Три дня в Париже

Промозглый, холодный ветер с завидным постоянством бился в решетчатые ставни, словно пытаясь добраться до хрупкого, изнутри тронутого легкой испариной оконного стекла. Старинный, давно проржавевший флюгер над крышей дома крутился неохотно, неравномерными рывками, со скрипом и протяжными стонами. По истертой мостовой вдоль бордюрного камня с явно слышимым шелестом скользили обрывки газет, подгнившие осенние листья, надорванные и расплющенные сигаретные пачки, блесткие упаковки от презервативов и прочая мерзость. Жестяной бублик над дверью в булочную, расположенной в соседнем доме, в полуподвале, раскачиваясь, вопил голодным щенком, протяжно и безутешно. Серое утро предвещало точно такой же серый и бесконечный день.

- Терпеть не могу зиму в Париже. Сколько лет здесь живу, столько лет и терпеть не могу…

Облокотившись о каминную доску, размышляла высокая, до необычайности худощавая старуха с тонкой, полупрозрачной кожей на продолговатом лице и отчаянно седыми, подкрашенными чем-то голубым волосами, редкими и невесомыми словно пух птенца. В руках, иссохших, с крупными темными пигментными пятнами, она держала небольшую, но толстую домовую книгу в жесткой обложке и рассеянно просматривала записи на одной из ее страниц.

- …Супруг мой, Сергей Петрович (царствие ему небесное), тот якобы находил нечто поэтическое в парижских зимах и вроде бы даже любил их.…Ну да ему проще, он был из пиитов.…В его роду все пописывали.… Да и это когда было? В те годы, в годы его и моей молодости, вполне может быть зимы, и были как зимы, холодные да со снегом, как у нас, в России, но я что-то не припомню.…Нет. Не припомню…- заложив нужную страницу костяным, потемневшим от времени веером, старуха, отбросив воспоминания, горестно и громко вздохнула и направилась к двери.

-…Номер девять…Некто Давыдов…- послышался отстраненный и негромкий, удаляющийся старушечий голос, но скрип закрываемой двери прервал его, и в пустой комнате вновь наступила относительная тишина, полная чуть слышных звуков и шорохов, коими так богаты старинные, прожившие долгую жизнь дома.

…- Monsieur Давыдов, откройте, пожалуйста. Это я ваша консьерж и к тому же владелица дома Яблонская Елена Викторовна. Monsieur Давыдов. Вы дома, я это точно знаю. Вы сегодня еще не выходили.… Monsieur Давыдов, даже если волею судьбы, мы с вами разговариваем на одном языке, то смею вас заверить это ничего не значит и за квартиру вам платить все равно придется… Monsieur Давыдов, у меня есть свой ключ от этой квартиры, и я вынуждена им воспользоваться…Прошу меня простить, но я вхожу…

Щелкнул замок, и консьержка вошла в комнату. Постоялец лежал на продавленном диване, на животе и спал, похрапывая чуть слышно, можно сказать интеллигентно. В комнате из-за прикрытых ставен царил полумрак, насквозь пропитанный запахом перегара, застоялого табачного дыма и несвежего белья. На столе, среди разбросанных картонных папок, грубо вспоротых конвертов, вскрытых и опустошенных консервных банок, опустошенных водочных бутылок и липких одноразовых стаканов, неожиданно красовалась практически новая пишущая машинка с русским шрифтом. В несколько кособоком кресле, обитом вытертой, некогда вызывающе алой, гобеленовой тканью, Елена Викторовна заметила свернутую в рулон рукопись, подготовленную видимо для последующей машинной перепечатки. На расплющенном подлокотнике, да и на полу вокруг кресла, голубело конфетти мелко разорванного конверта. Фирменный бланк, скомканный и разве что не изжеванный, прикрывал переполненную окурками пепельницу – нижнюю половинку матрешки.

…- Надо полагать, из суда, повесточка-то…- в сомнении пробормотала любопытная старуха, хозяйски располагаясь в кресле, а руки ее уже расправляли и разглаживали бумагу.

