведерникова, всемогущего начальника Ураллага.

Когда разомлевший от тряски и тепла Давыдов проснулся, за заиндевевшими окнами машины вставали высокие дома какого-то города, фасады многих из них были облицованы нарядным красным гранитом. - Это явно не Свердловск, там все больше серый камень, - прошептал поездивший в свое время с гастролями по многим Уральским городам Давыдов.

- Челябинск - бросил Ведерников, и в машине вновь воцарилось молчание, изредка прерывание легким матерком личного водителя полковника.

Через четверть часа машина остановилась возле подъезда семиэтажного дома.

Полковник вышел, за ним вышел и Владимир, стараясь незаметно для Ведерникова размять онемевшие от долгого сидения ноги.

- Завтра в семь. - не глядя на водителя коротко приказал полковник, и «уазик» выплюнув облако горячего пара, резко сорвался с места

- Папка приехал!- раздался радостный крик из комнаты, и на шее полковника повисло существо в розовом платье с большим розовым бантом в волосах.

Существо при ближайшем рассмотрении оказалось девицей лет пятнадцати- шестнадцати, которая, как только увидала стоящего за ведерниковской широкой спиной Давыдова , тут же спрыгнула на пол, и протянув Владимиру узкую прохладную ладошку, отрекомендовалась: Ведерникова Наташа.

- Давыдов Владимир Анатольевич, - так же представился тот и посмотрел на полковника, неожиданно для себя отметив резкую перемену в выражении лица Ведерникова. А того и в самом деле трудно было узнать. Черты лица его смягчились, возле глаз обозначились добродушные морщинки, и залихватские усы поползли вверх, обнажая крепкие прокуренные зубы.

Из кухни, откуда доносился звук льющейся воды, в коридор вышла, скорее, выплыла полная, вся в бугорках и ямочках женщина в переднике, надетом поверх темного платья в мелкий цветочек.

- Наша домработница Шура - отрекомендовал ее полковник и, сняв полушубок, отдал ей.

- Раздевайтесь. Шура покажет вам, где вы будете жить, - не глядя на Давыдова сказал он и скрылся в глубине квартиры.

- Так вы новый Наташечкин учитель музыки,- догадалась Шура, невольно ответив Владимиру на возникшие было у него вопросы.

Комната оказалась уютная, небольшая, с высокими потолками и вычурной лепниной возле люстры.

- Наташечка мечтает поступить в консерваторию. Раздевайтесь, раздевайтесь, - щебетала домработница, заправляя постель свежим бельем.- Через часик и обед подоспеет. Девочка очень способная, но после смерти матери забросила учение, вот теперь и придется всю зиму наверстывать. А вы откуда? Из Челябинска? А у вас дети есть?- вопросы из нее сыпались горохом. Владимир еле успевал ей на них отвечать.

- Да нет, я из Ленинграда. Есть сын. Но жена от меня официально, через печать, отказалась, развелась, взяла снова девичью фамилию и уехала с сыном к себе на родину, в Киев....

Обедали все вместе, в столовой, за большим круглым столом, под лампой с огромным оранжевым абажуром. Шура, катясь на своих коротеньких пухлых ножках в стоптанных войлочных тапках в кухню и обратно, на удивленье успевала и подавать новые блюда, и есть наравне со всеми, и все также непрестанно болтать, как и в комнате Давыдова. Ведерников выпил пару стопок водки, налил и Владимиру. Шура от водки отказалась, но по ее раскрасневшемуся лицу с яркими пятнами румянца на щеках Давыдов предположил, что где-то на кухне у нее непременно спрятан графинчик, из которого она, по всей видимости, и попивала потихоньку во время своих пробежек. Все было как-то очень по домашнему, и лишь босые ноги( носок в лагерях не полагалось), смущали его, но выпитая водка скоро перечеркнула и это его смущение.

Насытившись, полковник откинулся в кресле и, внимательно посмотрев на Владимира, сказал внушительно:

- Владимир Анатольевич... Три месяца вы будете жить здесь - готовить дочь к поступлению в консерваторию. Из квартиры выходить запрещаю, по телефону звонить кому бы то ни было запрещаю, вступать с Наташей в разговоры, не касающиеся обучения, запрещаю. Я очень надеюсь, что вы понимаете: любое, самое невинное нарушение вышеизложенного вновь бросит вас туда, где вы уже торчите столько лет. В лагерь.

Он встал и, поблагодарив Шуру за обед кивком головы, скрылся за дверью в другую комнату. За столом наступило молчание, но сообразительная домработница звоном убираемой посуды и своей бесконечной болтовней умудрилась почти полностью стереть неловкость, возникшую после ухода Ведерникова. .

Владимир заметил лежащую на диване Наташину гитару. Инструмент был, несомненно, очень дорогой, ручной работы, инкрустированный разными породами дерева и перламутром, на его взгляд несколько вычурный, явно трофейный.

- Ну что, Наташа, попробуйте сыграть что-нибудь ваше любимое, - попросил Давыдов.- Я так давно не слышал живой музыки....

Наташа храбро взяла свою чудесную гитару за гриф, пробежалась длинными тонкими пальцами по отливающим серебром струнам и запела негромким, глуховатым, очень красивым голосом.

- Задерну кисею алькова первой ночи,

Я в ужасе, что сон нарушит твой луна,

Не плачь, душа моя, не нужно хмурить очи,

Во льду еще у нас достаточно вина.

Достаточно вина, чтоб стать друг к другу ближе,

Чтоб перейти на ты, не глядя на запрет,

Иди ж скорей ко мне, тебя я не обижу,

Что нам с тобой молва, и равнодушный свет....

В ее исполнении слова старинного салонного романса звучали как-то особенно красиво и значительно, и Наташин глуховатый голос идеально, практически в унисон, был созвучен глубокому, бархатному звучанию гитары....

Владимир Анатольевич зажал голову руками, закрыл глаза и полностью отдался музыке.

Где-то там, глубоко в памяти, возник казалось, уже забытый образ предательницы-жены, смеющегося сына, картины заснеженного Ленинграда....

Резкий запах нашатыря, проникший в самые отдаленные участки мозга, привел в чувство Владимира. Наташа и Шура со склянкой в пухлой ладони обеспокоено склонились над ним

- Что это вы? Зачем? – недоуменно вскричал Давыдов.

Шурка, взмахнув руками, сорвалась с места и через мгновенье уже громыхала посудой где-то на кухне, а Наташа смущенно теребила шелковый багровый бант на грифе гитары:

- Мы думали, что вам плохо, что вы потеряли сознание....

- Нет, Наташенька, извините, ваша игра пробудила даже какие-то, казалось, совсем уж безвозвратно утерянные начала, ну а потом я просто уснул. Еще раз прошу вас меня извинить, я слишком давно так сытно не ел, да еще к тому же водка.... Давыдов почувствовал, что его обветренное лицо словно обдало кипятком... Он прошлепал босыми ногами к окну, отдернул шторы и прижался разгоряченным лбом к прохладному стеклу.

- Как странно, - ни к кому собственно, не обращаясь, проговорил Давыдов. Только сейчас, здесь, из этой квартиры, за стеклом, я впервые понял, что ваши уральские зимы очень красивы. Хлопья снега громадные, почти с детскую ладошку, и кажется, что они такие же и теплые, как ладошки.... А там - там, за колючкой, люди мечтают только об одном: о приходе весны... Не о еде даже, хотя есть, конечно, хочется постоянно, и не о куреве, и даже не о свободе, а только о весне...

Владимир вдруг почувствовал, как по его щеке, уже обросшей и шершавой, легко, словно невесомая ночная бабочка, скользнула прохладная Наташина ладошка, и он неосознанно, совершенно неожиданно для себя, склонил свою стриженую голову к плечу так, что ладонь ее, эта ночная бабочка, оказалась в плену, ни к чему не обязывающему, а может, напротив, - говорящему о многом.

Всего лишь несколько секунд ее ладошка лежала на его плече, прижатая его щекой, а он уже понял, почувствовал, что вот он - настоящий острог, вот он - самый строгий лагерь, откуда невозможно да и, если быть правдивым до конца не хочется бежать…

Дверь в кабинет с легким скрипом приоткрылась, и ее ладошка юркой змейкой выскользнула из-под его щеки, перехватила гриф роскошной гитары.

Ведерников был уже без кителя, и лишь брюки военного образца из офицерского сукна со спущенными помочами выдавали в нем офицера. Посмотрев внимательно на дочь и Давыдова, он на мгновенье замешкался, словно подбирая подобающие слова, и решительно обратился к Владимиру:

- Владимир Анатольевич, можно вас попросить зайти ко мне? - Посторонился, пропуская Давыдова, и плотно прикрыл за ним дубовую дверь.

- Товарищ полковник… - начал было Давыдов, но Ведерников решительным взмахом большой ладони прервал его: Владимир Анатольевич, давайте условимся: пока вы в моем доме, отбросьте все свои лагерные привычки, договорились? Зовут меня, между прочим ,- Алексей Алексеевич, и лишь...Тут он заметил, что Давыдов стоит перед ним босой. Сердитая складка пересекла высокий его лбище, и он, приоткрыв дверь и лишь слегка повысив зазвеневший металлом голос, позвал:

-Шура-а, Шурка! - а та уже вбегала в кабинет.

- Звали, Алексей Алексеевич? -

- Слушай, Шура, - зло, с каким-то придыханием проговорил он.

- Ты у меня получаешь больше, чем многие из моих офицеров, питаешься вместе с нами, да еще и приворовываешь по мелочи. Молчи, я еще не закончил. Тебе у нас нравится? Если да, то почему я должен отвлекаться на мелочи? Почему наш гость, наш новый учитель музыки, до сих пор бос? Запомни, Шура, носки ему менять так же часто, как и мне, а завтра сошьешь еще и тапочки. Усекла?

- Так точно, Алексей Алексеевич, усекла! - бодро ответила пышка и даже попыталась прищелкнуть своими желтыми мозолистыми пятками, видневшимися из стоптанных войлочных тапок.

Это ее «так точно, усекла!» неожиданным образом развеселило Давыдова, и он фыркнул от смеха. Вслед за ним басом захохотал Ведерников, и лишь Шура стоя на вытяжку со своим объемным животом вперед, сохраняла серьезное выражение лица, хотя было заметно, что и ей это удается с трудом.

- Ну ладно, иди. - Отходчиво махнул полковник дланью и, как только за ней закрылась дверь, вновь обратился к Давыдову.

-Вы слышали, как Наташа играет. Каков ваш вердикт?

Владимир задумался, подергивая себя за мочку левого уха, слегка пожал плечами и лишь потом, тщательно подбирая слова, ответил полковнику:

- У вашей дочери абсолютный слух, очень приятный голос, неплохая техника игры.... Но школы явно не хватает. Вернее сказать, она просто в себя еще не поверила, а от этого и некоторые проколы. И еще я заметил, что у Наташи слабовата кисть правой руки.... Ну и, естественно, репертуар нужно отработать.

Я смогу ее подготовить, но все-таки ей лучше поступать в Московскую консерваторию, чем в Ленинградскую. В Ленинграде приемная комиссия сразу же определит в игре мой почерк, а это для девочки в настоящее время не лучшая рекомендация. Нет, совершенно точно, лучше в Москву. - В запальчивости он даже погрозил кому-то невидимому кулаком, сжатым так крепко, что даже костяшки покрыла синеватая бледность.. - И еще… Гитара, конечно, хороша, красива, спору нет, но она, по всей видимости румынских мастеров, а они довлеют больше цыганщине, то бишь основное внимание уделяют внешнему виду, чем звуку, да и гриф для ее пальцев несколько широковат. Вот если бы вы смогли достать итальянский инструмент и желательно довоенного изготовления, вот это бы было просто отлично. Полковник сел за стол, положил перед собой лист бумаги и начал что-то быстро в нем записывать, изредка поднимая голову и поглядывая на Давыдова.

- Ну, хорошо, через неделю новый год, под елкой Наташа найдет новый инструмент. А что делать с ее слабой кистью? Гирю ей, что ли купить?

Владимир улыбнулся, отрицательно качая головой, и спросил:

- Скажите, Алексей Алексеевич, в Челябинске есть где-нибудь бильярдные столы? Бильярд очень хорошо укрепляет кисть и к тому же пробуждает в человеке азарт к победе...

- Да есть-то, конечно, есть, в Доме офицеров, например, - пробормотал Ведерников. - Что ж, по-вашему, мне с ней ходить шары гонять?

- Почему же непременно вам, я могу с ней ходить.

Полковник вперил в него свой изумленный взгляд и даже сбился на «ты»:

- Да ты же в первый день сбежишь, дружок, что ж ты, думаешь, я вашего брата не знаю?

Давыдов снова отрицательно мотнул головой и проговорил, словно выдохнул:

- Даю честное слово: пока ваша дочь не поступит в консерваторию, я не сбегу, - помолчал, мрачнея, пожал плечами и проговорил устало и отрешенно: - Да и куда бежать? Жена с сыном уехала. Квартиру передали в жилой фонд. Так что теперь у меня нет ни жилья, ни родных.

Полковник поморщился, словно проглотил что-то кислое, махнул рукой и бросил:

- Ладно, идите, я подумаю.

Прикрыв за собой дверь, Владимир встретился с тревожным взглядом Наташи, сидящей на диване, улыбнулся, присел рядом. Взял из ее рук гитару и, полуприкрыв глаза, опустил пальцы на струны.

- Скажите пожалуйста, - попросила она, глядя, как его длинные тонкие пальцы трогали серебристые гитарные струны. - А когда мы с Шурой вас разбудили, что вам снилось? У вас было такое странное выражение лица... Как будто вы о чем-то кого-то спрашивали... Очень странное лицо.

Он посмотрел в Наташины глаза, необычно-зеленые, с редкими золотистыми точками и, слегка усмехнувшись, проговорил:

- А снился мне, Наташенька, ангел. Мой старый знакомый ангел.

-Ангел? - Переспросила она. - А какой он? Добрый, веселый?

- Нет, Наташа, он и не добрый, и не веселый. Он, скорее, грустный. И он всегда молчит. Смотрит на меня и молчит. И лишь глаза его, грустные на удивление, кажется, о чем-то говорят, но о чем…Я, я не понимаю. Да и приходит он ко мне довольно редко. Последний раз - в ночь перед моим арестом.... И еще, он словно из жидкого, расплавленного серебра…Нет. Трудно объяснить на словах - это надо видеть…

Наташа помолчала, а затем шепотом спросила, в упор, разглядывая Владимира:

- Как же так, вы, такой тонкий человек, так красиво умеющий говорить, и наверняка всей душой чувствующий музыку, прекрасное, и вдруг шпион?

- Да никакой я не шпион, Наташа. Вы еще слишком молоды и еще так доверчивы. Господи, пусть бы вы оставались такой как можно дольше...

Владимир помолчал, перебирая пальцами струны, и снова повторил, с какой-то горечью и обидой:

- Да никакой я не шпион, Наташа…Отнюдь…Давайте ка я вам лучше сыграю…Довольно о грустном…

…Вначале, привыкшие за последние годы к лопате и плохо оструганным ручкам тачки пальцы его, словно что-то вспоминая, извлекали робкие, чуть слышные звуки, но чем дальше, тем смелее они заскользили по струнам, то ласкали их, то безжалостно и жестоко рвали: - Беса ме, беса ме мучо... – Незнакомая мелодия рвалась к потолку, кружила в тоскливом плаче, содрогалась в жарких и трепетных рыданиях, переплетаясь с эхом полупустой комнаты, поднималась в высоких звуках и неожиданно переходила на низкие.

Владимир ничего не замечал вокруг себя - ни полковника, стоящего возле своего кабинета, ни онемевшую Наташу, ни плачущей отчего-то Шурки, сидящей на стуле , далеко отведя измазанные жидким тестом руки.

Пальцы музыканта жили, казалось, отдельной от своего хозяина жизнью, они летали над струнами, словно ночная бабочка с невесомыми хрупкими крыльями, вселяя в инструмент душу и чувства исполнителя. По натертому паркету, по теплым узорам на его плашках, неслышно притоптывала босая ступня Владимира, но это сейчас совершенно не смущало его.

