Неизвестное прошлое России - 1995, «постсолженицынское». Действительность….

Краткая подборка из повести «Пенитенциариарий – 1».

 

В этом городке-монастыре Таганрогской губернии (ныне край Донбасса, Малороссия) блатные демоны и демонические блатные шлифуют уши трактовками виртуальных понятий чести и достоинства; здесь парни превращаются в женщин, здесь совокупляются тайно гоблины и черти, тут существуют хомо цвиркающие и рогатые; здесь католическо-православные чётки крутятся шустрыми пропеллерами, и тайно торжествует СПИД, а явно туберкулёз и дистрофия et cetera; здесь есть люди-козлы и люди-львы, а также – другой крупный и мелкий рогатый скот в полулюдском естестве да вплоть до пернатых: от петухов до колибри; здесь взмывают мини-гитлеры к рулю управления, здесь ниспровергаются микро-бонапарты, здесь нет уж всеобщих сучьих войн от великого императора Кобы, а, так лишь, бойни с арматурами, локального масштаба, за легендарный портфель-«руль», за «ярмо ради общего блага; здесь подполковники превращаются в микроцезарей, а их лакеи-шныри в «паханов»-рулей; здесь баптисты, адвентисты, пятидесятники et cetera вербуют дистрофиков, а православные орошают их святой водой; здесь есть новые хохлы да русские и бандерлоги из бомжей, здесь даже есть колумбийские курьеры кокаина и арабские убийцы, здесь... неизвестный, никем не описанный кусок истории российского прошлого…

****************************

Зона давно спала. В бараках сопели, стонали во сне, кряхтели, вскрикивали тысячи тел. Воздух был тяжелый, спертый от нечистых испарений, насыщенный смрадом грязной органики. Сновидения сплетались в причудливый узор, где заточение переплеталось со свободой в нечто одно общее, запутанное и непонятное.

В этом невольничьем монастыре спали в общих кельях бок о бок черти, кэмелы, дотмэны, овцы, козлы, быки, росомахи, шакалы, волки, рыси, тигры, змеи и мыши в чело¬веческом обличии. «Архипелаг Гулаг» раскололся на части вместе с папой Союзом, но продолжал свою древнюю жизнь, с тех еще незапамятных времен, когда Иосиф Прекрас¬ный, потомок Божьего друга Авраама, был рулем египетской темницы-«академии». И ты¬сячи лет спустя, Малороссия имела в своем ведомстве гораздо больше таких «академий», нежели древний Египет. И сколько, сколько здесь этих жутких монастырей, столько же и каторжанских сновидений, в которых нет свободы, нет неволи, а есть некая абстрактная картина в испорченных мозгах. Эти странные сны посещают всех обитателей каторжанского царства, не обходя своим вниманием и «законных» граждан-зэков, и тех, кто живет по ту сторону колючей проволоки.

 

*********************************

По томящейся в забытьи твари ( от слова творение) вольно гуляли палочка Коха, дистрофия алиментарная, цинга и другие „друзья” социальных бедствий – войн, неурожаев, голода, а в живописном уголке промзоны, на лоне куска настоящей природы, где не было видно ничего, что напоминало бы про лагерь, распространялся запах жареной баранины. Шампуры с кусками мяса зависали над тлеющими углями костра, а будущие участники пира во время чумы зависали на казённых одеялах, раскинутых по высохшей траве. Разливая „Амаретто” по стаканам Доктор, плотный мужчина за тридцаточку лет по сроку жизни, торжественно сказал тост:

-- За тебя, Сеня, малолетнего бродягу, за смелые твои движения по чёрной, воровской, стезе. За каторжанскую солидарность и справедливость, которую ты здесь сейчас олицетворяешь. Конечно, благодаря драгоценным малявкам-запискам от действительных воров в законе российских, про которых тута слыхом не слыхивали. Жахнем!