- Оно конечно моветон, и незабвенный мой Сергей Петрович никогда бы подобного не одобрил, но видит Бог, в мои-то годы да не страдать излишним любопытством.…Ну, уж нет, мон щер Сергей Петрович, вы право слишком многого требуете от своей малютки Елены Викторовны, слишком многого…

Так, разговаривая сама с собой, как это частенько случается у одиноких, пожилых людей, старуха, подслеповато щурясь, обратилась наконец-то к тексту письма, отпечатанного крупным, жирным шрифтом…

«Уважаемый господин Давыдов. Гл. редактор Monsieur Mann, ознакомился с вашими работами и выразил сомнение, что нашим читателям будут интересны герои ваших рассказов и новелл. А раз так, то и продать ваши книги во Франции врятли удастся. Тем более, что вы представили нашей редакции материал, не переведенный на французский язык, а значит новые расходы и необоснованные риски.

С уважением Эмилия Роше» …

Домохозяйка отложила письмо в строну и взялась за рукопись.

- …Более отвратной водки я в своей жизни даже и не пробовал, вот же мерзость…- неожиданно совершенно трезвым голосом проговорил постоялец, но вновь захрапел, торжественно посапывая носом.

- Ну, спи, спи болезный. - Смилостивилась Елена Викторовна, и тщательно протерев очки о полу собственной, вязанной шерстяной кофты, и бросив в рот ярко- лиловую карамельку, углубилась в чтение, шевеля пухлыми, синюшными губами.

 

« Сука или мы вас долго разыскивали…

- …Ну а теперь ты, морда каторжанская. Твоя очередь за вином бежать…- Тонкие и бледные губы высокого худощавого парня лет пятнадцати, Мозглякова Бориса, предводителя местной, вокзальной малолетней шпаны, презрительно скривившись, поползли вниз, придавая всему его облику вид дурковатый и самоуверенно-нагловатый. Небольшая группа подростков, сзади обступившая своего вожака, выжидающе поглядывала на невысокого мальчишку, темноволосого и смуглого, беззаботно сидевшего на широком, белого ракушечника подоконнике. Тот, молча, соскочил с подоконника, как можно более непринужденно прошел в заваленный отслоившейся штукатуркой угол, помочился на желтую рассохшуюся дранку и только после этого, на ходу застегивая пуговицы ширинки, подошел к пятнадцатилетнему.

- Слушай Боренька! Еще раз назовешь меня каторжанской мордой, я тебя запорю…Блядью буду, запорю!- В руках парнишки неожиданно оказался остро отточенный обрезок тонкой арматуры, и ее голубовато-фиолетовое жало слегка оцарапав хрупкий кадык Бориса, неторопливо переместилось с горла под левый сосок подростка.

- Да ты что, Шурка, шуток не понимаешь? А? Убери пику – то.…Убери…

- Ну, вот и договорились…- Заточка в ловких руках Сашки пропала так же неожиданно, как и появилась, и лишь по оттянувшемуся правому карману серых приютских штанов паренька, можно было догадаться, где до поры успокоилось грозное самодельное оружие.

Шурка презрительно сплюнул под ноги Борису и, подойдя к огромному пролому в стене дома, почти не задумываясь, прыгнул с высоты третьего этажа на застывший в жарком летнем мареве тополь, чьи пыльные листья в предвечернем, прозрачном сумраке казались вырезанными из плотной серой жести. Ловкая мальчишеская фигурка, легко перемещаясь с ветки на ветку, уже через минуту оказалась на вытоптанной вокруг ствола тополя траве и тут же скрылась за углом точно такого же полуразрушенного в дни войны дома.

-А ведь ты, Боря, обоссался с Французом схлестнуться. Факт - обоссался!- бросил один из пареньков все это время стоявший позади долговязого Бориса. Он также презрительно сморщился и направился к пролому.

- И ничего я не обоссался!- дернулся было побледневший от ненависти Борис. – Просто с вами, детдомовскими, связываться не хочется…Вы же там все как один психи…. Тоже мне, нашелся француз. Да он такой же француз, как я Любовь Орлова.

Мальчишка уже стоя на краю плиты, обернулся и коротко хохотнул:- Любовь Орлова из тебя и в самом деле херовая, а то, что Шурка Француз, у нас все знают. У него на плече даже наколка концлагерная есть, под номером.…У тебя есть наколка? Нет. А у него есть! Вот и засохни.…И еще: ни он, ни я для тебя больше за вином бегать не будем. Запомни. Вас в случае чего родители отмажут, а нас даже за мелкую кражу сразу в крытку оприходуют.…Так что покедова, Боренька! Пишите письма!

Мальчишка прыгнул на дерево, и с шумом протаранив пыльные лопухи тополя, поспешил вслед за Сашкой.

1.