- Вслушайся, Наташа: самые что ни на есть примитивные аккорды, такими у нас играют во всех тюрьмах, во всех дворах, далее такой же непритязательный, легкий переход и снова примитив. Но в этом и заключается гений человека, что бы из простейших аккордов создать нечто настоящее...

- А чья это музыка? - прошептала Наташа.

- Молоденькая девушка, Консуэлла Веласкес, мексиканка, она уже заставила восхищаться собой весь мир. Я уверен, что скоро ее музыка появится и у нас... - Он помолчал, а потом уверенно продолжил:

- Вот так примерно ты будешь играть, Наташа, через несколько месяцев. Только так, поверь мне...

Владимир вздохнул, оторвал руки от струн, и красавица-гитара послушно легла вычурным своим грифом Наташе в ладонь.

 

Вздох последний (Побег).

Новый год прошел на удивление хорошо. Уже за несколько дней до праздника из кухни стали раздаваться оханье и аханье впечатлительной Шуры. Полковник, посмеиваясь, внушал ей, щелкая своими подтяжками по упругому животу:

- Будешь знать, как в магазине мясо покупать, с жилами пополам. Я тебе денег дал на рынок, а ты экономить вздумала. Вот теперь и руби это мясо как хочешь. - Повернувшись к Владимиру, он объяснил:

- Понимаете, она надумала делать настоящие уральские пельмени, а для них мясо не крутят в мясорубках, а мелко-мелко рубят или нарезают. И я прошу вас, пожалуйста, ни в коем случае, Шуре не помогать. Иначе мне ее от подобной экономии в свой карман не отучить.

И, посмеиваясь, ушел в кабинет.

На ведерниковскую елку пришло несколько подруг Наташи, парочка ее воздыхателей, несколько офицеров с женами и два преподавателя музыки из музыкального училища, где училась девочка.

Давыдов гостям был представлен, как дальний родственник, приехавший в Челябинск по служебным надобностям.

Наташа под елкой нашла превосходную итальянскую гитару и, настроив ее, весь вечер развлекала гостей легкими песенками.

Молодежь разошлась по домам, Наташа отправилась спать. Подвыпившие мужчины поменяли маленькие рюмки на более вместительные, и тут один из учителей с пышной, всклокоченной седой шевелюрой, делавшей его удивительно похожим на Энштейна, спросил Владимира, отправляя в рот маринованный масленок вдогонку за водкой:

- Скажите, вы, случайно, не тот самый Давыдов? - И, несмотря на пьяное выражение раскрасневшегося лица, в глазах учителя сольфеджио явно читался неприкрытый страх.

Полковник, сидевший на почетном месте во главе стола, услышав вопрос учителя, на мгновение словно окаменел, но Владимир хладнокровно поинтересовался:

- Какой такой Давыдов? Вообще-то я Спицын, могу и паспорт показать.

Он даже сделал вид, что собирается встать и немедленно куда-то идти за паспортом, чтобы предъявить его бдительному музыканту, но тот, сразу же поверив Давыдову, осмелел, вальяжно развалился и, размахивая руками, объяснил, что, мол, есть, дескать, такой музыкант - Давыдов, и что он, подлец и гнусный хамелеон, получив в СССР совершенно бесплатное образование, тем не менее, не погнушался их вонючими долларами и встал на шаткий путь шпионажа в пользу загнивающего империализма.

- Ну хорошо, - проворчал обиженно Владимир, и лицо его пошло пятнами. – Я- то с какого боку к этому вашему Давыдову отношение имею?

- Да ни боже мой! - Замахал руками учитель, так энергично, что водка пролилась ему на брюки. - Просто мне показалось вначале, что вы на него несколько похожи, но теперь я совершенно ясно вижу, что просто обознался. - Он даже для полного примирения попросил у Владимира возможности выпить с ним на брудершафт, на что тот милостиво дал свое согласие. Они выпили и поцеловались.

Под утро офицерские жены стараниями Шуры были уложены спать по разным комнатам, а мужчины остались за столом. Отвыкший от водки Давыдов спал в кресле, облокотившись на горячую батарею, а офицеры, под дирижерством учителя хореографии, исполняли хором популярную в то время, но запрещенную песню «Товарищ Сталин, вы большой ученый».

Проснувшаяся раньше всех(должность такая) домоправительница придвинула стулья к дивану и, как смогла смогла, свалила на них спящих мужчин. Дирижер во сне гладил пышые усы полковника и лез целоваться, на что тот упрямо отвечал:

- Над каждой вышкой по уставу обязан гореть хотя бы один прожектор, мать твою...

…Наступил тысяча девятьсот пятьдесят второй год.

На следующий день Давыдов и Наташа пошли в Дом Офицеров играть в бильярд. День выдался яркий, морозный и чистый.

Дворники, не взирая на похмельное утро, сгребли уже снег с главных улиц, посыпали брусчатку желтым песком и теперь с чистой совестью перекликались меж собой, отчаянно матерясь. По зеркально блестевшим рельсам полз, скрипя всеми своими сочленениями, клепаный трамвай, выкрашенный ярко-красной пожарной краской, с табличкой на скошенном лобовом стекле: «ЧТЗ-ВОКЗАЛ».

Владимир суетливо полез в карман за папиросами, закурил, ломая спички, закашлялся:

- Ты подожди немного, Наташа, сейчас я покурю и мы пойдем. Подожди...

Наташа встревожено взглянула в лицо Давыдова и увидела, осознала своей детской еще душой, с каким чувством ее репетитор провожает взглядом трамвай, следующий в сторону вокзала. Заметила она и слезы на ресницах Давыдова.

- Что вы? Зачем вы? Не плачьте, пожалуйста. Ну хотите, я отвезу вас на вокзал и вы уедете? Хоть в Ленинград, хоть в Москву… Я вам денег дам, у меня есть, честное слово…

Владимир нагнулся, чтобы поцеловать ее в щеку, но она вдруг ловкой, юркой зеленоглазой ящеркой извернулась и его губы, губы взрослого мужчины, горько отдающие папиросным дымом, встретились с твердыми неумелыми губами девчонки. Она обхватила Владимира за шею и продолжала целовать его, оторопевшего от неожиданности.

Так они и стояли, целуясь посреди пустынной мостовой, совсем близко от ее дома. Два человека на фоне зимы, такие разные и вдруг ставшие такими родными.

Давыдов опомнился первым: - Да что с тобой, Наташа? Это уже ни в какие рамки не входит. А что будет, если об этом узнает твой отец?

Наташа глянула на него счастливыми, зелеными с золотыми точками глазами, вытерла припухшие губы белой пуховой варежкой и торжественно произнесла:

- Я еще вчера, ровно в двенадцать часов, загадала, что поцелую вас. Разве вы не видите, что я вас просто обожаю? И замуж я выйду только за вас. И сына нашего назову обязательно Володей, в вашу честь. И жить мы будем долго и счастливо. И непременно умрем в один день. А теперь нам нужно спешить в Дом Офицеров! - и счастливо улыбаясь, она побежала по круто уходящей вниз улице в своей голубоватой шубке, широко расставив руки в белых пуховых варежках - синяя птица его удачи…

В Доме Офицеров, вернее, в той его половине, которая была отдана под бильярд, стоял несмолкаемый шум: удары шаров, радостные или удрученные возгласы, тусклый звон пивных кружек (там продавалось и пиво, отчего Дом Офицеров был так популярен в Челябинске.) В самом углу, между двумя кривобокими пальмами в дубовых кадках, была небольшая эстрада. Несколько пожилых музыкантов в черных засаленных фраках наигрывали «Брызги шампанского», страшно фальшивя и постоянно сбиваясь, однако их игра вполне устраивала посетителей. Выбрав стол поближе к окну с раскрытой настежь форточкой, чтобы Наташа поменьше вдыхала пивной перегар и табачный дым, Давыдов помог ей раздеться, сдал ее и свою одежду в гардероб и взялся за ее обучение со всей ответственностью.

Наташе игра определенно понравилась, волосы ее растрепались, все лицо ее и руки были выпачканы мелом, а над верхней губой выступили мелкие капельки пота. Владимир смотрел на нее и, любуясь, думал, чем все это закончится и чем может грозить? Наташа же, как истинная женщина, поняв, что она нравится ему, кокетливо поглядывала на своего репетитора, улыбалась ему и видела только его.

Лиловые сумерки опустились над городом. Пошел легкий снежок, и Наташа с Владимиром наконец-то отправились домой. Театр, окруженный стрижеными кустами сирени под фиолетовыми шапками снега, привел Владимира в восторг, но увидев на большой, размером с простыню, афише сообщение о приезде в Челябинск артистов Ленконцерта, сразу поскучнел, насупился и заторопился домой.

- Пойдем, Наташа. Отец уже наверно приехал, исполни ему то, что мы с тобой отработали. Он будет очень рад. Он тебя очень любит.

- А вы? - Тихо спросила она, склонив голову. - Вы меня любите?

- Да пойми, Наташа! Я старше тебя почти на двадцать лет - видишь, какой я старый. Скоро весна, ты уедешь в Москву, поступишь в консерваторию, повзрослеешь, влюбишься в какого-нибудь талантливого музыканта, выйдешь за него замуж…

А я... Нет, девочка моя, тебе меня любить нельзя. Никак нельзя.... Наступление весны ознаменовалось затяжными дождями. Сугробы потемнели, скукожились. Над городом повисли плотные, грязно-серые тучи. Давыдов увеличил нагрузку в занятиях Наташи. Теперь ее уроки занимали практически все свободное время. По настоянию Владимира, Ведерников купил для дочери пианино. Старинный немецкий инструмент с бронзовыми подсвечниками с трудом втащили по крутой лестнице четверо подвыпивших грузчиков. Его поставили в зале возле окна, и часто теперь из окон квартиры можно было слышать многочасовые повторения упражнений для фортепиано. Наташа не роптала, она влюблённо смотрела на своего кумира и выполняла все его требования.

Полковник по своим каналам пытался разобраться с причиной ареста Давыдова и наконец, докопался, что большая и светлая квартира Давыдовых, выходящая окнами на храм Спаса – на - крови, приглянулась кому-то из горисполкома Ленинграда. Как всегда, ларчик просто открывался...

В ночь на восьмое марта Алексей Алексеевич был вынужден уехать в Свердловск по служебным делам - уголовники устроили большую бузу, жгли матрасы и резали политических. Местные власти не решились применять оружие против бытовиков, вот если бы бузили политзаключенные, тогда бы, конечно, а так - боязно.

Давыдов подзанял у Шуры денег и подарил Наташе с превеликим трудом найденные цветы - большие белые калы, припорошенные оранжевой пыльцой, и камертон с длинной костяной ручкой, где по его просьбе часовщик из соседней мастерской вязью выгравировал надпись: «Дорогой Наташе с пожеланием всяческих успехов».

Шурка, от души приложившись к припрятанному на кухне графинчику, громко храпела в своем закутке. Давыдов курил возле приоткрытого окна, бездумно поглядывая на огромный монумент Ленину, стоящий прямо напротив. Редкие прохожие в тусклом свете фонарей боязливо передвигались, скользя по мокрым мостовым. Владимир затянулся последний раз, выбросил окурок и, выдохнув горький папиросный дым, оглянулся. В проеме распахнутой двери стояла обнаженная Наташа. Распущенные волосы свободно падали на ее, хрупкие плечи, подчеркивая линию уже сформировавшейся груди. Она ничего не прикрывала руками, давая ему возможность полюбоваться ею. Владимир резко отвернулся к окну и ,прижавшись лбом к стеклу, взмолился:

- Нет, нет, Наташа, уходи, тебе нельзя здесь оставаться! Уходи, прошу тебя. Если не ради себя, то хотя бы ради меня… - Он еще что-то бормотал, словно в горячечном бреду, когда в комнате погас свет, и несмелые девичьи руки, нежно и робко обвили его шею, и жаркий бессвязный шепот обжег ему ухо.

…Наташу провожали все вместе. Шура шмыгала покрасневшим носом, беспрестанно носилась по вокзалу от расписания, вывешенного на стене, до окошка справочного бюро, все боялась, что поезд уйдет раньше положенного. Отец что-то внушительно выговаривал старенькой худенькой проводнице, надо полагать, просил присмотреть за дочерью, потом махнул рукой и достал из кармана своего кителя свернутую купюру.

Наташа и Владимир стояли порознь, даже их руки не соприкасались, но так ли это уж и важно - соприкасаться руками?

Наташа что-то отвечала отцу, Давыдов что-то объяснял Шуре, но все это было лишь фоном. Их разговор произошел этой ночью, когда были сказаны все слова, даны все обещания, выплаканы все слезы.

Проводив Наташу, на большой кухне Ведерниковых полковник наливал Давыдову водку в стакан и сам тоже пил, почти не закусывая. Он смотрел на человека, совершенно безвинно осужденного, которого он на следующее утро должен собственноручно увезти опять за колючку, смотрел и думал, думал и пил, и мысли его становились с каждой минутой все более и более отвратительными и горькими, словно теплая водка, выпитая на голодный желудок.

- Спасибо тебе, - наконец проговорил он. - Как только твой срок закончится, приходи к нам, я постараюсь тебе помочь.

- Хорошо - ответил Давыдов, ясно осознавая, почему-то, что в доме этом ему уже никогда не придется побывать. И что еще более странно, он чувствовал: Ведерников тоже ощущает, что это их последнее общее застолье.

«Здравствуй, Володенька. Здравствуй, мое солнышко. Я надеюсь, что эта моя записка попадет тебе в руки - охраннику, который пообещал передать тебе ее, я отдала мамин старинный перстень, очень дорогой.

Милый мой, экзамен я сдала свободно, как ты и предполагал. Мне сказали, что мой инструмент плакал, когда я играла. Глупые! Это не гитара плакала, это плакала душа, любящая тебя, дорогой мой.

Осенью мне нужно уезжать на учебу, хотя как теперь ехать, я и не знаю. Одно я знаю наверняка - скоро, совсем скоро ты, радость моя, станешь папой. Целую тебя, крепко-крепко. Твоя Наташа».

…По молодой, еще не запыленной траве, сквозь ночь, под мелким, моросящим дождем, по направлению к КПП полз человек. Там прямо возле колючки, высилась большая куча угля, отбросив который, можно было попытаться незамеченным проскользнуть за заграждение. Он полз на животе, стараясь слиться с ночной темнотой, полз не спеша, до кучи оставалось всего метров десять.

А в это время, сверху, с площадки крытой вышки наблюдал за ним вертухай, молодой, сорока еще нет, сибиряк, в прошлом охотник. Наблюдал, усмехаясь, с азартом ожидая, когда хотя бы рука человека окажется за колючкой. И его можно по закону, стрелять на поражение

 

Глава 4. Попытка вторая. Харбин.

…Возращение Давыдова было до обидного простым. Он проснулся и увидел сидящего у его изголовья посапывающего Ручкалова. Очки его сползли с переносицы и косо повисли, зацепившись за мясистое, просвечивающее розовым ухо.

- Хватит дрыхнуть! - Завопил Владимир. - Друга его, можно сказать, прицельно расстреливают, а он спит!!

Ручкалов встрепенулся, посмотрел на часы, и превозмогая зевоту, обиженно обрушился на Давыдова:

- Он там путешествует, а я здесь в одиночестве должен бдеть. Ну все, отбросим лирику. Все прошло, по-моему, вполне удачно. - Он достал из своего кармана бутылочку тонкого стекла с притертой крышкой и поставил ее на тумбочку рядом с кроватью друга. - Вот тебе сто пятьдесят грамм спирта, пей так или, если хочешь, разводи, но чтобы к утру ты, милок, все, что там видел, на пленочку мне нашептал. Через пару дней попробуем еще разок.

Он подтащил к кровати Давыдова громоздкий магнитофон, включил его, поставил на паузу, и, уходя, попросил:

- И, пожалуйста, Володя, детали, побольше деталей.