Когда десять бутылей пойла вошло в желудки собравшейся братвы-семьи нового хохла из рэкетиров, в кровь их и мозги, Сене стало страшно. А Доктор, единственный настоящий крупный рэкетир на всю Малороссию с её 300 лагерями, хлопнул бодро его по плечу:

-- Не ссы в компот – я сам боюсь! Скромный ты пацанчик, нормальный, то бишь не дурак. Держись около меня – и авось выживем до конца срока. Какие нынче понятия, совесть и честь? Забудь, друг мой малолетний. Вокруг страшные камикадзе – больные шизофреники-наркоманы: здесь их называют блатными.

После выпивки пошли обычные разговоры, без разницы где это происходит в тюрьме-зоне или на воле, и Доктор гпркнул во всё горло:

-- Ща вызовем сюда нашего суперского Поэта! Это талант! Увесь российский шансон от Шуфутинского до Мишани Круга – нервно курит в стороне! Ты, Сеня, всё-таки, бывший студент, типа культурный человек! Тебе нужно услышать нашего Поэта.

По мановению пальца Доктора были посланы курьеры за стихотворцем. Через двадцать минут пришли вести: Поэт пропал....

... Утром Сеня очнулся с похмелья в зоновской библиотеке. Его курировали серьёзные акулы этого городка-монастыря, и главным куратором был козырь Доктор. С экрана телевизора «Тошиба» сочилась речь о рыжем президенте Кучме, его о политической популярности, а глаза молодого протеже таинственного воровского мира наблюдали в окно иное синема, немое и черно-белое. Из санчасти трефовые подшнырки, «медбратья» и зэков, тащили серо-пепельные, босые трупы и клали их в кузов грузовика. Тощие дряны были похожи на несуразных застывших кукол для игрищ неведомых чудовищ. После цифры 10 сенин пересчёт сбился…

**************************************

А Поэта долбила в это время только одна мысль:”Как прорваться к Доктору сквозь мусорское сито?” В камбуз он вошёл самым последним из отряда. Зэк надеялся, что гайдамаки как обычно, тоже нырнут в дурманящую атмосферу кишкоблудного анти-храма. Однако, менты не появились. Он кинул косяк из-за дверей и увидел, что казаки трекают-базарят с незнакомым зэком.

От камбузной вони исхудавшую плоть поэта затошнило. А зал столовой бил по ушам кувалдой постоянных децибел. У-у-уууу – нагнетающе гудело в голове. Пустой желудок поджурчивал всеобщему гудению. Обоняние адаптировалось к местному «аромату», и тошнота сменилась кричащим чувством голода. Казалось, при сглатывании слюны, что живот прилипнет к хребту. И черный кусок хлеба Поэт проглотил бы с большим удовольствием, чем в былое время самые изысканные блюда. Пот ручьями струился по телу. Зэк чувствовал, что с промокших трусов по ногам текут ручейки. Сейчас контролёры-менты зайдут, думалось зэку, но он будет стоять в хвосте вонючей очереди, потому что голод сделал его своим рабом.

Поэт был год назад золотым пацаном в свете неписаного воровского закона. Но о таковом законе он только слыхивал краем уха. Пару раз информация о его изобретательных преступлениях просачивалась через наводчиков, и к нему подъезжали внушительные громилы на дорогих иномарках. За долей на общак. Эти минутные встречи и были единственным касанием Поэта к воровскому закону. Хотя, для нищего населения Донбасса, сумы он отстёгивал астрономические. Но Поэт тогда не жалел эти тысячи долларов, ибо жизнь, здоровье и свобода цены не имеют. И удачливый вор, кидало и мошенник красиво прожигал жизнь. Как денди лондонский одет, входил он в „наркоманский свет”. За суточной дозой. Рестораны, такси, девочки – джентельменский набор повесы-везунчика – присутствовал в жизни так часто, как для простого обывателя бритьё.

По масштабам добытого преступным путём и растрыньканного на удовольствия Поэту не было равных не только в ИТУ 319/22, но и на сотнях украинских зон. Но сейчас он стоял в смрадной очереди за пайкой и был сдобной булочкою для лагерных мурен, преступления которых были смехом против послужного списка Поэта.

Бывшему „денди” было отвратительно ходить в строю чертей, было в падлу иметь ежедневное общение с простецкой публикой „от сохи”. Но выхода не было: условия жизни диктовали обстоятельства. Поэт смотрел на чертячий коловорот столовой и был исполнен презрения к себе за факт свого присутсвия в этом бардаке.