В мятых и просторных трусах, в мелкую ромашку и линялых, уже довольно немолодой и седоволосый, хотя и внешне крепкий еще мужик стоял на балконе седьмого этажа, неторопливо курил сладостную послеобеденную сигарету и сытно щурясь, поглядывал вниз. Сквозь седовато-пегие волосы на груди мужика с трудом читалась синяя, неровными буквами выполненная наколка: «Черный дельфин». Вохра бессмертна! Наколку обвивала змеей красная колючая проволока в крупных каплях крови.

Мужик запустил окурком далеко в легкий, вечерний, прозрачный сумрак, и только тут заметил, как возле ветхой детской деревянной горки обитой рваным линолеумом, совсем еще маленький пухлый и лохматый щенок, уперевшись в песок всеми своими короткими лапами, безуспешно боролся с большой черноклювой вороной за право обладания крупной, сизой от заветренных сухожилий, мосолыгой. Ворона, явно издеваясь над кутенком, то театрально-обессилено опускалась на зад, задрав пыльный хвост кверху, то прикидываясь дохлятиной, заваливалась на бок. Умудренная годами птица сонно прикрывала глаза серыми, старческими веками и разве что не зевала от скуки, хотя за кость держалась не менее хватко, чем и щенок. Неожиданно где-то за пыльными тополями взвыла сирена проезжающей кареты скорой помощи и любопытный, но глупый пока еще щенок, на мгновенье ослабил хватку челюстей и отворотил от хитромудрой птицы свою лобастую голову, что бы, хотя б боковым зрением рассмотреть источник столь громкого звука. Но этого мгновенья, краткого и случайного вполне хватило - ворона распахнув большие грязно-черные крылья, тяжело поднялась в воздух и, пролетев с костью в клюве всего несколько метров, опустилась на кособокий бетонный фонарный столб. Кутенок во весь голос взвыл от подобной вороньей подлости и даже попытался влезть на столб вслед за обидчицей, но лишь неуклюже завалившись на бок, заскулил жалобно и грустно.

- Эх ты, фраерок ушастый…- с усмешкой пробурчал мужик, проходя в комнату. – Нашел с кем связываться…- Он присел на диван, застеленный простеньким байковым одеялом и мгновенье, задумавшись, натянул на мосластые лохматые ноги ядовито-синее трико с крупным ярлыком на заднем кармане.

– Тоже мне, «Адидас»!- усмехнулся бывший вохровец, глянув на оттянутые колени явного самострока, и вбив плоские жилистые ступни в разбитые тапки, как был без майки вышел из дома. Шторы лимонного цвета, колыхнулись на сквозняке, приоткрыв ненадолго пришпиленную к межоконному простенку почетную грамоту, солидно украшенную золотыми дубовыми и лавровыми листьями.

Висевшие под ней сверкающие наручники пожалуй могли бы вызвать определенное замешательство у случайного гостя этой квартиры (хотя к чему лукавить, гостей здесь не жаловали), кабы не текст грамоты, выбитый ярко-красным шрифтом:

«Александру Михайловичу Леклеркову за долгосрочную и безупречную службу в ФБУ ИК-6 УФСИН. Г.Соль-Илецк.

Заместитель начальника учреждения ЮК-25/6 по кадрам и воспитательной работе Алексей Трибушной».

…Замок щелкнул, и Александр Михайлович держа странно молчаливого щенка двумя пальцами за холку, вошел в комнату.

- Здесь теперь жить будешь. Понял?

Щенок неторопливо прощелкал когтистыми лапками по линолеуму комнаты и, сделав лужу между ножками телевизора, согласно завертел хвостом.

2.

«Загубили суки, загубили,

Загубили молодость мою,

Кудри вороные поседели,

Я у края пропасти стою».

 

Бессмысленно вглядываясь в зеркально-черное, ночное окно, бывший вохровец громко отстукивал твердыми ладонями по кухонному столу мелодию незамысловатой, как водится жалостливой блатной песенки. Повзрослевший и заматеревший уже кобель трехлетка, черного с подпалинами окраса, неизвестно почему прозванный хозяином Сукой, лежал на полу, в двух шагах от стола, и изредка приоткрывая сонные янтарные глаза, преданно поглядывал на пьяного Александра Михайловича. Иногда, под густой слегка волнистой собачьей шкурой пробегали короткие судорожные волны сокращения мышц, воочию подтверждающие что, не смотря на дружелюбный сонный вид пса, он в любой миг может вскочить и бесстрашно броситься на любого, кто посмеет хотя бы грубым словом потревожить грустно-усталое состояние души его хозяина. Когда Александр Михайлович, дрожащим от пьяной тоски голосом выводил особенно грустные строки, кобель приподнимал крупную лобастую голову, и тогда под невысоким потолком кухни становилось тесно от низкого тоскливого собачьего воя. Тотчас и сверху и снизу по чугунным радиаторам отопления начинали стучать разбуженные соседи, непонимающие «красоты» тюремного шансона.