Спирт неожиданным образом обострил его память, и он почти всю ночь, поставив микрофон на тумбочку, вполголоса рассказывал об уральских событиях в жизни и судьбе своего отца, которого он в реальной своей жизни никогда не видел.

…Следующая доза, впрыснутая Ручкаловым была несколько больше, чем первая, и Володя впал в странное состояние жаркого озноба, когда все тело скользко от пота, а по коже, словно от холода, бегают мурашки.

Володя хотел, шутя, выкрикнуть известный возглас Гагарина «Поехали!», но пространство вокруг него самым поразительным образом свернулось, стало черным и непрозрачным. Владимир вздохнул и проснулся в Харбине, в небольшом кабинете, сидя в жестком плетеном кресле за круглым столом, покрытым бархатной с кистями скатертью.

Китель серого мышиного цвета сукна был расстегнут, и потускневшие аксельбанты покачивались, словно маятник часов при каждом его движении. Под кителем на Бессонове, а именно Бессоновым Анатолием Титовичем он осозновал себя в настоящий момент, из-за ужасающей духоты в комнате ничего не было, и грубое сукно его неприятно скоблило потное тело, вызывая неопредолимое желание постоянно чесаться. А может быть, в этом были виноваты вульгарные клопы, которых в комнате было превеликое множество. Они и сейчас, не пугаясь света лампы, ползали по стенам, обклеенным аляповатыми обоями с крупным рисунком. Маленькие гнусные кровососы.

Напротив Анатолия сидели два человека, так же, как и он, полураздетые, и скидывали карты, замусоленные, с надорванной и мятой рубашкой.

- Все, - выдохнул Бессонов. - Осточертело, ну что за глупость днями напролет играть в карты на щелбаны, тем более что все по их рубашкам узнают достоинство каждой! Я не играю… - Он вздохнул, налил в залапанный стакан чуть-чуть водки, опрокинул в рот, скривился и потянулся к папиросам.

- Друзья, купите папиросы, подходи пехота и матросы,

Подходите, пожалейте сироту, меня, согрейте,

Посмотрите, ноги мои босы....

- Господи, - простонал Анатолий, брезгливо затягиваясь папиросным дымом. - Это опять он!

Проклятый мир, проклятая страна с их гнусной рисовой водкой, дерьмовыми папиросами и бродяжками, распевающими под шарманку песенки на русском языке, прямо напротив конспиративной квартиры...

Он еще раз затянулся и подошел к окну, задернутому плотными шторами.

 

Затяжка первая (Сиротка).

Бессонов рывком отдернул шторы, с треском раскрыл створку окна и, высунувшись на полкорпуса, крикнул мальчишке-шарманщику:

-Mon cher, голубчик, поднимись ко мне и ящик свой возьми, иначе китайцы его вмиг пристроят! - Он выбросил докуренную папиросу и, присев на широкий облупленный подоконник, с наслаждением стянул хромовые давно не чищеные сапоги с запревших ног.

Через минуту, робко постучав в дверь, в комнату ввалился мальчуган, чумазый, в рваных сандалиях на босу ногу и, неожиданно, в приличном черном шелковом котелке.

- Звали, господа хорошие? - Сердито проговорил мальчишка, пристраивая в угол свою шарманку. - Говорите, чего надо, а то мне с вами забесплатно говорить разговоры интерес небольшой.

- Ну ты и наглец… - Смеясь, проговорил высокий черноволосый, похожий на татарина, подпоручик, сидевший до этого в тени высокого шифоньера и перебирающий от скуки струны обшарпанной старенькой гитары.

- Ты чей будешь? Как фамилия?

- А ты из ЧК, что ли, будешь, господин хороший?

- Ну что, господин Курбатов, уел он тебя? – Смеясь, проговорил один из оставшихся за столом игроков, меланхолично раскладывающий перед появлением мальчишки какой-то сложный пасьянс.

- Да уж, Виктор Бенедиктович, уел. - Курбатов снова рассмеялся и принялся наигрывать свои незамысловатые шансонетки.

- Нестеров я, Федор, Андрея-есаула сын. -глядя молчащему Бессонову прямо в глаза, ответил шарманщик.

- А где ж отец-то твой? - Анатолий вновь вытянул папироску, с неудовольствием понюхал ее и все-таки прикурил.

- А батю моего еще там, за кордоном свои же в расход пустили. Он, дескать, казну полковую просрал, врагу отдал, вот и расстреляли. А как тут не просрать, когда красные вместе с наемниками узкоглазыми, словно туча в ночи, налетели, почти весь полк в пять минут положили.

В комнате повисла вязкая тишина, и даже курбатовские струны замолчали....

Бессонов насупился, весь как-то подобрался, озлобился.

- Ну хорошо, а почему ты постоянно под нашими окнами напеваешь? В Харбине, что улиц больше нет?

- Почему нет, очень даже есть. Да только не на каждой русские заговорщики квартируются.

- Заговорщики? - переспросил Анатолий. - А ты ничего не путаешь?

- Да что вы, господин штабс–капитан! - мельком посмотрев на китель Бессонова, ответил мальчишка. - Про вас весь город знает. Вот я и решил к вам поближе быть, а вдруг пригожусь?

- Ну что, господин штабс-капитан, и чего же после этого стоит вся наша хваленая конспирация? - с сарказмом произнес молчавший до этого единственный из них штатский.

- И долго мы еще будем здесь, в этом Богом забытом Харбине, торчать? Или будем ожидать, пока сюда не пожалуют господа чекисты? Поверьте, правительство Китая не захочет портить и без того не очень хорошие отношения с новорожденной Россией.

- Вы знаете, господин Остапов, - заговорил Анатолий. - Однажды в своем имении под Екатеринбургом я из окна наблюдал интересную картинку. Дело было ранней зимой. В центре двора, там у нас летом обычно экипажи стояли, пять - шесть ворон загнали в круг большую серую крысу, и как только крыса дернется в какую-нибудь сторону, ее везде обязательно встречает огромный вороний клюв. И вот эта самая крыса где-то с час пыталась прорваться сквозь воронье кольцо, но все было безнадежно, крыса была приговорена. И вороны, чувствуя это, не спешили всем скопом разделаться с нею, а подходили важно так, безбоязненно, и клевали ее по очереди, пока, в конце концов, не забили до смерти....

- Ну и к чему вся эта ваша аллегория?- насупился Остапов.

- Да я и сам не знаю,- признался Бессонов. - Но что интересно, как только крыса издохла, вороны тут же начали драться между собой за ее труп. А самое главное, по-моему, во всей этой истории, что пока сильные вороны в кровь друг друга клевали, самая мелкая, но, по всей видимости, самая умная ворона схватила дохлую крысу и улетела, когда ж остальные спохватились, той и след простыл.

- И что же, вы предлагаете здесь сидеть и выжидать, пока большевики сами себя заклюют? - с усмешкой обронил Курбатов.

- Нет, милостивый государь, не предлагаю. Хотя и уверен, что они рано или поздно передерутся между собой. Уж больно аппетитен каравай российский. И поверьте мне, что та кровь, которая была пролита в годы гражданской, - лишь маленькая капля по сравнению с будущей кровавой рекой в России.

- А сиднем сидеть, дорогие мои господа, по-моему, преступно . Tempus fugit, и его не воротишь. - Бессонов насыпал белый мелкий порошок на портсигар и глубоко вдохнул его в себя носом.

- Да, вы правы, время бежит, ну и что? - повернулся к Бессонову Курбатов.

- Как, вы знаете латынь? - Анатолий деланно удивился, прикрывая глаза в предвкушении сладостной кокаиновой истомы.

- Да, господин штабс-капитан, несмотря на то, что я из кухаркиных детей, а отец мой ничего кроме метлы и лопаты дворника в руках не держал, знаю!

- Меня вообще удивляет, подпоручик, - прервал его Виктор Бенедиктович, - что вы здесь, с нами, забыли? Ну, хорошо - Бессонов и его предки еще со времен Ивана Грозного известны как богатые бояре. Или Остапов, у него в Малороссии четыре фабрики национализированы советами. О себе я вообще говорить не хочу, мой папаша Гостиный двор перед переворотом приобрел.... А вам-то что терять? Может быть, в самом деле вам лучше вернуться и покаяться? Вас простят.

- Простят, говорите? - прошипел Курбатов. - Вы забыли про целый пароход с казаками из Константинополя? Им тоже говорили, что простят, на весь мир об этом протрубили! Те и поверили. А их половину в порту положили из пулемета, а остальных Феликс Эдмундович к себе «пристроил». Простят... Нет, не могу…Тем более, что я еще в германскую проникся идеей монархизма.

Он взял гитару и под негромкий перебор струн запел негромким приятным голосом:

- В нашей старой каминной, где от жара трещит ненатертый паркет,

Ты лежишь на диване, аксельбанты в пыли и казенный пакет,

Где двуглавый орел сургучовыми плачет слезами,

Позументы померкли, в желчной рвоте камзол,

В затхлом воздухе пахнет сивухой,

И трусливый дворецкий куда-то без спроса ушел.

В окна бьется навозная муха.

А за окнами осень, красных лозунгов ярь,

Дом напротив, в стиле Растрелли,

В этом доме сегодня был убит государь,

Не казнен, а вульгарно расстрелян.....

- Да перестаньте вы … - Анатолий Бессонов спрыгнул с подоконника и прошелся по комнате.

- Вы знаете, какое у меня к нашему последнему венценосному отношение. Да и отречением своим он себе авторитету не добавил. Меня больше интересует, как так вышло, что Колчак, Юденич, Врангель - профессиональные военные, под знаменами которых мы, кстати, тоже военные до мозга костей люди, не смогли, не сумели остановить всю эту чернь? Что случилось? Да неужели завещание Гришки Распутина и в самом деле воплотится в жизнь? А может, мы и вправду крови, русской крови, пролить побоялись?..

Он остановился напротив мальчишки-шарманщика, посмотрел на него недоуменно, а потом, видимо, вспомнив, почему тот оказался в квартире, спросил его, протягивая мальчику мятую купюру:

- Слушай, ты знаешь заведение Коки «Желтый дракон»?

Тот утвердительно кивнул своим черным котелком, натянутым до ушей.

- Сходи, голубчик, пригласи Оленьку Бологину, пусть она и подружек захватит,. - он повернулся к собравшимся и грустно, растягивая слоги, выдохнул:

- Тоска, господа. Тоска…

Хлопнула входная дверь, послышались шлепки сандалий по лестнице. В комнате повисла тишина, какая-то опасная, нездоровая, готовая в любую минуту прерваться грандиозным скандалом.

Бессонов вновь вдохнул кокаин и, расслабившись, уселся в потертое, плюшевое кресло, далеко вытянув ноги.

За окном становилось все темнее, и лишь редкие пятна освещенных окон разбавляли вечернюю лиловость.

 

Затяжка последняя (Оленька).

Ближе к вечеру пришли девочки. Их появление было слышно еще с лестницы - веселый смех, часто повторяющееся carmant (как же иначе, все девицы с фамилиями, абы с кем не спят)

Господа офицеры мало-мальски привели себя в порядок, со стола убрали карты, поставили телефон. Лишь Бессонов, оставшись сидеть на своем излюбленном месте, на подоконнике, не поддался всеобщему почти праздничному настроению.

Дверь распахнулась, и ярко одетые кокотки заполнили собой всю квартиру, хотя было их всего четверо. Одна из них сразу же направилась к Анатолию. Высокая, темноволосая, со смуглым лицом, она была словно рождена для того, чтобы приковывать к себе мужское внимание. Белые, идеально ровные зубы, легкий пушок над верхней губой, изящно изогнутые брови - все в ней выдавало породу, отточенную веками. Подойдя к Бессонову и легко поцеловав его в щеку, она встала напротив него, прижалась выпуклым своим лбом к его лбу и застыла, только пальцы ее перебирали густую бессоновскую шевелюру. Казалось, что так они могут стоять целую вечность, глядя друг в друга. Они стояли возле подоконника, у окна четвертого этажа, в чужом грязном Харбине, а весь внешний мир превратился в кокон, не давая проникнуть внутрь ничему постороннему - ни шуму, ни музыке, ни горьким реалиям эмиграции. А вокруг них царило безудержное веселье. Звуки открываемых бутылок смешались с гитарными переборами, в веселый женский смех вплеталась грустная картавость Вертинского и шорох затупившейся патефонной иглы. А тут еще и мальчик крутанул ручку шарманки и слезно завел свою «Друзья, купите папиросы, подходи пехота и матросы...», чем вызвал новый всплеск безудержного всеобщего смеха.

Анатолий неловко шевельнулся, погладил податливые ее волосы, и прошептал устало:

- Оленька, как я по тебе соскучился.

Ольга внимательно посмотрела ему в глаза и с укором, смешанным с отчаянием, проговорила:

- Анатолий, ты же обещал. Ну, что на этот раз? Кокаин, опий или еще какая-нибудь гадость?- Бессонов виновато уткнулся ей в плечо, прижался всем телом и приглушенно пробормотал, пряча взгляд:

- Честное слово, Оленька, больше не буду, просто мне уже здесь совсем невмоготу прозябать. Здесь так тоскливо, что даже стреляться не хочется. Одного мне хочется - домой, в Россию. У нас сейчас там, дома, дожди начинаются, туманы между гор плотные, как маменькин молочный кисель, качаются. А сосны, Оленька, ты не поверишь, такие высокие, что если на верхушку смотреть, то голова закружится. И на каждой иголке по капельке. Словно это и не дождь вовсе, а сосны плачут. А в Екатеринбурге ярмарка осенняя заканчивается. Мы в это время крестьян своих с детишками в город отпускали. Купчишки, чтобы побыстрее остатки распродать, втрое дешевле летнего товар отдавали…. Мы с егерем по эту пору на щук ходили. Веришь, нет, Оленька, иной раз такая огромная попадется, что с телеги егеря нашего хвост щучий по земле волочится. В это время антоновку собирают. Кажется, что все Уральские горы этой антоновкой пахнут. А еще...

-Анатолий… - прервала его Ольга. - У нас ребенок будет. В апреле, я думаю…

- Слава Богу, что не в мае. - Произнес он, все еще мысленно находясь где-то там, дома. - А то бы маялся потом всю свою жизнь... Что? - Антон схватил ее за плечи, отодвинул ее от себя на расстояние вытянутой руки и переспросил: - Что-что? А ты уверена? И он вправду от меня?

- Анатолий, ты же знаешь… - с укором прошептала она, наклонив голову. - Как только я тебя узнала, в первый же день с хозяйкой рассчиталась. Я у нее только угол снимаю все это время, не работаю.

Она заплакала, и от слез ее большие глаза, казалось, еще более увеличились. А Бессонов целовал ее щеки, соленые от слез, губы, ее огромные мокрые глаза и все время недоуменно повторял: - Ребенок… У меня будет ребенок!..

Неожиданно, обняв Ольгу за талию и потянув ее в центр комнаты, он громко, заглушив разговоры и музыку, сказал:

- Господа! У нас есть еще шампанское? Прошу вас, налейте всем присутствующим! И мальчику тоже.

Курбатов суетливо разлил вино по фужерам. Спящего в углу шарманщика разбудили и, ничего не понимающему со сна, отчаянно зевающему, всунули в руку бокал.

- Господа! - торжественно произнес Бессонов, держа бокал высоко над головой. - Прошу вас присоединиться к моей радости! Я только что узнал, что род князей Бессоновых не прервется. Ура, господа!

Полная тишина, вдруг возникшая в комнате, внезапно взорвалась криками «ура», радостным смехом, вздохами и громкой, с придыханием музыкой шарманки. Но вспышка радости, как это часто бывает на русских застольях, постепенно угасла, сошла на нет. Китайская водка, шампанское, сомнительный коньяк сделали свое дело - вдруг стало грустно, пусто и скучно. Присутствие девочек стало скорее раздражать. Надоевшая гитара сиротливо валялась под столом. Рядом, в тени сбившейся бархатной скатерти спал, подложив сжатые кулачки под щеку умаявшийся, опьяневший от шампанского сирота- шарманщик. В углу пьяный Курбатов все порывался, впрочем, не совсем убедительно, сыграть в русскую рулетку. Револьвер из его рук вырывала, тоже не очень настойчиво, рыжая красотка с удивительно белой кожей.