В общей очереди стояли петухи. Опущенные получали пайку из того же окна, что и „мужики”. Более того, гребни кушали из посуды, которая служила и мужикам. Это было хитроумное введение майора Собаки-Конченко, которым старший опер очень гордился. Получалось, что стоит зэку воспользоваться своей законной пайкой в столовой и он автоматически выбывает из обоймы „порядочного сословия”. Ибо как может „порядочный” хлебать баланду из одной шлемки-чашки-тарелки с педерастом? О какой чести может идти речь, ежели ради кишки готов человек в дёсна целоваться с членососом? Кумовская выдумка ещё не набрала всех оборотов. Из-за коррупции, воровства и разгильдяйства, царящих в зоне-кильдыме. „Порядочные” выкупали у камбузного пирата законное питание сухим пайком. Жратва готовилась на электроплитах в барачных джунглях, и „братва”, злая кодла наркоманов-камикадзе, не контачилась, оставаясь „порядочной”. Вероятно, пайка порядочного сословия была завышенной, ибо в общих котлах суррогата хватало тысячам ”непорядочных” только для достижения дистрофии. Впрочем, „порядочным” подсоблял босс камбузного пирата, кэп Морозенко, зав. столовой, и свора других мусорков. Бывало, что при свете дня в зону заезжали три „Камаза” с картофаном. Разгружались и уезжали. А по ночи въезжал „Камаз” снова, уже пустой, стоял за камбузным забором некоторое время, и выезжал, уже с неким грузом. По-ходу в картофельную гору ныряли камбузные шныри и подшнырки, мусора и мусорки. Потом брался за дело Гиммлер,главный камбузный пират, босс столовой из зэков, ведя торговлю с „порядочными”, с камикадзе-наркоманами. И до обычного котла доходило столько картофеля, сколько нужно для равномерного угасания человеческого организма.

Поэт имел аналитический склад ума, он уже знал всю эту гнусную кухню. И легче от осознания не было, было ещё хуже.

-- Слышь, Поэт, - улыбнулась ему немытая рожица в юношеских угрях, - сделаю отличный миньетик, по высшему разряду. Всего лишь за первое блюдо. А?

Недавний франт был в шоке, что грязный петух был прижат к нему вплотную напирающими доходягами. Гордость попранная убивала больше, чем голод, вонища, жара и страх.

-- У тебя изо рта воняет, - отвернулся Поэт. – Ты мне инфекцию занесёшь, чушка.

-- А ты дай мне зубной пасты,- улыбалась рожица. – Я шухлядку почищу. А?

-- Отстань.

-- Ну, хоть, кусочек хлебушка, Поэт! Пожалуйста!

-- Слушай, шпидагуз, ну чё ты пристал? Ты, сука, хоть сперму иногда глотаешь. Калории всё-таки. Нашёл у кого хлеба клянчить, у меня-то – нищего поэта-каторжанина.

-- А чё у тебя стряслось? Ты ж вроде нехило стоял, ты же при блатных состоял?

-- Достоялся до очереди камбузной. Если и выживу, то жениться уже, наверное, не захочется. Не стоит у меня уже. Отстань.

Зэки с трясущимися руками несли шлёмки-чашки с баландой. Процесс получения еды был трудным и опасным. Нужно было пристроить где-то на столе первое „блюдо” и бежать за вторым к окну раздачи. В этом и была опасность, ибо частенько первое исчезало без следа в гудящем коловороте. Даром, что пайка пристраивалась с приятелями-знакомыми. Посему несли, в основном, сразу по две шлемки, с эрзац- „борщиком” и с тройкой ложек полукашки на техническом жиру, застывающим прямо на губах. Алюминиевые шлемки пылали жаром, обжигая чёрные, худые руки. Но люди были гонимы жаждой выжить.

У раздачи поднялся шум. Поэт прислушался.

-- Иди на член! Гамадрил поганый, я тебе уже давал пайку! – нагло орал сытый камбузный раздатчик. – Могу пирожок с миндюлями выдать!