– Слушай, Михалыч. Кончай душу рвать. Уже половина третьего, а нам Васькой на работу к восьми…- Приглушенно раздался чей-то женский голос сверху.

- …А не пошла ли ты, как там тебя?…- отмахнулся обиженно вохровец, в очередной раз, удивляясь тонким стенкам в московских хрущевках.

- …А ты знаешь, Сука, какие у нас там, в Соль-Илецке стены были?- ткнул он ногой, задремавшую было собаку.- Не поверишь. Даже в тюремных корпусах в полтора кирпича.…А уж в самом-то городе…

Обиженный пес приподнялся, коротко зевнул и вновь лег на пол, но морду уже спрятал у себя под хвостом, видом своим, выражая огромную и безграничную обиду.

– Что Сука, и ты на меня разобиделся?- Леклерков выдохнув табачным дымом в сторону пса, нетвердым движением погасил окурок в яичную скорлупу, белеющую на темной от жира разделочной доске, и заплакал, по-пьяному не красиво и жалко.

– Я, Сука, конечно вохровец, можно даже сказать вертухай, но ты псина, должна разуметь, что и у нас, у вертухаев, тоже души имеются. Да! И мы, Сука, тоже, как и все остальные мужики желаем иметь хоть капельку нормального мужицкого счастья…Тебе проще, ты кобель. Ты вскочил на первую попавшую сучку, даже пусть на ту же болонку и все, ты доволен, а мне каково!? Там, в «Черном дельфине», одни смертники да пожизненные. В самом Соль-Илецке, бабы, конечно, были (как же без них, без баб-то?), но, опять же: либо такие, что на вечное «поселение» обосновались, либо из местных, коренных.… И те и другие, если честно - те еще стервы, но гонору.…Как же: если верить их словам, они все там из благородных.…Каждая вторая себя декабристкой мнит…Им, видите ли, забесплатно с вохровцем стыдно...Мммм, как бишь это?...Аааа, аморально, вот!... Мол, нормальный мужик в тюремщики служить не пойдет. Западло мол, дескать, не мужская это работа.… А чья, женская что ли!? …А то, что в этой зоне только убийцы да людоеды сидят, и им охранника на пику поднять, что мне высморкаться…Им батенька, от одной лишней смерти ни тепло, ни холодно не случится, об этом женщины отчего-то вспоминать не желают.… Одно слово - бабье.…Про триппер и прочие прелести, я Сука и говорить не буду. Чистых да здоровых женщинов, по пальцам пересчитать можно.…Ну а чистым, я как-то ко двору не пришелся. И хрен его знает от чего….Вроде бы и не урод, и деньги всегда на кармане имелись. Думал перееду сюда, все как-то само собой устаканится. Нет, не устаканилось. И здесь, в Москве, что-то у меня пока никак не получается.…Одним словом, никого у меня кроме тебя, Сука и нет. Бывает же так: единственная родственная душа, и та Сука…

Александр Михайлович вытер ладонью мокрое от слез лицо, равнодушно, словно воду, проглотил почти полный стакан водки, и укоризненно взглянув на спящую собаку, обессилено сполз со стула на пол, и уснул тут же, в тесном закутке между холодильником и раковиной. Преданный пес неслышно приподнялся, и коротко облизав заплаканное лицо своего спящего хозяина, улегся на пороге кухни – бдеть.

3.