Виктор Бенедиктович спал, положив голову на край стола, при этом руки его, пальцами в дорогих, безвкусных перстнях почти касались пола, а по щеке ползла прозрачная пьяная слеза.

Остапов, брызгая слюной, доказывал собственной тени на грязных, заляпанных обоях, что рабочие с его фабрик неблагодарные свиньи, посмевшие принять участие в национализации остаповского имущества.

И лишь двоих, Анатолия и Ольгу не коснулась эта пьяная какофония. Сидя на подоконнике и взявшись за руки, они говорили и говорили, перебивая друг друга, весело смеялись каким-то своим воспоминаниям, грустили о чем-то утраченном.

Бессонов, снял с пальца перстень, где на вставке из золотистого авантюрина, на фоне герба с медведем и боевым русским топором красовалась витиевато выполненная буква Б, надел его на большой палец Ольгиной руки и торопливо заговорил, глотая от возбуждения и важности принятого только что им решения буквы и целые фразы.

- Оленька, любимая моя. Ты только не перебивай. Слушай, что я тебе сейчас скажу. Нет! - решительно прервал Анатолий самого себя. - Сначала поклянись, что, как жена моя венчанная- при этом он счастливо и как-то очень радостно рассмеялся, - Так вот, как жена моя венчанная, ты выполнишь все, что я тебе сейчас накажу.

- Клянусь! - Торжественно поднимая руку, так же радостно проговорила покрасневшая от нежданного счастья Ольга. - Клянусь, как твоя венчанная жена выполнить слово в слово все то, что сейчас ты, любимый мой, мне накажешь.

Бессонов фыркнул от восторга и продолжал:

- Ты едешь сейчас же на вокзал и берешь билет до Екатеринбурга. Там под Иссетью, в излучине реки большое старинное село Каменки. На самом берегу, возле обрыва, стоит господский дом с белыми колоннами под высокой зеленой крышей. В нем живут мои родители, папенька с маменькой. Я им в свое время про тебя уже отписывал. Придешь к ним, покажешь им перстень, поклонишься в ноги и будешь с ними жить, воспитывая нашего ребенка как подобает. Да там и маменька подскажет. А я, как только выправлю приличные бумаги, сразу же приеду к тебе.

Но, радость моя, прежде, чем сядешь в поезд, обязательно позвони мне. Номер ты знаешь. Я бы и сам тебя посадил, но ночью по Харбину без настоящих документов лучше не появляться. Ты все запомнила?

- Да, мой дорогой штабс-капитан! - Вытянулась на военный манер раскрасневшаяся Ольга. - Купить билет, позвонить моему милому, сесть в вагон и ехать к его родителям под Екатеринбург, где вместе с ними ожидать возвращения сына, мужа, и отца....

Они обнялись и замолчали.

- Ну все, Оленька, до поезда осталось не более двух часов, тебе пора... Но подожди! - спохватился он. - Я сейчас.

Бессонов в азарте, каком-то необъяснимом оживлении подбежал к столу, и стал выгребать из своих карманов все деньги, которые у него только были.

Увидев происходящее, к столу подошел и Курбатов, поверх шуршащей кучки мятых купюр он положил тяжелый золотой брелок в виде полумесяца на цепочке крупного золотого плетенья…

- Надеюсь, что хотя бы вы, Ольга, с вашим и Анатолиным ребенком будете счастливы. – проговорил он неожиданно трезвым голосом и, отвернувшись, начал ожесточенно накручивать патефонную ручку.

Анатолий сложил все деньги и брелок в Ольгин ридикюль и, крепко поцеловав ее в губы, проводил до двери.

Процокали по лестнице Ольгины каблучки, и в комнате наступила тишина.

- Ну что, юноша? - проговорил недавно проснувшийся и наблюдавший за картиной расставания сквозь сощуренные ресницы Виктор Бенедиктович. - Послал девицу прямо в логово большевиков?

- Бог поможет... Надеюсь. Она ни в чем не виновата - хмуро проговорил Бессонов.

- Врешь, батенька, она перед ними уже фактом своего рождения, своего происхождения виновата. И этой вины и ей, и всем ее детям, если сподобится родить благополучно, за глаза хватит.

- И-и-и-эх! - громко закричал Бессонов, запуская в раскрытое окно пустую бутылку, словно гранату. Дождался звона разбитого стекла и удовлетворенно прокричал, будя уснувших.

- Так что же мы не пьем? Или мы не русские? Водка, водка где? Водки хочу, непременно водки!

Все выпили, включая проснувшихся проституток, закусывая, кто, чем мог, кто, что нашел на разоренном столе, закурили и словно одновременно о чем-то задумались, молча наблюдая, как слои сизого табачного дыма не торопясь выползают из открытого окна.

- Ну, хорошо, - нарушил тишину Курбатов. - Девочку вы услали. Как у нее сложится - одному Богу известно. Ну, а вы-то сами как, господин штабс-капитан?

- Я?.. - В пьяной задумчивости протянул Бессонов. - Со мной проще. Много проще. У меня, господа, давно уже все решено. В России меня шлепнут на первой же после китайской границы версте. А без России, без Оленьки, без моего еще не родившегося ребенка, без моих осенних туманных гор и плачущих сосен существование мое мне кажется совершенно бессмысленным и ненужным. Здесь я либо сопьюсь до полной своей деградации, либо... Либо просто-напросто сойду с ума.

…- И так уже что ни ночь, то серафимы какие-то снятся....Ну их к чертям… Страшно. Страшно… Увольте, господа. «Не дай мне Бог сойти с ума - уж лучше посох и сума».

…-Сейчас, совсем скоро, прозвонит телефонный звонок, и все. Совсем и навсегда. Дайте, господа, папиросу, пожалуйста. Мои кончились.

За окном стали видны уже контуры домов, сквозь дырявые тучи вывалилась четко очерченная, словно детская аппликация, луна, удивительно белая и необыкновенно красивая, когда утреннюю напряженную тишину нарушил резкий телефонный звонок.

Бессонов схватил трубку, облегченно вслушиваясь в прерываемый какими-то посторонними звуками голос, и нарочито радостно, быстро проговорил:

- Да-да, Оленька. Спасибо тебе за все. Я хочу, чтобы ты знала. Я никого так сильно не любил, как тебя, незабвенная ты моя. До свидания. Кланяйся родителям. И будь им как дочь...

Анатолий подошел к окну, застегнулся на все пуговицы, перекрестился и слегка дрожащим голосом пробормотал, прошептал:

- А еще говорят, «на миру и смерть красна». Нет, господа, страшно все- таки, страшно. Поверьте, страшно...

Словно утопая в густом прозрачном сиропе с широко открытым ртом, пытался добежать и перехватить его руку Курбатов, но пуля, выпущенная из старого, отполированного до белизны револьвера, уже рвала офицерское сукно кителя Бессонова, слева, там, где сохранились дырочки от орденов.

 

Глава 5.(очень короткая). Первые сомнения.

Прослушав запись пересказа второго путешествия по генной памяти Володи, Ручкалов хмыкнул и с еле уловимым сарказмом проговорил:

- Странная, однако, у твоих предков, Володя, судьба. То гибель в расцвете лет, а то суицид…

- Да пошел ты... - отозвался устало Давыдов. - Ты лучше скажи, когда мне гипс этот дурацкий снимут. Сил нет, как под ним нога чешется. Да и погулять хотя бы по парку хочется.

- Погулять? - В лице Ручкалова промелькнул, как показалось Владимиру, не понятый им страх. - Да чего там гулять! Дождь, слякоть, ветер холодный. Ты уж лучше отлежись. Вот тебе спирт. Расслабься, выспись. А там, глядишь, и гипс снимут. Ты же понимаешь, я только психиатр, со своими заморочками, своей диссертацией, а ногу твою курирует хирург. Это противоположности. Пока наши с тобой попытки - это так себе, пара-тройка поколений… Нужно попытаться копнуть поглубже. В следующий раз, конечно, в следующий раз. - Ручкалов положил катушку с пленкой в карман халата и ушел, насвистывая. Но что-то в поведении старого дружка, в его жестах, словах, сказанных и не сказанных, Давыдову очень не понравилось. Очень.

За окном мрак, полная темнота, словно стекло заклеили черной бумагой - ни луны, ни фонаря. Лишь по жестяному сливу чуть слышно ползает дождь, тихо так, убаюкивающее.

- Нет, Володенька, сейчас спать ну никак не стоит… - прошептал он в проснувшимся в нем охотничьем азарте. - Я этого Ручкалова с первого класса знаю. Всегда он врал хреново. Даже когда плакался перед педсоветом о смерти любимой бабушки, похороны которой повлияли, мол, на его аттестат, медальку золотую выпрашивая, никто ему не поверил, даже распоследний алкоголик - физрук... Что - то тут явно нечисто.

Владимир упаковал свою загипсованную ногу в целлофановый пакет с оборванными ручками, влез здоровой ногой в стоптанный тапок и захромал к двери.

Со стороны коридора на дверь его был прибит старый полосатый матрас, и над ней горел фонарь, с красной надписью «Тихо. Идет гипнотический сон!»

- Ну и ну! - сплюнул Давыдов и заковылял по кишкообразному коридору в сторону выхода на лестницу.

Многие двери в палаты поразили Владимира своим странным для больницы видом. Кроме уже знакомых полосатых матрасов, в коридор смотрели глухие металлические створки с круглыми глазками и квадратными окошками для передачи пищи (одним словом, как в тюрьме), перед другими дверям красовались мощные, сваренные из арматуры в палец толщиной, решетки с большими навесными замками на них.

- Да, веселенькая у тебя клиника, Сереженька ты мой, дружок ты мой закадычный, веселенькая... - своим брюзжаньем Давыдов пытался выгнать из себя странную робость, если не страх, охвативший все его существо.

За поворотом, прямо возле выхода на лестницу, перед металлической дверью горела надпись: «Бокс интенсивной терапии. Вход строго по пропускам».

Володя не стал испытывать судьбу и подходить к этой двери, тем более что в углу мигала красным откровенно установленная видеокамера, как можно скорее свернул на лестницу и, опершись на перила, поспешил вниз.

Осень шуршала дождем по прелым листьям. Их терпкий запах на миг, казалось, выбил почву из под ног беглеца. Владимир присел на сырую ступень крыльца, прислушиваясь к ночной осенней тишине, и вдруг с какой-то страшной очевидностью и тоской почувствовал, насколько он одинок. Уснувшая в ночи земля мотается зачем-то вокруг солнца, мимо нее проносится разнообразный космический хлам, а он, Давыдов Владимир, сидит сейчас неизвестно где, в шуршащем пакете без ручек, на сыром бетонном крыльце и вдыхает осень. Господи, как все это печально.

Давыдов поднялся. Промокшие ягодицы неприятно зябли под слабым ветерком, как если бы он ходил сейчас по больничному парку совсем без штанов.

Вокруг парка, насколько он смог заметить при тусклом желтом свете редких фонарей, высился не менее чем трехметровый кирпичный оштукатуренный забор с колючей проволокой поверху. Прямо под фонарем виднелись железные ворота, украшенные сверху острыми наконечниками. При них, естественно, будочка типа КПП. Давыдов направился туда.

Напротив турникета сидел охранник в камуфляже. Именно профессиональный охранник, а не ряженый инвалид - это Давыдов почувствовал сразу и по широте его грудной клетки, и по толщине заросших рыжим волосом рук, и по запаху пота, не кислому , застоявшемуся запаху мало двигающегося человека, а терпкому , который появляется после тяжелых упражнений с железом на спортивных тренажерах.

- Далеко собрались, господин Давыдов? - Поднимаясь во весь свой рост, спросил охранник.

- Страна знает своих героев, - как можно более независимо попытался ответить Владимир. - Курево закончилось. Пойду в ближайшую палатку, куплю пару пачек.

- Очень жаль, Владимир Владимирович, но ночью выход за территорию клиники запрещен. Ничего не поделаешь, устав.... А сигареты, пожалуйста, у меня возьмите, - и очень уж осведомленный и услужливый страж подал Давыдову цветастую пачку. Владимир спорить не стал, а прикурил, поблагодарил охранника за сигареты и угрюмо зашагал к корпусу. Все что надо, он уже увидел. В будке на стене висел стенд с обозначением пожарных кранов и колодцев этой клиники. Но не это было самое важное, что увидел Владимир. Больше всего его поразило название клиники, написанное на этом стенде: «СПЕЦИАЛЬНАЯ ПСИХОНЕВРОЛОГИЧЕСКАЯ КЛИННИКА ЗАКРЫТОГО ТИПА. ГОР. МОСКВА».

Вернувшись в палату, Давыдов с омерзением выпил неразбавленный теплый спирт, закурил и расплакался. Жизнь показалась ему еще более мерзкой и гнусной.

 

Глава 6. Попытка третья. Испания.

- А что ж ты думал! - Кричал, оправдываясь, Ручкалов. - В хирургическом отделении мне позволят проводить мои эксперименты? Или тебя там будут долго держать с твоим примитивным переломом? Это в наше-то время? Как бы не так. Десять дней максимум, и лети лебедем домой, под наблюдение местного врача, у которого до обеда прием, а после обеда - вызовы на дом. И за все удовольствие - пять тысяч. Нет, паря, ты и в самом деле полный наивняк. Естественно, спецклиника. А как иначе? Только ты запомни: это моя клиника. Я не просто главный в ней врач, нет. Я ее владелец. И только поэтому мы сможем наконец-то разобраться во всех твоих треклятых невезениях. И без всякого психоанализа. Ну что, усек?

Чем больше распалялся Ручкалов, тем явственнее в его криках чувствовалась какая-то фальшь. Но мягкий по натуре Владимир просто физически заболевал, когда рядом с ним кто-нибудь так беззастенчиво лгал, тем более, если на шее выступили жилы.

- Да верю, верю, успокойся. Включай свой магнитофон. Ведь я уверен, что ты уже сопроводительную шапку на третью инъекцию уже нашептал. Ведь верно? Знал ведь, сукин сын, что я все равно соглашусь. Что мне и самому любопытно свои корни получше рассмотреть. Да наверное, у любого от такой возможности слюнки потекут. Так что, пожалуй, и не стоит больше зря воздух колебать. Коли уж свое зелье, Павлов ты наш новоиспеченный.

Увеличенная почти вдвое доза вывернула Владимира наизнанку, собрала его сознание в комок и выкинула на широкой деревянной пристани.

Пьер Ж'Озе из Прованса, молодой человек лет тридцати, мастер витражей и мозаичных панно, стоял на выбеленном солнцем и морской водой дощатом причале и с удовольствием вдыхал влажный, пропахший йодом и рыбой воздух, в теплую горечь которого вплетался чуть заметный аромат спелых апельсинов.

- Испания! - Радостно проговорил он и направился в сторону виднеющихся руин бывшей мавританской крепости Маджирит. Порт, по которому он сейчас проходил, перешел в рынок, где на разные голоса продавцы, черноволосые экспансивные испанцы и меланхоличные иудеи с грустными глазами, предлагали таким же, как и они, экспансивным и меланхоличным покупателям разнообразные дары моря и фрукты.

Густая вонь отбросов, человеческих экскрементов и протухшей рыбы, казалось, никого не смущала.

Ушлые громкоголосые продавцы, несмотря на несколько экстравагантный вид Пьера и полное отсутствие интереса к товарам, разложенным на деревянных лотках, пару раз почти в лицо ткнули ему какими-то зубастыми тварями, громко уверяя , что эти рыбы только что плавали в море, хотя от их склизких голов с белесыми выпученными глазами откровенно несло тухлятиной.

А одежда на Пьере Ж'Озе и в самом деле была довольно оригинальной по испанским меркам. Лиловые, штаны в обтяжку,типа санкюлотов, кожаные туфли с загнутыми носками, легкая кожаная куртка без застежек и рукавов белая льняная рубаха и такая же белая легкая шапка с козырьком, прикрывающим от яркого солнца смуглое лицо и удивительные зелено-голубые глаза.