-- Ты фильтруй базар! Ты опупел! Я только к окошку подошёл! Ты гонишь! Насыпай жрать! – орал чёрный, чёрный лицом, и телом, и душой, доходяга без возраста.

-- Иди на член! Кишкоблуд! Я щас контролёров маякну!

-- Не гони, брат! Не гони! Я жрать хочу! Не брал я ещё пайки! Не брал честно!

Очередь загудела, покрыв шумом перебранку. Контролёры-менты вошли в толпу, выдернули неудачника и погнали его дубинками к выходу. Подпрыгивая от каждого удара, как заяц от выстрела, доходяга скакал в голодное прозябание, в измерение дистрофии.

Многие зэки, очень быстро пожирающие пайку, косились на эту сцену. Они были борцами на приз лагерной Удачи. Удача заключалась в том, чтобы быстрее заглотнуть суррогат и не выйти из столовой, а втиснуться в хвост очереди к окну Жизни. Сейчас все видели, как Удача отвернулась от „авантюриста”, и переживали за свой зейхер. Быть может, стоило посмаковать вожделенную пищу, растянуть блаженный процесс, а не глотать её нахрапом, ничего не чувствуя, кроме тепла в ссохнувшемся нутре?

Поэт придвинулся к окну желаний. Стоящий впереди зэк бросил на „прилавок” пять сигарет „Прима”, помятых и без фильтра. Раздатчик ловко смахнул их и грузанул двойные пайки в обычные шлемки. Желудок Поэта заурчал. Но что он мог сделать, хозяин шлунка? Он был никем в отработанной системе лагерного бытия. Нельзя было предъявить никому, ибо вокруг был круговорот произвола. В газах рябило. Раздатчик, с лицом невозмутимого Чингачгука, дрыснул Поэту стандартные микро-пайки, от вида которых желудок страдальчески сжался. Ладони бывшего франта ничего тяжелее фомича* в жизни не держали, и жар алюминиевой шлемки для них был невыносим. Поэт обхватил руками сосуд и попёр в кильдым. Но вернувшись с полукашей к выбранному столу, он уже не обнаружил своих эрзац-щей с волоском капусты и обрезком чёрного картофана. Зэки сосредоточенно опустили морды вниз и деловито чавкали. Куда возмущаться, кому кричать? Рот был полон слюны, и Поэт присел, собираясь с мыслями. Обидно сдохнуть в цветущем возрасте! Обидно жить такою жизнью.

Напротив священнодейсвовал красномордый кугут. Уроженец деревни разложил аккуратно порезанное сальцо, лучок. Сыпанул в кипяток, где плавал огрызак капустного кочана, перчику и взялся за деревянную ложку.

Поэт уткнулся в своё блюдо, уничтожил его в 5 ложечных хипков, почуствовав, что взмок от пота насквозь, и пошёл к выходу, который был в другом конце здания по отношению к выходу.

Контролёры сортировали стадо и регулировали движение. Очередной отряд преступников вышел на спринтерскую дистанцию в „дороге жизни”, в шествии к кишкоблудному антихраму. Между тем, Поэт оказался в хитрой шоблочке распоследних доходяг. Десять человек, повязанных общими узами Дикого Голода, действовали, как вещает Уголовный Кодекс, по ПРЕДВАРИТЕЛЬНОМУ СГОВОРУ. Им удалось усыпить бдительность котролёров-церберов: две аккуратных пятёрки отделились от общей массы и не обратили на себя внимания. Поэт не заметил движуху, ведь она была в направлении этапного барака. Он пулей пристроился к доходягам, не зная их цели и пути следования. Никто из шоблочки не замечал внепланового пассажира.

Поэт хотел было метнуться к своей цели, когда спутники обнаружили желание двигаться по иному маршруту. Но тут нарисовался холёный кэп – ДПНК, знаменитый в МБ Тюбик. И бывший дэнди продолжил путь в чертячьей партии.