…Солнце угрюмо заползло за частокол серебристых, пирамидальных тополей и у реки сразу же явно похолодало. Шурка, как это бывает только в детстве, проснулся сразу, вдруг и тут же увидел стоящих вокруг себя ухмыляющихся ребят. Прямо над ним покачивался пьяненький Борька и сосредоточенно насаживал на короткие, в цыпках, пальцы правой руки тяжелый кастет с вороненой свастикой. В их городе, во время войны долгие месяцы находящимся под фашистом, достать такой было несложно. Детдомовец приподнялся, нетерпеливым движением лопаток попытался сбросить со спины прохладный, налипший на кожу песок, в уме просчитывая всяческие возможные варианты развития неизбежного столкновения между ним и Борькиной шоблой. В том что стычка произойдет Шурка ни на минуту не сомневался, но на ум ничего спасительного не приходило, тем более вся Сашкина одежда, включая трусы и штаны, со спасительной заточкой в кармане, лежала чуть выше, на небольшом, заросшем травой обрывчике.

- Ну что, морда каторжанская, и чего ты сейчас, без своей заточки стОишь?- поинтересовался Борис и насмешливо наклонился над голым мальчишкой.

-Шестеро…- задумчиво проговорил Шурка негромко, приподнимаясь от песка на сжатых кулаках.

- Чего, чего? – вытянулся лицом нерасторопный, туговато соображающий Борис.

- С тобой, семеро будет.…Многовато…- продолжил размышлять вслух Француз и вдруг, резко, в два кулака швырнул песок в лицо Мозглякова, а сам, словно в нырке, шишковатой, коротко стриженной своей головой с каким-то всхлипыванием и вскриком, резко вбуравил в пах временно ослепшему противнику.

- Ох, еб!!!- зазвенел по- над берегом крик боли и обиды, но Шурка, уже не оборачиваясь как был голышом несся навстречу спасительной реки, по пути острым и твердым локтем припечатав по губам зазевавшегося паренька…

- Где уж вам, сявкам привокзальным меня поймать!- громко и торжествующе прокричал Сашка возбужденным противникам уже на противоположном берегу реки, и, сделав рукой, неприличный жест поспешил по узкой извилистой тропе, протоптанной среди крапивы, резной отцветающей волжанки и дырявого лопуха, нимало не задумываясь, как же он появится в детском доме совершенно голым.

…Ее, Александр Михайлович встретил совершенно случайно, в булочной, где она, с важным видом сверяя что-то со списком, принимала у грузного мужика в изжеванном синем халате деревянные поддоны с горячим еще черным хлебом. Словно в детстве, в годы детдомовского недоедания, в магазинчике многообещающе сытно пахло жженой корочкой, кориандром и чуть кисловатыми дрожжами. А еще, Леклерков почувствовал тонкий запах дорогих духов, слегка разбавленный переспевшей клубникой ярко-алой губной помады и чуть-чуть горьковатый, едва ощутимый запах женского пота. Ее запах. Запах его женщины случайно встреченной им в ближайшей булочной. Случайная, но необычайно волнующая смесь запахов хлеба и холеной, московской женщины.

…Они бродили втроем по запущенным, усыпанным подпревающими осенними листьями аллейкам Ботанического сада и Сука, как это ни странно довольно быстро осознал, что женщина эта, значит для его хозяина, пожалуй ничуть ни меньше чем и он сам, Сука.

…И звали ее Ольга.

И уже к началу зимы, Ольга перебралась в квартиру Леклеркова, а обрывок верблюжьей кошмы, подстилка Суки, как-то уж очень быстро и незаметно переместилась из теплой кухни в прихожую, ближе к двери обитой темно-серым, потертым дерматином.

4.

…Борька Мозгляков сидел на округлом валуне над крутым обрывом затопленного карьера, где некогда добывался открытым способом плотный серый гранит из которого были сложены все дореволюционные постройки в городе. Изредка, резким движением, подросток выдергивал на поверхность большую квадратную сетку, в мелкую ячейку, на которой трепыхались мелкие серебристые рыбешки, будущие живцы для серьезной рыбалки, на ту, что он вместе со своими товарищами собирался завтра поутру. Рядом с мальчишкой стоял большой алюминиевый бидон с водой, в котором уже кувыркались несколько десятков мальков.

Неожиданно каким-то боковым зрением Борька заметил возле себя чье-то легкое движение, и тут же горячее дыхание Шурки-Француза ожгло ухо рыбака.

- Ну, вот ты мне и попался, один на один. Падло.

Борис, сидевший на заднице, с ногами, болтающимися над трехметровой пропастью, отчетливо понимал всю слабость своего положения по отношению к стоящему за его спиной ловкому и отчаянному детдомовцу.

- Что ты хочешь, Шурка?- с трудом выкашлял он, не оборачиваясь, на всякий случай, выпустив из рук конец бельевой веревки, к которой и была привязана сетка - малявочник.