Через плечо он нес короткую бамбуковую палку с привязанной к ее концу увесистой сумкой, а на поясе рядом с кожаным кошельком висела потертая легкая праща, по которой было видно, что ее хозяин пользуется ею довольно часто.

Пройдя через мощеную площадь, и внимательно осмотрев недавно выстроенный собор с высокими стрельчатыми окнами, Пьер напрямик, через городские апельсиновые сады, уверенно направился к парадному подъезду резиденции королевы Изабеллы.

Вооруженной страже, стоящей на улице в тени портика, вполне хватило большой королевской, красного сургуча, печати, болтающейся на истертом свитке, предъявленном стекольных дел мастером, но в зале, перед высокими дубовыми дверями, грамоту дотошно изучил горбун в черном, с серебряной чернильницей и серебряным свистком на поясе.

- Каким языком владеешь? - на ломанном французском осведомился он у Пьера.

- Кроме родного французского, знаю и свободно говорю и пишу на английском и немецком. Хорошо понимаю итальянский. Но вот испанский язык, мне пока, увы, незнаком.

- Когда придет переводчик и секретарь, владеющие перечисленными тобой языками, королева Кастилии и Арагона, Гранады и всех земель и колоний Испании, примет тебя, если пожелает. Жди.

 

Три цвета смальты. Цвет надежды - голубой.

(Аудиенция).

Пьер смиренно приготовился к долгому ожиданию, но каково же было его изумление, когда уже через несколько минут двери распахнулись и дворецкий в ливрее из золоченой парчи громко возвестил :- Пьер Ж'Озе из Прованса.

Зал поражал своим великолепием. Золото и лепнина, мрамор и парча, великолепная потолочная роспись и малахитовые пилястры- все это вызвало у утонченного Пьера чувство собственного превосходства. Что ж поделаешь, но иногда врожденный художественный вкус оказывается выше монаршего понятия красоты. Да и сама королева Изабелла, если отбросить ее пышный наряд и целый каскад драгоценностей, как женщина не показалась французу уж очень красивой. Хотя высокий, слегка подбритый лоб, холеная кожа породистого лица надменное его выражение красноречиво свидетельствовали о высоте ее происхождения.

В центре зала, на фоне огромного гобелена с охотничьими сюжетами , на возвышении, покрытом багровым ковром, стояли два трона. На одном из них восседала королева Испании, другой был пуст.

Позади королевы, за небольшой наклонной кафедрой, стоял переводчик в голубой бархатной фуфайке, держа наготове рулон рисовой бумаги и маленькую чернильницу с пестрым пером в серебряных колечках.

- Мой монарший и единоверный супруг Фердинанд, король Арагона, в настоящее время кормит своих карпов в королевском пруду. Но я надеюсь, что мы сможем и в его отсутствие решить наши вопросы, если таковые обнаружатся, не правда ли? Пьер, до сих пор стоявший, пригнув одно колено, выпрямился, и, сняв свой необычный головной убор, поклонился и громко ответил: - Да, ваше величество.

- Ты как иноземец и художник можешь называть меня просто - моя королева.

- Я польщен вашим великодушием, моя королева.

Изабелла посмотрела на него и, помолчав, заговорила снова:

- Хотя ты еще так молод, но мои братья во Христе , Эдуард пятый, король Англии, король Франции Людовик Одиннадцатый Благоразумный, да и вся Римская курия во главе с Папой, рекомендовали тебя нам, как прекрасного мастера витражей.

- Я очень признателен им, моя королева.

- Видел ли ты, Пьер Ж'Озе, наш новый собор на главной площади?

-Да, моя королева, видел.

- А видел ли ты оконные проемы, в коих тебе и надлежит сделать искусные витражи на библейские темы?

- Да, моя королева, видел.

- Сколько времени займет эта работа?

- Если материалы, заказанные мной, будут поступать вовремя, я думаю, что смогу уложиться в трехмесячный срок.

- Это было бы прекрасно, мастер. К тому времени как раз подойдет срок празднования нашего с супругом Фердинандом бракосочетания.

- И что же тебе потребуется для скорейшего выполнения нашего монаршего желания? - Изабелла легко щелкнула сухими пальцами, и горбун в черном подал ей увеличительное стекло с ручкой из слоновой кости.

Пьер через горбуна передал королеве свиток с расчетом материалов. - Это лишь примерный перечень, моя королева, на практике материала уходит обычно вдвое больше запрашиваемого.

Изабелла прочитала список, и на лице ее промелькнула легкая тень сомнения. - А ты дорогой мастер, Пьер Ж'Озе, - с видимым недовольством проговорила она.

- Нет, моя королева. Это не я дорогой, а те материалы, с которыми я работаю очень дороги. Венецианское стекло, зеркала, золотая, бронзовая, оловянная прожилки - вот что дорого. Я уже и не говорю про пигменты, смальту, мышьяк, ртуть, трубы сухого дерева разного сечения и длины....

- А трубы зачем?- удивилась королева.

- Понимаете, моя королева, я хочу использовать эффект сквозняка. Если в жаркий день приоткрыть незаметные фрамуги по краям окон, сквозняк, проходя через эти трубы, будет вызывать мелодичный гул, что-то вроде органной музыки. Я думаю, что хорошо подобранная гамма звучания только увеличит впечатление от витражей.

Изабелла хлопнула в ладоши и воскликнула:

- Довольно, я поняла. С завтрашнего утра в собор начнут поступать необходимые для работы материалы. - Она протянула горбуну список материалов и бросила: - В казначейство.

После чего вновь внимательно посмотрела на Пьера и спросила:

- А чего же ты хочешь за свою работу?

Пьер Ж'Озе неожиданно покраснел и чуть слышно прошептал:

- Дворянства, моя королева.

- Да будет так! - королева Изабелла поднялась во весь рост. - Ты можешь приступать к работе. Мы подумаем.

 

Три цвета смальты. Цвет победы и свершений - красный

( Вдохновение).

На следующее утро возле собора собралась многочисленная толпа зевак. Целый взвод вооруженных солдат плотным кольцом окружил серую гранитную громаду, а бравый офицер с заметной опаской подошел к запертой двери.

Возведение костела было закончено вот уже скоро год, но отделки не было, поэтому он стоял с заколоченными досками оконными проемами, а на высоких воротах висел проржавевший кованый замок. Десятки подозрительных людишек - попрошаек, воров и калек, - какими-то неизвестными лазейками пробирались в собор, и частенько через щели в заколоченных окнах виднелись отблески огня да иногда по ночам слышны были крики, стоны и мольбы о помощи.

С протяжным стоном распахнулись кованые створки ворот, и яркие лучи солнца пронзили пыльный, застоявшийся воздух собора.

Офицер с несколькими солдатами вошли в собор, держа наготове оружие и зажженные факелы. Уже через несколько минут прямо в руки оцепления попали несколько вооруженных кистенями бродяг, отчаянно бранящихся и дерущихся. Под удовлетворенные возгласы толпы их быстро заковали в железо и посадили в стоявшие на телегах клетки, сбитые из прочных деревянных брусьев.

До самого полудня на лошадях подвозили в больших дубовых бочках воду. Вооружившись ведрами, лопатами и тряпками, обозленные солдаты отмывали полы в храме от человечьих экскрементов и копоти. Доски, которыми были заколочены окна собора, были сбиты, и по его залам загулял свежий ветер, выгоняя из под крыши костела смрадные запахи и полчища крупных зеленых мух.

Ближе к вечеру из порта завезли необычайно мягкую, золотисто-желтую кедровую стружку , которой под личным присмотром Пьера солдаты засыпали все полы в залах. Стойкий и приятный аромат кедровой смолы и свежеспиленного дерева окутал костел. Зеваки, крестясь, становились на колени, отдавая дань благодарности Господу Богу и королеве Изабелле. Так в главном соборе на центральной площади Мадрида прошел первый рабочий день французского мастера витражей Пьера Ж'Озе.

Всю следующую неделю к костелу вереницей подъезжали запряженные волами телеги. На мягкой соломе, с превеликими предосторожностями везли ящики с драгоценным венецианским стеклом, пучками золотых и оловянных тонко выкованных полос, бутыли с кислотами и красителями, склянки с ртутью и пакеты с сухими пигментами - все материалы, согласно длинному списку, затребованные мастером для работы, по приказу королевы были завезены полностью и в срок.

Дородные плотники в длинных кожаных фартуках в центре главного, самого светлого зала сбили большой, идеально ровный стол из сосновых досок на устойчивых ножках из толстого бруса. Ж'Озе сам обил его верхнюю плоскость сырой бесшовной холстиной, и когда она, высохнув, натянулась, крышка стола стала гладкой, словно кожа на барабане. Проведя нервной ладонью по его поверхности, Пьер радостно улыбнулся и прошептал:

- А теперь пора и печь класть.

Кладку печи Пьер не доверил испанским печникам. В сыром подвале костела он выбрал наиболее сухое место, вблизи стены, прямо под грубым каменным ригелем, поддерживающим аркообразный кирпичный свод, утрамбовал темно-красную глину обрубком дубового бревна и, перекрестившись, принялся за дело, предусмотрительно заперев дверь в подвал. Изготовление печей для выплавки смальты держалось мастерами, подобными Пьеру, в глубокой тайне. Несмотря небольшой размер, внутри печь была довольно объемна, а отделение для изготовления смальты занимало почти треть всей печи. В свод топки Ж'Озе вставил в глину мелкие осколки стекла, для того чтобы в процессе работы оно плавилось и намертво крепило огнеупорный кирпич. Пока печь сохла, плотники соорудили рядом с ней небольшой стол с несколькими столешницами, типа этажерки, а также стеллаж для дров.

В подобных трудах первые две недели пронеслись для Пьера как один миг. Он не смог бы ответить на такой, казалось бы, простой вопрос - ел ли он сегодня, вчера, третьего дня? И если ел, то что, и кто ему готовил?

На самом же деле Ж'Озе ел ежедневно, и не один раз, и не без аппетита. Готовила ему старшая дочь королевского повара, девятнадцатилетняя Римма (по испанским меркам уже старая дева) , жгучая брюнетка с тяжелой грудью и крепкими ногами, достойная ученица своего отца.

С самого утра ярко-синее небо затянули грязные тучи, и Мадрид обложили мелкие, нудные, бесконечные дожди. Мелкая водяная пыль в перерывах между дождями в виде клочков тумана летала по саду, цеплялась за апельсиновые ветви с оранжевыми плодами, повисая на башенках и крестах костела. В этот день на серой в белых яблоках лошади приехал королевский посланник - горбун. Не спешиваясь, он передал вышедшему из костела Пьеру большой кожаный тубус, где хранились свернутые в трубку эскизы предполагаемых витражей, которые Ж'Озе еще неделю назад отослал королеве Изабелле для ознакомления. Под каждым из рисунков стояла размашистая подпись королевы, подкрепленная печатью, и короткое слово: «Да». Пьер радостно посмотрел на стоявшую позади пышногрудую Римму, приосанился, подкрутил небольшие усики, отпущенные уже здесь, подбритые и завитые по последней испанской моде, вернулся в костел и пробормотал:

- Ну вот и все, теперь дело за малым - мне нужно солнце.

…Пройдоха Римма умудрилась-таки проскользнуть в постель к французу. Затяжные дожди, скука от безделья, и коварство молодого красного вина сделали свое дело. Мастер как-то утром проснулся оттого, что чья-то горячая рука довольно крепко обнимала его шею.

Протерев глаза, он с удивлением увидел рядом с собой спящую неглиже Римму. Обхватив голову руками, Пьер застонал, словно от головной боли, и своим стоном разбудил поварскую дочку.

- Милый, я так рада. Я сейчас же побегу к папе, обрадую его тем, что ты сделал мне предложение....

- А я его что, в самом деле сделал? - несколько глуповато спросил француз.

- Еще бы! - удивленно глядя Пьеру в лицо блестящими глазами, отозвалась Римма. - Ты всю ночь порывался увести меня в ратушу, дабы исполнить свой долг перед богом. Насилу тебя удержала.

- А, ладно, - легкомысленно бросил Ж'Озе и начал одеваться. Но, бросив взгляд в сторону небольшого оконца, он громко, до звона в ушах, закричал:

- Римма, Римма, солнце! Посмотри, дожди прошли! К чертям сомнения! За работу. Быть тебе, Римма, дворянкой. Быть!

Работа в костеле закипела. Римма оказалась хорошей помощницей Пьеру. Целыми днями она носилась по крутым каменным ступеням в подвал и обратно: то подносила уже нарезанные, готовые к напылению стекла, то горбилась под тяжелыми ведрами с обломками цветных стекол и нежнейшей белой глиной. Всю площадь пола в залах занимали листы драгоценного венецианского стекла, разложенные на мягких опилках и кедровой стружке. Для прохода между стеклами Пьер оставил лишь небольшие дорожки.

А сам Ж'Озе, нарисовав на своем обитом холстом столе рисунок распятого Иисуса Христа примерно в два человеческих роста, занялся изготовлением витража. Сняв с пальца перстень с довольно крупным, но грязной воды бриллиантом хитрой огранки мастер уверенными движениями резал им хрупкие, мелко вибрирующие листы стекла, подчиняясь линиям рисунка, расположенного под ним.

Его подручная тяжелым бронзовым пестиком истирала в порошок небольшие обломки разноцветного стекла, пересыпая его в маленькие подписанные кулечки. Ближе к вечеру прозрачное бесцветное стекло уже было нарезано и лежало на рисунке Христа, полностью повторяя своими срезами все изгибы тела и одежды Спасителя, а каждый обрезок был тщательно пронумерован. Пьер с трудом разогнул занемевшую спину и, окликнув Римму, попросил:

- Дорогая, разожги печь в подвале, сейчас перекусим и займемся плавкой.

После еды, взбив яичные белки в большом котелке, мастер быстрым движением покрывал белесой пеной заготовленные обрезки прозрачного стекла, а Римма, осторожно через крупное сито посыпала их толчеными мелкими разноцветными стеклянными обломочками, почти, что стеклянной пылью.

В печи бушевало пламя, в камере для обжига установилась, наконец, необходимая температура. Багровый в отблесках огня, Пьер складывал стеклянные заготовки по одной в печь, и как только толченое разноцветное стекло расплавлялось и намертво припаивалась к прозрачной основе, он металлическим совком аккуратно вынимал части будущего витража из огнедышащего нутра и откладывал их в сторонку - остывать. Усы его при этом злобно, словно у дикого кота, топорщились, в спутанной его шевелюре набожной Римме виделись торчащие рога, а в глазах Пьера, обычно голубовато-зеленых, мелькали пугающие ее кроваво-красные блики.

Остывшие детали они относили наверх, прикладывали к рисунку на столе, и постепенно перед взором пораженной Риммы возникало прекрасное, блистающее изображение Иисуса.

- Ты гений! - кричала в каком-то чувственном экстазе Римма. - Нет, ты не гений, ты – гораздо большее чем гений! Господи, как же я счастлива!

Упав перед ним на колени, истово крестясь и прижимаясь счастливым заплаканным лицом к его ногам, она все время бормотала:

- Господь Вседержитель и мать его, Дева Мария, заступитесь, дайте ему закончить то, ради чего он появился на нашей земле. Не дайте ему в гордыне гения своего сойти с пути истинного христианина.

Не дайте ему впасть в ересь, дабы не сойтись на общем пути с великим инквизитором Кастилии и Арагона, Валенсии и Каталонии, духовником королевы нашей, Изабеллы, его преосвященством сеньором Томасом Торквемадой...

А он и сам чувствовал, что то, что он сейчас делает, получается прекрасно. Иисус, словно сияющий изнутри, выглядел настолько правдоподобным и в тоже время настолько божественным, что казалось: вот сейчас, сию минуту он поднимется с этого обитого холстиной стола и оживет. И пойдет по засыпанному желтыми ароматными опилками полу легко и невесомо, так что даже ни одно, самое хрупкое стеклышко не дрогнет, не зазвенит и не расколется...