В конце концов, он решил не дрочить судьбу и дождаться конца обеда, когда мусорское движение поиссякнет. И лучше всего было находиться при чертячьей гоп-команде. Вскоре гоп-команда достигла конечной остановки своего похода. Это была зоновская помойка. Без слов и лишней суеты люди рылись в отбросах и разного рода хламе. Поэт сначала не понимал действий своих спутников.

В тучах поднятых мух – жирных, лоснящихся, зелёных – люди обсасывали, пытаясь разжевать кости-мослы животных. На камбузе готовили мясо, привезённое, как говорил вездесущий зэковский люд, с каких-то военных или партизанских складов, законсервированных то ли при Хрущёве, то ли при Брежневе. Это мясо когда-то плавало в шлемках-тарелках тонкими полосочками, оно рассыпалось, когда варилось. Но десятка зэков помнила о нём. Мозги на голодный желудок работали ясно. И после логоических рассуждений они решили найти на помойке выброшенные с камбуза кости. Кости животных, убитых многие годы назад. И вот логическая цепочка соединилась, и счастливые люди вгрызались шатающимися зубами в кости, пахнущие в жаре смесью мертвечины и гнили.

Поэта вырвало, он тупо смотрел на кучку кашки под названием дробь-16. Он уже слыхивал, что на эту помойку частенько заглядывают опустившиеся. И знал, что мусора делают сюда рейды, „беспокоясь” о здоровье заключённых. Надо было бежать! Он оторвал взор от своей блевотины и увидел бегущих ментов-казаков. Дальше сознание фиксировало лишь боль тела, да некоторые возгласы из солнечного пространства:

-- Уй , подлюги! Скоты! Твари! Гамадрылы хуже петухов!

Зэков пинали, били, волокли по асфальту к вахте. Под избиение Тюбик вещал какие-то истины и учил жизни. Наконец, среди калейдоскопа криков и картинок Поэт ткнулся в железную решётку.

-- Пришли, ублюдки! – весело оскалился молодой деревенский паренёк в сержантских погонах, уроженец Таганрогской губернии...

…--О, Поэт нарисовался! – заорал во всё горло суперрэкетир Доктор и выбежал из апартаментов.

Сеня не смотрел на переговоры Доктора с ментами, он общался с присутствующими в библиотеке. Чёрт возьми, колумбиец-католик Риккардо! Кокаин? Интерпол? Что? Хайсам хадж Мохаммед, мусульманин, араб? И вы здесь, друзья по-несчастью, студенты советских институтов?

Обратно забежал Доктор:

-- Менты будут щемить бедолагу Поэта!!! За мусорского руля сейчас подполковник Гадов – вариантов нет: ублюдок фашистско-колхозный.

Сеня ещё раз осмотрел аудиторию, с похмелья было хреново.

-- Риккардо, ты же колумбиец – нет коки, а?

Среди разных возмущений Риккардо протянул Сене белый порошок.

-- Тебя сгноят! – заорал Доктор. – Сеня, бестолочь, приди в себя!

Сенька вдохнул в лёгкие наркотик и постоял с минуту, рассматривая своих новых сотоварищей. Потом заорал в окно:

-- Поэт! Братуха!

И глаза страдальца схлестнулись со взглядом Сени, и он понял – там внизу он сам, лишь только при других жизненных обстоятельствах.

-- Мой выход! – провозгласил Сеня.

-- Ты сдохнешь в наручниках, наверно, - прошептал Доктор, а вся компания ожидала действа.

******************************************* ****************************

Толпа дистрофиков тупо глядела на парня, вышедшего из здания, где располагались зоновские швейные, актовые залы и библиотеки. Он был одет во всё чёрное: джинсы, рубаху, туфли, кожаный плащ. Для тысячи страдальцев это был дух, вольный гражданин, существо из иного мира. Сеня вынял острый нож, закатил рукава рубашки и плаща, и заорал:

-- Где тут Гадов? Щас я буду труп! Я режу себе вены, менты! И ещё с десяток зэков порежет их со мной!

И взглянул вверх, в окна библиотеки. И компания метнулась вниз.

--Отпустите Поэта, мы хотим услышать его творения...

... Поэту втиснули коку… и услышали…

Но это следующий рассказ. О поэмах, судьбах и временах.