- Да ничего я от тебя и не хочу - коротко хохотнул Сашка, слегка покалывая Мозглякова в спину своей знаменитой в мальчишеских кругах заточкой.

– Раньше я обижался, когда ты меня каторжанской мордой обзывал, очень обижался.…А недавно, твоего папашу в «Бригантине», видал. Он там под стойкой, весь обоссанный и облеванный валялся, с вывернутыми карманами.…И вот тогда я подумал, ты слышишь меня, Боренька? Слышишь.…Так вот тогда я подумал, что уж лучше быть круглым сиротой, чем иметь такого отца.… Так что не бойся, Боренька, не буду я тебя трогать. Живи. Хрен с тобой.… Но вот только запомни раз и навсегда, что я своего папу помню, хоть и смутно совсем, но помню. И всегда буду помнить. Он летчиком был, папа мой, и в самом деле французом, а совсем даже и не каторжанином.…И куртка у него была, кожаная такая, коричневая, а мех изнутри черный и шлем кожаный.…А еще шляпа…

…Сухая, ломкая трава под ногами Шурки легко зашуршала, и мальчишка растаял в темной фиолетовой ночи.

Идеально круглая, почти оранжевая луна чуть заметно колыхалась в бездонном карьере. Тоскливо пахло полынью, стоялой водой и кислой пороховой окалиной ржавеющей разбитой гаубицы, валяющейся в соседнем овраге. Утомленные собственным криком лягушки, умолкали одна за другой в камышовом частоколе на противоположном берегу ночного карьера, медленно, но верно над окраиной городка опускалась ночная тишина, и лишь длинный нескладный мальчишка, свесив над обрывом босые ноги, плакал, не переставая, громко и обиженно…

…Ольга, женщиной оказалось довольно вздорной и пустой, но для Александра Михайловича, чей опыт общения с противоположным полом был довольно скудным, она казалось событием необычайно великолепным, сходным разве что с поднебесными жителями, эфемерными серафимами к примеру. Бывшего вохровца все восхищало в этой женщине: и ее тяжелые груди с крупными сосками, и крепкие ноги с короткими пальцами, и широковатые бедра, украшенные тонкой витиеватой наколочкой, и даже глубоко утонувший пупок. А довольно легкомысленно подбритые рыжеватые волосы паха возбуждали настолько крепкого и сильного мужика, что он иной раз разглядев их сквозь полупрозрачное белье, не выдерживал соблазна и овладевал Ольгой решительно и грубо, по-мужицки безыскусно. Она смеялась, отбрыкивалась, но делала это настолько мило и соблазнительно, что Леклерков заводился еще больше. Именно в такие минуты, не терявшая головы женщина умудрялась вытянуть из мужика любое обещание, любую клятву.…Именно после таких вспышек страсти Ольгин гардероб незаметно обогатился довольно дорогой шубкой из серебристо-голубой шиншиллы и богатой высокой лисьей шапкой, импортными сапожками на тонюсеньких коблучках.

Деньги, накопленные за годы службы в « Черном дельфине», довольно быстро иссякли и что бы купить Ольге импортную дубленку «мраморной» выделки, Александр продал свой пистолет, невесть каким образом добытый им в Соль-Илецке. Иногда, особенно в отсутствие супруги, Леклеркова одолевали легкие сомнения, но заприметив на кровати ажурный бюстгальтер все еще сохранявший запах ее тела, сомнения эти быстро улетучивались и мужик вновь ощущал себя до крайности счастливым человеком. И лишь отсутствие детей удручало Александра Михайловича. Довольно наивного в женских хитростях Леклеркова удивляло, как при столь частых близостях его Ольга умудрялась до сих пор не понести…

- …Ну, ты Сашенька и дурачок….

Посмеивалась она, вольготно и бесстыдно раскинувшись на скомканных и сбитых после любовной ночи простынях и удовлетворенно оглаживая себя внизу живота.

-Ну, подумай хорошенько, разве нам плохо с тобой вдвоем? Ведь нет же.…А родится ребенок…Шум, крик, плач… Пеленки, подгузники, бессонные ночи.…А во что превратится моя, вернее твоя любимая грудь? В вымя. В дойники.… Нет, Сашенька, рано еще.…Рано. Да и к тому же я после знакомства с тобой начала принимать гормоны.…А гормоны Сашенька это такая штука…

Супруга в поисках подходящего слова приподнималась на локоть и при этом ее грудь с твердым возбужденным соском, словно бы невзначай задевала за плечо мужа, и на этом разговор о детях прекращался как бы сам по себе.