Отдельные фрагменты изображения Христа Ж'Озе решил соединять между собой простой и непритязательной оловянной жилкой, а на риммин вопрос, отчего именно так, он благоговейно прошептал:- Неужели ты не понимаешь, что фигура Иисуса, весь его образ, и так совершенство? Так стоит ли рассеивать внимание верующих, отвлекать взор их от Него сиянием золота прожилок? Детали же изображения Марии Магдалины, римских солдат, элементы пейзажа Пьер соединял сияющими золотыми прожилками.

При помощи Риммы мастер наклеил поверх уже готового витража тонкую, хлопковую материю, и они с величайшей осторожностью перенесли готовое панно в сторону от стола. В рамы из дерева витражи будут вставлять уже плотники под руководством Пьера. Но это не сейчас, это потом...

Но как-то в субботу, ближе к вечеру, когда уже все основные фигуры витражей были завершены и осталось сделать лишь несколько задних видов и пейзажей, весь день чем-то озабоченный Ж'Озе отбросил маленькие кусачки и, стряхнув с фартука обрезки серебряной жести, крикнул Римме громко, чтобы она услышала его в саду, за северной стороной костела:

- Римма, воду, щелок, чистое белье! Едем к твоему отцу!

Через мгновение в проеме двери появилась веселая, грудастая, такая надежная и трудолюбивая - его Римма.

- Едем к твоему отцу, - повторил Пьер. - Хватит тебе прятаться по углам. Ты уже не десятилетняя девочка. Ты, можно сказать, жена моя.

Чуткая Римма внимательно посмотрела на своего возлюбленного и с сомнением спросила:

- Дорогой, что случилось? Я же чувствую, что что-то случилось.

- Понимаешь, сегодня мне во сне явился херувим. Красивый такой, словно расплавленное серебро переливается. Молча посидел, вздохнул, погладил меня по голове и исчез. Вот я и подумал, а не пожениться ли нам? А вдруг это какой-то знак, и мы созданы друг для друга? Кто знает, вдруг ты и в самом деле моя муза, а?

Визит к отцу Риммы превзошел все ожидания. Свинина на вертеле, утиный паштет с жареными каштанами, копченые миноги под соусом из засахаренных апельсинов, и кувшины, кувшины, кувшины молодого и созревшего уже вина.....

- Славное вино в подвалах королевы Изабеллы! - рассмеялся в конце обеда догадливый француз, развязывая пояс на животе.

- Да и продукты ей завозят неплохие! - в такт ему и тоже смеясь, отвечал повар.

Огромная, идеально круглая желтая луна качалась в чуть-чуть уже светлеющих небесах, когда Пьер со своей счастливой спутницей возвращался домой.

- Римма, завтра отсыпайся, отдыхай, молись – делай, что угодно, но чтобы к вечеру, когда спадет жара, ты была в соборе. - Падая лицом в перину, проговорил опьяневший Ж'Озе. - Будем монтировать трубы между оконными блоками. Я королеве обещал, что мои витражи еще и запоют.

Но кроме труб самого разного сечения и различной длины, выдолбленных из стволов дуба и ясеня, Пьер закрепил в оконных проемах обрезки зеркал, расположив их под определенным, ему одному известным углом. А в небольшие фарфоровые чашки, стоящие в углах будущих витражей, мастер налил тяжелую ртуть.

В то жаркое утро шестого сентября уже позеленевший от влажного воздуха Испании колокол главного собора на центральной площади Мадрида впервые возвестил своим радостным, чистым звоном о мессе, проводимой в честь годовщины брака королевы Изабеллы и короля Фердинанда. Дождавшись, когда приглашенные на открытие собора вельможи и гранды лучших испанских фамилий во главе с монаршеской четой займут свои места на резных полированных скамьях, снедаемые любопытством горожане хлынули рекой в ворота костела.

Несколько аккордов органа заставили замолчать экспансивных испанцев.

В соборе все еще пахло кедровыми стружками. Полумрак огромного пространства лишь слегка разбавлялся пучками света из маленьких оконцев под куполом. Вдруг, по сигналу Пьера, под звуки аккордов нижнего регистра органа, мешковина, закрывающая до этого все витражи, была одновременно сдернута солдатами. Водопады цвета ринулись в зал. На миг всем присутствующим показалось, что это великолепная радуга пробралась под аркообразные своды. Орган умолк, и тогда пораженные горожане сквозь эту симфонию цвета разглядели скорбное лицо Девы Марии, согбенную фигуру рыдающей Марии-Магдалины, мудрое лицо апостола Павла и в самом центральном окне – всепрощающие, полные муки и страдания глаза Иисуса Христа, распятого на кресте. Нагревшаяся на солнце ртуть, испаряясь, колыхалась чуть заметными бликами, увеличивая эффект жизненности фигур, запечатленных в стекле и смальте.

Пораженный зал молчал. Ж'Озе слегка дернул один за другим три шелковых шнура, свисающих с трех основных витражей. Узкие фрамуги приоткрылись, и легкий сквознячок потек через деревянные трубы, оживив их доселе мертвые жерла, заставив их тихо загудеть, каждую на свой лад.

Удивленный органист бросил было взгляд на свои пальцы - но нет!..Его руки неподвижно лежали на коленях, а музыка, тихая органная музыка деревянных труб плыла по собору.

Толпа ахнула, и, забыв, что они находятся в храме, восторженные люди кричали, рукоплескали и плакали в религиозном исступлении.

К плачущему от радости Пьеру Ж'Озе протиснулся королевский горбун и сказал ему с легким поклоном:

- Празднование по случаю годовщины бракосочетания августейших особ продлится неделю. По окончании этих праздников королева Испании примет вас у себя, мастер.

Переутомившийся и перевозбужденный, Пьер сполз спиной по стене и, судорожно зарыдал, закрыв лицо ладонями.

 

Три цвета смальты. Цвет рухнувших надежд - желтый.

(Всеочищающий огонь инквизиции).

Целую неделю Пьер Ж'Озе жил в каком-то радостном ритме, словно именинник. Плотно, по испанскому обычаю, позавтракав, они с Риммой, наряженной в свои лучшие одежды, шли гулять по Мадриду, взявшись за руки, заходили в кондитерские лавки, покупали сладости - засахаренные орешки или пласты ароматной пастилы из загустевшего виноградного сока. Они отправлялись в старую часть города, где в подвальчиках золотых дел мастеров Римма примеряла золотые украшения, которые они купят, как только Пьер получит у королевы обещанную грамоту испанского гранда. Да уже и сейчас многие из ювелиров или портных готовы были открыть для них долгосрочный кредит. Весь город помнил выражение восторга на лицах августейших особ во время той памятной мессы.

Побродив по городу до полудня, счастливые молодые люди отправлялись на корриду, хотя подобные зрелища отвергал утонченный вкус француза. Но Римма, как истинная испанка, при виде поверженного быка или пропоротого рогом тореадора, пришпиленного к дощатому забору, словно бабочка у коллекционера, приходила в бешеный восторг. После, возбужденная, с грешными прозрачными глазами, почти насильно волокла Пьера в постель, где отдавалась ему с утроенной страстью.

Постепенно ярко-синее небо Мадрида затягивалось плотными тучами. Приближался период осенних дождей.

Сгущались тучи и над головой ничего не ведающего француза.

Томас Торквемада путем интриг и доносов из обычного монаха-доминиканца постепенно вырос до приора монастыря в Сеговии. Врожденный садист, он составил инквизиционный кодекс Испании и воспользовавшись должностью духовника королевы Изабеллы, стал главой Святой Инквизиции. С легкой руки Торквемады костры на площадях Испании, сжигающие колдунов и ведьм, стали загораться все чаще и чаще, постепенно превращаясь в жуткое, но уже привычное развлечение для зевак.

Утром в последний день праздника Томас Торквемада пришел к королеве без предупреждения и, пока Изабелла при помощи своих фрейлин совершала утренний туалет, зачитал ей список претендентов на костер. Последним в этом списке стоял Пьер Ж'Озе из Прованса.

- Как? - Удивилась королева. - Не перепутал ли ты? Мы собирались присвоить французу титул гранда.

- Ваше величество, человек без помощи дьявола не смог бы создать подобное совершенство из мертвого стекла и заставить трубы петь, словно орган, без органных мехов… Тем более, что чужеземец изобразил у девы Марии обнаженные щиколотки ног, а за подобное преступление по утвержденному кодексу полагается колпак колдуна. Он, несомненно, продал душу дьяволу. Тем более, выдать французу грамоту на дворянство - неслыханный прецедент, и чем все это может закончиться, одному богу только известно!

Королева в замешательстве ходила назад и вперед по будуару, недовольно посмотрела на свое отражение в зеркале и неуверенно спросила:

- Ну а витражи, их что, по-твоему, разбирать? Во-первых, красиво, а во-вторых, ты знаешь, Томас, сколько они стоят? А в казне нашей и так негусто...

- Ваше величество, Ж'Озе должен предстать перед судом Святой Инквизиции. Я прошу вас подписать бумагу.

Королева зевнула и, небрежно перекрестясь, величественно махнула холеной рукой:

- Дай мне перо.

Из-за высокого зеркала метнулась горбатая тень.

…В ту памятную ночь грозовые тучи метались под рукой ветра, словно тесто под ладонями хлебопека. Мертвенно-белые молнии отвесно падали на Мадрид. Невиданной силы ливень с крупным, точно лесные орехи, градом обрушился на город, ломая деревья и смывая нечистоты с улиц. В эту же ночь молния попала в собор на главной городской площади. Злые языки поговаривали, что это была не молния, - люди видели как здание вспыхнуло сразу в трех местах…

А рано утром, когда гроза наконец-то утихла, в дом, где жили Пьер и Римма, громко и властно постучали:

- Пьер Ж'Озе из Прованса, именем Святой Инквизиции, ты арестован! Одевайся.

Пять вооруженных человек в черных одеждах, не торопясь, прошли мимо дымящихся еще руин костела в сторону городской тюрьмы. Между ними шел потерянный, ничего не понимающий мастер витражей, Пьер Ж'Озе со связанными спереди руками.

Ничего не знающая Римма ночевала в этот раз в доме своего отца – тот слегка приболел.

В подвале государственной тюрьмы при доминиканском монастыре два палача в грубых домотканых рубахах и кожаных фартуках,перепачканных кровью, под личным наблюдением Томаса Торквемады выбивали из Ж'Озе признания, сменяя друг друга.

....- Признайся, чужеземец, что при помощи сил дьявола ты втерся в доверие нашей королевы и приобрел заказ на изготовление своих витражей, хотя казна Испании и так предостаточно бедна… - Полувопрошал-полуутверждал Томас, стоявший перед подвешенным за руки и избитым в кровь мастером из Прованса.

Опухшие губы Пьера с усилием сложились в слабую улыбку:

-Да как же я мог втереться королеве в доверие, когда вызов из Испании застал меня дома, во Франции. А до этого я и не собирался в Мадрид… В Европе много хороших и интересных заказов

- Признайся, чужеземец, что только дьявол смог заставить холодную ртуть испускать свое странное свечение. И только благодаря дьявольским устам мертвые обрезки деревянных труб смогли запеть своим неземным сатанинским голосом! - По знаку инквизитора длинный и гибкий кнут из шершавой акульей кожи опоясал обнаженного мастера на уровне соска и вырвал из его тела полоски плоти.

- Это… простонал Пьер, - просто... физическое явление. Ртуть... испаряется на солнце... А трубы... Господи, да это же просто сквозняк.

- Признайся, чужеземец, что это сам сатана заставил тебя показать всему Мадриду обнаженные щиколотки Девы Марии!

- Облейте его водой. Быстро приведите в чувство! - Приказал палачам Торквемада с улыбкой, наблюдая, как с кровью из жил Ж'Озе теряет и упорство еретика.

- У нас, на берегах Лауры, законы в изображении святых много мягче.

- Пальцы в тиски! - приказал монах палачам.

- Нет, нет! Только не пальцы! Как же я буду работать, господин Торквемада?

- Наивный, ты еще надеешься работать? Лучше признайся в ереси, тогда тебя перестанут пытать и ты умрешь скорой смертью на святом костре инквизиции! - почти пропел возбужденный Томас. - Я же сказал - тиски!

Громкий душераздирающий крик и отчетливый треск ломающихся костей подействовал на доминиканца как бокал крепкой виноградной водки. Он раскраснелся, в глазах сияли веселые искорки, а на губах играла удовлетворенная улыбка.

- Признайся, чужестранец, что при помощи дьявола ты совратил невинную девицу Римму, из иудеев, дочь главного королевского повара Исаака .

...Ж'Озе в ужасе посмотрел на свои расплющенные кисти рук, на висящую лоскутами кожу и сизые суставы пальцев в надкостных тканях, пальцев, которые еще недавно могли создавать удивительные произведения из стекла и смальты, поднял на инквизитора окровавленное лицо и тихо, но совершенно осмысленно произнес:

- Признаюсь. Я признаюсь по всем пунктам обвинения.

- Обмыть его! - приказал Торквемада. - Колпак колдуна сюда!

Суд над еретиками прошел быстро. Еще четверо таких же, как и Пьер, бедолаг, сидевших на черной скамье в высоких разрисованных колпаках, на все вопросы прокурора от Святой Инквизиции ответили признанием в сговорах с дьяволом. Разочарованная публика ждала последнего развлечения - огня.

Пьера посадили на осла лицом к хвосту и через весь город повезли на подготовленную для казней площадь. Затуманенными глазами Ж'Озе смотрел на толпы веселых горожан, бегущих за его ослом. Он напрасно искал взглядом высокую статную фигуру его Риммы…

Откуда ему было знать, что ее предусмотрительный отец еще три дня назад отослал Римму в Сарагосу, к дальней своей родственнице?

- Родишь, Римма, а там, когда все успокоится, я тебя с ребенком и заберу. Может быть, к тому времени и Пьера отпустят… - лукавил отец, зная, что из подвалов Святой Инквизиции на свободу уже не выходят.

Дородный мужчина в маске с прорезью для глаз, городской палач, привязал молившегося француза спиной к столбу, врытому в землю и обложенному хворостом и вязанками дров.

Монах с выбритым затылком наспех прочитал молитву, дал поцеловать Пьеру крест и поспешил к другим приговоренным.

Торквемада вышел на балкон стоящего поблизости дома и громко провозгласил:

- Именем Святой Инквизиции и по приговору генерального прокурора города Мадрида повелеваю казнить этих людей, имевших сношения с дьяволом, через сожжение на костре! - Он махнул рукой палачу. – Приступай! - и скрылся с балкона.

Палач плеснул на хворост крепкой водкой и ткнул горящим факелом в остро пахнувшее сырое пятно.

Последнее, что еще смог осознать сквозь безумную боль молодой француз, были радостные вопли разгоряченной беснующейся толпы.

Глава 7. Еще короче, чем глава 5.

А есть ли выход?

Утром Давыдов проснулся от странного жжения во всем теле.

— Вот новости, — пробурчал он недовольно. — У них в клинике клопы, что ли завелись?

Владимир рывком сбросил с себя мятую простыню и уставился на свое тело, словно завороженный. Всю кожу покрывали безобразные красные струпья, а прозрачные пузыри, наполненные мутной жидкостью, напоминали волдыри ожогов.

— Господи! — вскричал Владимир. — Да что же это такое? Храпевший на соседней койке его дружок Ручкалов проснулся не сразу, но, увидев волдыри на теле Давыдова, пришел в неописуемый восторг. — Великолепно, какова сила внушения! Ты просто гений! Слушай, Вовка, тебя, случаем, в той прошлой жизни огнем не пытали?

— Прослушаешь пленку и поймешь, — пробурчал Давыдов, включая допотопный магнитофон на запись.

— Я -то пойму, но уж ты постарайся до конца эксперимента на себя руки не накладывать, как твои нервные предки, — пошутил (а может быть, и не пошутил) Ручкалов.

— Я и не собираюсь, — огрызнулся Давыдов. — И не надейся.....

Пересказывая события, произошедшие с Пьером Ж'Озе, Владимир мучительно решал эту дурацкую дилемму: что делать? Бежать отсюда без серьезной подготовки явно не удастся, а суицид.....Нет, суицид явно не для него. У Давыдова сложилось странное убеждение, что Ручкалова, друга его задушевного, подобная концовка их дружбы явно бы устроила. Хотя это и дико, наверное.....

 

Глава 8. Попытка четвертая. Последний гвоздь.

Давыдов лежал на продавленной больничной панцирной кровати совершенно голый, а распутная полуобнаженная медсестра покрывала ожоги, полученные необыкновенным способом, какими-то дурацкими нашлепками из бинта и ваты с дурно пахнущей мазью.

— В этой клинике, похоже, все, начиная от больных и заканчивая медперсоналом, немного сдвинутые, — подумал Давыдов, наблюдая за усердием медсестры.

Из-под белоснежного халата, по обычаю надетого на голое тело, мелькала то ее вздернутая грудь, то голое плечико… Странно, но такие близкие прелести сестрички нисколько не волновали Владимира. То ли мысли были заняты планом побега из психушки, то ли хваленое ручкаловское впрыскивание так действовало на мужскую потенцию. Может быть, просто накопилась усталость ....

План освобождения витал где-то рядом, но вертлявая медсестра все-таки отвлекала Владимира.

— Принесите, пожалуйста, спирту грамм триста, — попросил он, и сердце замерло от проявленной нахальности. Исполнительная девица слетела с тела, истерзанного медицинскими манипуляциями. Она выпорхнула из палаты, чтобы через пару минут поставить на тумбочку небольшой стеклянный поднос с полной ретортой спирта и двумя чистыми стаканами.

— Спасибо, дорогая, вы можете идти, — приказал он, невзирая на ее нескрываемое разочарование и удивление.

— Ух ты какой! Пятнистый Аполлон ты наш недосожженный! — весело заорал Ручкалов с порога. — Слушай, после прослушивания этой пленки я, честное слово, тебе позавидовал. Гадом буду, не вру, — побожился он. — Такие приключения, такие женщины.....А ты еще хлюпаешь: невезучий, невезучий. Да я б на твоем месте после окончательного, конечно, выздоровления за роман засел. Жаль только создатель таланта не отмерил. Нет, честное слово, я тебе черной завистью завидую....

— Так в чем проблема? — ощетинился Владимир. — Или ты сам себе не сможешь в вену иглу вставить? Так вон у тебя какая помощница есть. Как пионерка - всегда готова и на все.

Ручкалов замолчал, задумался и жалобно протянул:

— Да я бы рад бы, но, понимаешь, раз уколешься, два, а потом…да и нельзя мне. На мне клиника, пациенты, их родственники, финансовые расчеты. Одним словом, пока никак. Ну ладно, мы заговорились. Он увидел на тумбочке спирт и спросил. — А, может быть, ты выпить хочешь? Тогда пей. Отложим процедуру на завтра.

— Нет, пожалуй, уж лучше мы потом с тобой вместе махнем, — качнул головой Давыдов.

— Да я как-то....Да ты же помнишь, я пьянею моментально, — заколебался Ручкалов, а потом, махнув рукой, бесшабашно рассмеялся. — А, ладно, можно будет и расслабиться один разок, — проговорил он, протирая проспиртованной ваткой локтевой сгиб Володи и медленно вводя ему в огрубевшую вену свое зелье.

— Ну все, расслабляйся, не буду тебе мешать, — пробормотал он и, пряча отчего-то взгляд, поспешил к двери.

Вновь пространство вокруг и внутри Давыдова скукожилось, свернулось, словно сгусток черной прокуренной мокроты и сознанье его переместилось в сознание легионера Леонида, за две тысячи лет до того, как…

Три часа одного дня - четырнадцатого числа месяца Нисан

 

Час первый (утро)

Несмотря на раннее утро, солнце палило нещадно. Бронзовый шлем с выцветшими от дождей, солнца и пыли перьями дикой куропатки раскалился. По лбу и вискам Леонида, одного из лучших легионеров иерусалимской когорты, струился серый от пыли горячий пот.

Тридцать вооруженных триариев в кованных панцирях, при мечах и копьях, с круглыми щитами из толстой бычьей вываренной в масле кожи, выстроились в одну шеренгу и с ненавистью взирали на своего центуриона. По его приказу они стояли на самом солнцепеке.

Шеренга триариев напоминала собой выточенных из темного песчаника идолов. Под толстыми подошвами кожаных сандалий на высокой, почти до колен, шнуровке лишь иногда скрипел песок или шуршал сухой лист подорожника.

Огромный, почти сплошь заросший черным жестким волосом центурион, выходец откуда-то с Арарата, не торопясь, прохаживался мимо своих воинов. На его груди красовалось большое золотое солнце с кривыми лучами, пронзенное молнией, — знак командного состава. На плечах висел скрепленной золоченой бляхой темно-красный, почти кровавого цвета шелковый плащ.

Центурион с деланным сомнением ходил взад и вперед, разглядывая лица воинов, но Леонид был твердо уверен, что выбор на гнусную роль последнего палача падет на него.

—....И, пожалуй, ты, — проговорил армянин, протянув почти к самому лицу Леонида шишковатый кулак с жесткой порослью, в котором зажимал большой гвоздь с коваными гранями и округлой шляпкой.

Выходец из древнего и богатого рода и плебей, варвар-армянин, ненавидели друг друга, давно и непреодолимо, как только могут ненавидеть друг друга дети господина и его раба.

— И мне наплевать! — заорал он. — Что ты, Леонид, сын патриция, внук патриция, правнук патриция, мне совершенно безразлично, что твой отец заседает в сенате, и что ты сам будешь заседать в нем, если, конечно,не погибнешь к тому времени как последняя собака где-нибудь в пустыне. Сейчас ты просто легионер, наемный триарий, и ты выполнишь приказ своего центуриона, либо тебя повесят с позором, как дезертира. И на своего отца, и на весь твой род падет пятно несмываемого позора. Леонид взял протянутый ему горячий и влажный от потной ладони центуриона гвоздь и тихо, так, чтобы никто, кроме него и армянина, не слышал, проговорилил:

— Ты прав, центурион. Наш род очень древний и знатный, клянусь Юноной, но он еще и очень богатый. Да, я простой легионер, ты прав. Но я пошел в наемники не ради денег, как и мой отец в свое время пошел в гладиаторы, нет, я пошел, что бы стать настоящим мужчиной, воином, а не палачом. Но опять ты прав, приказы не обсуждаются, но запомни, мой контракт заканчивается уже через пять месяцев, а твой — через три года. Как знать, может быть, мне захочется купить весь наш легион вместе с тобой, центурион … Я мог бы, впрочем, сделать это и сейчас. Ты сам знаешь. Закон священного Рима позволяет мне это сделать, и, поверь, вот этого мне бы с лихвой хватило для такой сделки, — Леонид указал взглядом центуриону на драгоценный перстень с вытравленным на плоской грани сверкающего изумруда изображением Зевса..

— Однако пойдут слухи, порочащие славное имя моей семьи. Нет, ты этого не дождешься. Но после того, как я выполню твой подлый приказ, я буду с тобой драться. На любом оружии и в любом месте. Закон Рима этого тоже не запрещает. И закончим на этом. Я устал от тебя, центурион. Ты мне противен.

Сквозь природную смуглость было видно, как центурион побледнел. Отойдя на несколько шагов от шеренги легионеров, взял себя в руки и громко крикнул:

— Все названные для участия в казни преступников, приговоренных к распятию, свободны до полудня. В начале шестого им надлежит быть на вершине Голгофы в полном вооружении и парадных доспехах. Остальные - за мной.

Отделение из двадцати триариев четко повернулось налево и одновременно ударило рукоятками мечей по туго загудевшим щитам. Попрощавшись с товарищами, они последовали вслед за центурионом, еще бледным от бешенства. Над землей после их ухода долго висело легкое облако пыли, терпко отдающее мускусным запахом пота .

Лишь три человека, три легионера, волею судьбы и коварного центуриона вынужденные сыграть роль палачей в безобразном спектакле под названием казнь, остались на площади, с завистью наблюдая за уходом боевых товарищей. (не раз проверенных на стойкость в свирепых драках с варварами и кочевниками). Вполголоса ругаясь и проклиная подлого армянина, они разошлись кто куда. До полудня было еще далеко.

Леонид постоял некоторое время в густой тени смоковницы. Под жаркие лучи солнца выходить совершенно не хотелось, но здесь, в полном одиночестве, ему было слишком неуютно от нахлынувших разом тяжелых сомнений. Честь честью, но бой с центурионом довольно опасен, и исход его непредсказуем. В своем мастерстве владения оружием Леонид не сомневался. Отец еще в юношеские годы научил сына владеть практически любым видом оружия, включая палицу и боевой трезубец гладиатора. Но Леонид прекрасно сознавал, что в схватке может случиться всякое: поскользнется нога на влажной от росы траве или легкий солнечный зайчик от лезвия меча противника на миг ослепит его. Тем более, что армянин выше римлянина на голову, и руки его значительно длиннее. Да и в конечном итоге нельзя сбрасывать со счетов и волю богов. В последнее время достойный сын Рима редко обращался к ним за помощью, более надеясь на себя. Боги не жалуют дерзких. Сплюнув под ноги и растерев темный комочек пыли подошвой, он все-таки решил пойти в расположение когорты.

Прямо перед ним, волоча по пыли длинный толстый хвост, медленно и нагло брела крупная камышовая кошка. Леонид уже было взялся за меч, чтобы перерубить нахалку надвое, как заметил, что сосцы ее тяжело болтаются в такт шагов и брюхо ее непомерно раздуто. Кошка явно подыскивала место, где бы окотиться. От беременной кошки Леонид как-то незаметно переключился на мысль о продолжении своего рода. Если бы у него был сын, предстоящий бой был бы не так страшен. Все-таки славный и древний род не прервется от удачного выпада центуриона, а так....

И тут Леонид с очевидной ясностью понял, что ему надлежит сделать:

— Маркитантки, только к маркитанткам! — громко воскликнул легионер и поспешил к заметному издали по ярко-красной крыше борделю.

Легионеры брали в походы большое стадо овец, которое служило не только пищей для воинов, но и заменой женщин. Легионеры побогаче или центурионы, выбившиеся в командное сословие из народа благодаря определенным воинским талантам, занимались любовью с красивыми женоподобными отроками, сопровождавшими их в обозе. А самые обеспеченные и родовитые воины римской армии предпочитали предаваться любви с женщинами- блудницами. Некоторые из них вместе с юношами проводили жизнь на колесах, следуя за войсками из самого Рима. Не брезговали и местными женщинами из земель, где проезжала и ночевала когорта. Маркитантки, обозные женщины, блудницы из местных во времена длительных стоянок жили и принимали своих возлюбленных в борделе, расположенном рядом с банями.

Леонид лениво шел по выжженной зноем местности. Сняв шлем с потной головы, и перебросив шит за спину, он с тоской взирал на поникшие оливковые сады вдоль разбитой дороги из грубого булыжника. Листья деревьев, покрытые пылью, казались расслабленными свинцовыми пальцами, нанизанными на тонкие прутья веток.

— Проклятая страна, — пробормотал римлянин. — Вроде весна, а природа сохнет и чахнет под солнцем.

Раскаленная мостовая гнала под черепичную крышу. Там его, уставшего и потного, ласковые женские пальцы обмоют в прохладном бассейне, разомнут натруженные до судорог икры ног и умастят его обветренную кожу целебную смесь оливкового и розового масел.

На пороге борделя, под портиком, выложенным мелкой мозаикой, его встретила приветливая полная женщина. Тембром голоса она напоминала Леониду престарелую мать, и он часто приходил сюда просто побеседовать с ней.

— Здравствуй, Леонид! — почти пропела она, радостно улыбнувшись легионеру. — Что желает доблестный триарий?! Холодного, разбавленного родниковой водой вина? Легкую задушевную беседу? Прохладный бассейн с благовониями и розовым маслом или же женщину, умелую в обхождении и любовных утехах?

— Здравствуй, Мария, — поприветствовал ее легионер. — Все перечисленное, кроме, пожалуй, задушевной беседы, на нее у меня, к сожалению, нет времени. К пяти часам я уже должен быть полностью экипирован. И еще, —Леонид задумался у тебя, случаем, нет на примете девственницы?

— Пожалуйста, пожалуйста. К твоим услугам есть иудейка и германка. Кого пожелает доблестный легионер? Но не забудь, мой господин, девственница стоит не в пример дороже.

— Ты меня удивляешь, Мария, — рассмеялся воин. — Разве я хоть раз дал повод сомневаться в моей платежеспособности? По-моему, нет. Иудейка, говоришь? — продолжил он, в задумчивости снимая с себя тяжелые раскаленные доспехи. — Я должен казнить сына иудейского народа? Пусть так. Но и пусть иудейка родит сына Риму! Зови ее. О деньгах не беспокойся.

Леонид достал из кожаного мешочка золотую монету с профилем венценосного Цезаря и вложил ее в пухлую ладонь содержательницы борделя.

Пройдя по красному с золотом полутемному коридору, Леонид очутился на освещенной террасе. Среди цветущих ветвей магнолий и рододендронов, растущих в высоких глиняных вазах, голубел прохладной на вид водой выложенный майоликой и смальтой большой прямоугольный бассейн. Возле стены с мозаикой тринадцатого подвига Геракла его ожидала молодая иудейка. В длинном светлом полупрозрачном хитоне с талией под самой грудью на греческий манер, она была очень мила. Молодая, не старше четырнадцати лет, девушка улыбалась Леониду легкой заученной улыбкой, и лишь неприкрытый страх в продолговатых, больших темных глазах выдавал истинное настроение рабыни.

— Мария! — хлопнул в ладоши Леонид. — Мария!

Хозяйка борделя появилась с большим круглым подносом, на котором стоял кувшин с разведенным красным вином, тонким бокалом из благородного алебастра и засахаренными цукатами.

Мария, — проговорил Леонид, все еще разглядывая девушку. — Мне она нравится. Я покупаю ей свободу. — Он подошел к девушке и мечом срезал темный кожаный ремешок на высокой тонкой шее.

Во вновь протянутую ладонь Марии легли одна за другой еще пять золотых монет.

— Через час, — не терпящим возражений тоном произнес римлянин, — ты принесешь сюда грамоту о ее свободе, выполненную по всем правилам .

— Господин триарий может быть спокоен, — произнесла женщина. — Иудейка свободна. Можешь распоряжаться ею, как ты того пожелаешь.

И поставив поднос, она неслышно скрылась в соседнем коридоре.

— Как тебя зовут? — спросил Леонид, наливая себе в бокал прохладного напитка.

— Юдифь, мой господин, —проговорила иудейка по- латыни.

— Скажи, Юдифь, не вкладывала ли ты сегодня себе в лоно кусочки лимона или уксусные тампоны против зачатия?

— Нет, господин легионер, еще нет, — тихо проговорила девушка, в смущении опустив покрасневшее лицо.

— Юдифь, — шепотом произнес Леонид, — вот тебе все мои деньги. Этого тебе хватит на многие годы обеспеченной жизни не только здесь, в Иерусалиме, но и в благословленном Риме, куда я советую тебе перебраться. Хозяйке своей бывшей о деньгах лучше не болтай, честно говоря, я ей не очень доверяю, впрочем, как и всем женщинам ее ремесла. Сегодня я войду в тебя столько раз, пока не решу, что ты зачала. По приезду в Рим купи себе на окраине небольшой домик с садом . Если богам будет угодно, чтобы я увидел завтрашний восход солнца, через несколько месяцев я вернусь в Рим и сделаю тебя своей законной женой.

Он посмотрел на девушку, радостно внимавшую ему, и уже громко, чтобы Мария могла слышать, если ей вздумалось подслушивать , произнес, улыбаясь:

— А теперь, Юдифь, омой меня и помассируй мое тело. Сегодня у меня будет очень трудный день.

 

Час второй ( полдень).

Ровно в пять часов Леонид стоял на самой вершине Голгофы, невысокого голого холма, расположенного к западу от Иерусалима. Отсюда ему было хорошо видно, как из городских ворот, называемых иудеями Судными, большой черной змеей выползала толпа во главе с замученным побоями и изнуряющей жарой человеком. Тот с большим трудом нес на спине тяжелый грубо сколоченный деревянный крест.

Чем ближе оказывались человек и толпа к вершине холма, тем тяжелее и пакостнее становилось на душе у легионера.

Уже доносились отдельные крики людей, сопровождающих приговоренного к распятию. О боги! Леонид слышал не только стенания и проклятия сочувствующих, но крики радости.— Проклятая страна, проклятый народ, — прошептал легионер в изумлении.

Несмотря на то, что к распятию было приговорено трое, внимание Леонида было приковано лишь к первому из них. Пропитанные потом и кровью, запорошенные пылью и пеплом пряди на высоком лбу молодого еще человека были перехвачены венцом из терна, того самого, что растет по иерусалимским оврагам, приносит мелкие, терпкие плоды и болезненно ранит длинными загнутыми острыми шипами. Некогда белая холщовая одежда сейчас не прельстила бы самого последнего бродягу. Бич заплечных дел мастера, профессионального палача, сделал свое дело. Окровавленные лохмотья, словно поникшие ветви олив в замученных жарой садах, едва прикрывали ссадины и кровоподтеки на теле несчастного. Несколько раз он падал, роняя тяжелую ношу, но сухое щелканье хлыста заставляло его вновь и вновь подниматься и поднимать крест. На шее несчастного болталась небольшая дощечка с издевательской надписью на иудейском языке и латыни: ИИСУС НАЗАРЕЙ ЦАРЬ ИУДЕЙСКИЙ.

— Так вот ты какой, Иисус, про которого весь Иерусалим говорит, — прошептал Леонид. — Бродячий философ и искусный лекарь, исцеляющий даже прокаженных, как ни странно, приравненный первосвященниками к величайшим врагам Иерусалима. Настолько опасен для них, что даже великому Понтию Пилату не удалось спасти этого самого Иисуса от смертной казни. И это в его руку я, профессиональный воин, достойный сын достойных родителей, должен забить этот проклятый гвоздь. Нет! Я не напрасно вызвал на поединок этого варвара, центуриона. После такой гнусной и постыдной казни жить как раньше я все равно бы не смог!

Леонид отвернулся от кричащей толпы и увидел, что горбатый землекоп уже выкопал в каменистой почве три неглубоких ямы для крестов.

Только сейчас легионер заметил, как изменилась погода. Серые, неопрятные тучи неслись по небу, гонимые раскаленным ветром из горячей пустыни. Диск солнца сквозь плотную завесь пыли казался кроваво-багровым. Птицы смолкли, и только большие черные вороны, словно обрывки черной ветоши, летали со скрипучими криками над Голгофой. Леонид не желал смотреть на свершаемое бесчинство. Но пронзительные крики и звонкие удары боевых топоров по шляпкам гвоздей, словно неведомая сила, развернули его мощный торс, заставили оглянуться. Иисус лежал на кресте, ноги и правая рука его уже были прибиты к шершавой поверхности. Лишь левая рука, судорожно сжимая пальцы, лежала на потной и вздымающейся груди, словно прикрывая сердце .

Центурион опустился на одно колено и, с силой сняв кисть Иисуса с груди, приложил ее к перекладине креста.

— Ну что же ты, герой? — ветер унес его слова куда-то к подножию холма, но Леонид прекрасно прочел брошенную армянином фразу по губам.

Достав из-за пояса последний гвоздь, который должен был распять не только Иисуса из Назарета, но и самого Леонида с его понятием о чести римлянина легионер, нетвердо ступая, подошел к лежащему на земле кресту.

Рухнув на оба колена над приговоренным он дрожащей рукой с трудом освободил из поясной петли бронзовый топор, приставил кованый гвоздь к руке Иисуса и, помедлив мгновенье, почти без размаха с силой ударил обухом по шляпке. И еще раз, и еще.

— Ну вот видишь, как все просто, — услышал он после того, как в воздухе растаял крик Христа, и на холм неожиданно упала полная тишина. — А ты противился. Хотел вернуться к стенам Рима чистым, незапятнанным героем? Поверь, так и случится. Пройдут годы, да что там годы, уже через несколько месяцев ни о нас, распявших этого самозваного царя Иудеев, ни о нем самом, возомнившим себя мессией, никто и не вспомнит. Наступает Пасха. Иудеи отпразднуют ее....Поверь, переполненный желудок хорошо помогает избавиться от неприятных воспоминаний. Это уж точно, по себе знаю....

Леонид поднялся, отряхнул колени от пыли и, заправив топор, прошипел со злобой сквозь зубы:

— Какое же ты все-таки животное. Ошибаешься. Я почти уверен, что и Иисуса Христа, и нас, распявших его легионеров Великого Рима, люди никогда не забудут. Я жду тебя вечером возле восточной городской стены Иерусалима. С любым оружием.. И да рассудят нас боги. Жить с такой грязью на душе мне не позволит совесть.

Леонид с ужасом посмотрел на уполовиненный диск солнца и прошептал:

— Что это? По-моему, начинается солнечное затмение. Неужели мы и в самом деле распяли мессию?

Он бросился прочь с холма. Плачущие женщины в белом расступились перед ним, словно боясь оскверниться прикосновением.

А он бежал прочь от затмения, прочь от распятого Иисуса из Назарета, прочь от ухмыляющегося центуриона. Прочь. И в спину ему бил, словно ладонями по ушам, то ли стон Иисуса, то ли вздох: ИЛИ, ИЛИ! ЛИМА САВАХФАНИ!

 

Час третий. (Вечер).

За восточной стеной Иерусалима иудеи издавна сажали виноград. Странно, но вид резных виноградных листьев несколько успокоил Леонида. Он постепенно перешел на быстрый шаг, а потом и вовсе присел возле старого куста, вьющегося по шпалере. Узловатый шершавый ствол, резные листья и трогательно хрупкие усики лозы напомнили загородное имение его родителей. На миг римлянину показалось, что невдалеке шуршит и вздыхает родное море. Но это выл ветер за городской стеной. В стороне, откуда он прибежал, в районе Голгофы Он проснулся.

Напротив сидел, втыкая острый нож в каменистую почву, огромный, совершенно спокойный центурион.

— Ну вот ты и проснулся, Леонид, — пророкотал он. — А то я уже собирался тебя будить. Да жалко стало. Уж больно ты печально во сне улыбался. Разве что не плакал… Клянусь Юноной! А может быть, ты передумал? Еще не поздно. Мудрый центурион простит зарвавшегося легионера. Простит и забудет о выпаде....И никто в легионе не узнает, клянусь.

— Хотя ты и варвар, — сказал Леонид, нарочно выводя легионера из себя, — но не сможешь отрицать, что совершенное мной, тобой и товарищами, это, как ни крути, подло и достойно разве что низкого плебея, грязного раба, нелюдя....

— О боги! - Вскричал армянин. — Ты опять об этом распятом иудее! Да разве мало их погибло с тех пор, как Рим вознес над Иудеей свою длань? Сотни! Тысячи! И между прочим, многих из них, очень многих убил именно ты, Леонид.

— Да, ты прав, центурион. Тогда я выступал как воин. И мог погибнуть с той же легкостью, с какой убивал. Война — она и есть война. Но делать из легионеров палачей не позволено никому. Ни тебе, ни достойному Цезарю. И хватит болтать! Уже слишком темно. Ты принес выбранное тобой оружие?

Армянин молча встал, подошел к камню, на котором лежал большой сверток из грубо обработанной шкуры осла. Тускло звякнуло оружие. К корням винограда упали два меча- большой , германский, и малый, римский, палица, копье, утыканная длинными шипами, большой трезубец на толстом деревянном древке. Могучий армянин выбрал длинный меч из холодных стран, затерянных где-то за скифскими степями, и обыкновенный круглый щит римской армии.

Легионер оглядел площадку, на которой предстояло биться, и выбрал легкое короткое копье. Но меч, спасший его жизнь во многих боях, с перевязи не снял.

Они встали друг против друга, шепотом произнесли молитву богам и сошлись в битве. В тот же миг крупный дождь плотной стеной упал на иссушенную землю. Они с криками и ревом в отблесках молний, под раскатами небывалого грома нападали и падали. Их ноги скользили по раскисшей глине, и тела стали скользкими, словно с небес падала не обычная вода, а жидкое масло. Легкое копье Леонида первым нашло лазейку к обнаженному телу среди почти неодолимой бронзовой брони.

Плоский остро отточенный наконечник пропорол жилистую шею центуриона над ключицей. Чудо уберегло сонную артерию раненого варвара. Одновременно длинный меч армянина вспорол неприкрытый внизу живот легионера, выворачивая внутренности. Лишь в легендах бои между опытными воинами длятся очень долго. В жизни маленькая оплошность решает все. Безжалостное железо рвет плоть, прекращаая земное существование.

…Два окровавленных человека без движенья лежат в грязной луже. Их кровь, смываемая дождем, попадает в воду, смешивается с ней, делая ее темной, почти черной.

Спустя время тот, что повыше, привстал на четвереньки и сквозь боль, дождь и непогоду, качаясь, словно смертельно пьяный, пополз куда-то прочь.

А у того, кто остался лежать, в ярко-зеленой звездочке на пальце отражалась молния. Звездочка загоралась и гасла всю ночь, пока на небе бесилась необычно сильная гроза.

 

Глава девятая

Давыдов с омерзеньем отбросил микрофон и подошел к черному стеклу. Пленка закончилась, и катушка свободно вращалась в магнитофоне, тихо потрескивая и поскрипывая. Владимир, прижавшись воспаленным лбом к холодному стеклу, к этой жалкой дрожащей преграде между ним и черной вселенной в мелких пробоинах звезд, смотрел в темноту и сквозь ужасающее свое одиночество с какой-то жуткой безнадежностью.

«Ну откуда, откуда же я, почти сознательный атеист, мог знать, что он и в самом деле существовал? Господи, да если б подобное знание да в юные годы!..»

Но где-то в глубине души предательски шевельнулось страшное осознавание того, что ни к чему бы другому, кардинально противоположному, это знание не привело бы…

«Заповеди... Господи, да сколько же их... Пойди, попробуй проживи, следуя им хотя бы годик... Сомневаюсь, господа, что получится, сомневаюсь…»

Как всегда совершенно неожиданно, в палату влетел Ручкалов.

- Ну что, Володя, исповедался? - второй подбородок его затрясся от смеха .. Он открыл свой черный, потертый на уголках чемоданчик, в котором лежали кассеты с предыдущими записями.

- Сережа, хлопнем понемногу, а то я все один, да один. Так и свихнуться недолго.

Друзья уселись рядом с тумбочкой. На грязной и облезлой крышке ее появился заранее приготовленный спирт. Закуску составлял изогнутый трупик отварного минтая с холодным, посиневшим картофельным пюре - обеденная порция Давыдова, принесенная заботливой медсестрой.

…Да, так и не научился пить спирт Ручкалов, не научился... Уже через четверть часа идиотская улыбка пересекала лицо врача, очки затерялись где-то в пыльном углу возле плинтуса, а сам их хозяин валялся на соседней кровати и громко, с небывалым воодушевлением хлопал в ладоши. Медсестра, грациозно перебирая ногами в туфлях на шпильках, танцевала на той же тумбочке.

Выплясывая нечто вроде румбы, она в ритме танца сбрасывала с себя и без того не очень богатый свой гардероб.

- Ну у тебя и медперсонал... - откровенно удивляясь, проговорил Владимир.

- Кто - она? Да ты больной, что ли? Какая она медсестра? - Ручкалов икнул, подобрал с пола окурок, брошенный неутомимой танцовщицей, докурил, пуская сизые клубы дыма в потолок, и продолжил.:

- Ольга Лукьянова, двадцати трех лет, шизофрения вульгарная, обыкновенный классический случай, почти то же самое, что и у тебя.

- Подожди… - проговорил Давыдов, сделав вид что не расслышал последней фразы врача. - А как же ее работа, зеленка, внутривенные инъекции, халат, наконец?

- Хм., - поразился наивности своего друга Ручкалов. - Трудотерапия! И ничего больше. Классический случай...

После чего упал на подушку и мгновенно захрапел.

Моментально протрезвевший Давыдов властным жестом руки прогнал со своей тумбочки лжемедсестру, и как только за обиженной и совершенно голой девицей закрылась дверь, он без малейшего стеснения начал тщательно исследовать содержимое черного кейса.

- Ну как здесь соблюсти заповеди? Ну как? Вроде бы и свое ищу, но в чужом чемодане... Дилемма...

Сложив все магнитофонные катушки, какие были в чемодане, в плотный полиэтиленовый пакет с фиолетовым Чебурашкой, надежно обмотал сверток найденным там же широким лейкопластырем, и, собрав все бумаги, где хотя бы вскользь упоминалась его фамилия, «подопытный» прошел в санитарную комнату..

Там, найдя в замызганном шкафу ведро с хлоркой, глубоко погрузил свое досье в вонючий белый порошок и с мстительным злорадством помочился туда. Он еще не успел закрыть за собой тяжелую дверь, а помещение уже наполнилось ужасающим зловонием.

Вернувшись в палату, Владимир с ненавистью уставился на своего бывшего дружка.

- Так, значит, я, по-твоему, больной? Ну-ну. Посмотрим.

Давыдов связал грубыми узлами все простыни и пододеяльники с обеих кроватей, обмотался ими на манер египетской мумии и совсем было уже шагнул за порог палаты, как взгляд его упал на небольшой пузырек с мутноватой жидкостью - той самой.

Мгновенье поспорив со своей в последнее время что то уж очень покладистой совестью, Давыдов смело набрал в одноразовый шприц примерно столько же эксклюзивного снадобья, сколько набирал его в последний раз Ручкалов.

«Небось не подохнет…» - равнодушно подумал Владимир и, перетянув жгутом руку эскулапа, медленно и старательно выдавил в набухшую вену все содержимое шприца. Он вышел на балкон, с опаской посмотрел на серевшую где-то там, далеко внизу, широкую бетонную отмостку, идущую по периметру всего дома, изготовленную явно еще до переворота семнадцатого года, и, решив не рисковать, поспешил на улицу по лестнице.

Выскочив в парк, беглец затравленно огляделся и затрусил в противоположную от КПП сторону, в самую глухую часть парка.

Осенняя тишина, лишь слегка нарушаемая шуршавшим в листьях дождем, окружила Давыдова.

Носком здоровой ноги он вырыл небольшое углубление и, вложив туда сверток с кассетами, как можно тщательнее засыпал его, а сверху еще припорошил опавшей листвой.

-…Ковбой хренов!.. - презрительно обозвал самого себя обозленный очередной неудачей Давыдов: его веревка из простыней никак не желала закрепиться за арматурину, торчавшую из бетона.

И в это время брошенная в очередной раз скрученная простыня наконец-то надежно зацепилась за колючую проволоку, пущенную поверх забора. Судорожно хватаясь за веревку и упираясь ногами в стенку, Володя кое-как достиг «колючки». Зажмурив глаза и прикусив заранее язык до ожидаемой жуткой всепроникающей боли, Давыдов бросился животом на проволоку. Больничная пижама и полинявшая майка могли служить лишь призрачным прикрытием от ржавых острых шипов, но уже через несколько секунд спасительная ночная тьма, настоянная на шуршании пожухлых кустов сирени, приняла беглеца.

.... Вдоль шеренги самых спокойных из обитателей частной психоневрологической клиники, вооруженных лопатами, метлами и граблями, с видом центуриона из славной Иерусалимской когорты Великого Рима расхаживал главврач, но уже не Ручкалов. Тот неожиданно для всех спился, стал беспокоен и буен и теперь занимает койку в одной из палат бывшей собственной клиники. Новый владелец данного учреждения и наследники - родственники Сергея не надеются на его быстрое выздоровление.