Как то под утро, когда уже в предрассветной сери была хорошо различима сытая Ольгина нагота, Леклерков рассказал ей довольно наивную историю, про сойку, живущую возле зоны, где он служил по молодости.

- …Ты понимаешь Ольга. У нас, возле зоны была лесополоса: длинная и узкая, ровно кишка. Елочки там, сосеночки всякие и понизу - самородина.…И так разрослась эта самородина, что запах ее казалось, перебивал иной раз даже запахи тюремных коридоров. И вот в этих самых смородиновых кустах каждую весну сойки вили свои гнезда. Много их там было, соек этих. Прорва. А одна из них, я так думаю совсем молодая, глупая еще птаха, соорудила свое гнездо в самом ближнем к тропинке кусту. Кто бы мимо не прошел, обязательно хоть рукой, но коснется веточки.…А она, птичка-то, дуреха, с испугу вечно из гнезда своего с шумом вылетала.…Сядет, бывало на соседнее дерево и выжидает чего-то.…Вот и до выжидалась…Весна в тот год выдалась прохладная, то дождь, то снег, вот яйца у бедолаги и простыли.…Уже май проходит, у всех остальных соек в гнездах птенцы в голос кричат, а эта все сидит, все греет. Папаша тот наверняка все давно уже понял, слинял, как и подобает, а она – нет.…Так до середины лета и просидела, пока первые грибники гнездо-то ее с мертвыми яйцами не порушили…

Александр Михайлович замолчал, потянулся за папиросами и только тут заметил, что Ольга его крепко спит, счастливо и удовлетворенно посапывая, и даже во сне тонкими своими пальчиками игриво пощипывает мужнину мошонку…

- Эх Ольга, Ольга…- только и протянул несколько уязвленный Леклерков и, натянув трусы, вышел покурить на балкон.

Волны тумана плотного и до странности бутафорского колыхались где-то на уровне второго этажа, меняя пейзаж московского спального района до неузнаваемости. На миг, мужику показалось, что вот сейчас, от силы через несколько минут, выползет багровое умытое солнце, туман растает и перед ним окажется старинная полуразрушенная усадьба, в которой и был расположен его, Шурки Леклеркова детский дом для детей врагов народа, в котором он прожил почти десять лет.

5.

…Неожиданно в помещение Ленинской комнаты ворвалась растрепанная и раскрасневшаяся Елизавета Марковна Мышко, директор детского дома. Затравленным взглядом окинув комнату и заметив колдующего с плакатным пером над листком белой бумаги(оборотной стороны обоев), редактора стенной газеты - Шурку, она протянула мальчишке мятый, влажный от вспотевшей руки листочек бумаги в клетку, и торопливо прошептала ему на ухо, испуганно оглядываясь.

- Саша, обязательно найди всех ребят, чьи фамилии ты прочтешь в записке и тот час же (ты меня понимаешь, Сашенька!?), тот час же попытайтесь скрыться из усадьбы, а еще лучше из города.…И кстати уходить вам ребята лучше всего по одному, кто куда…Что бы не случилось – уходите.…Заклинаю вас! Уходите…

Елизавета Марковна поправила расхристанный белый халат и видимо спокойной вышла из комнаты.

…Через некоторое время по истертым мраморным лестницам усадьбы, выбивая искру подкованными сапогами, с картонными папками в руках и картонными выражениями на высокомерных лицах, носилось человек пять – шесть, в кожаных куртках и фуражках, отливающих только что добытым углем – антрацитом искали ребят, чей возраст уже вполне подходил под статью…

…Ах, Сашенька, что за прелесть эти унты! – проворковала Ольга, повиснув на руке супруга, и завистливым взглядом провожая пробежавшую мимо них девушку.

- Такие бы унты да мне к моей дубленочке…Красота.…Я бы у тебя Сашенька совсем как королева, да что там королева, как топ-модель была бы.…А Сашок?

Александр Михайлович присмотрелся и бросил пренебрежительно:- Собачьи унты, даже не волчьи…Тем более шкурки сняты летом, мех совсем слабенький.…Впрочем, Ольга, что об этом говорить даром: где я тебе в Москве волчью шкуру добуду?»

… Елена Викторовна горько вздохнула и опасливо посмотрев на спящего, выудила из растянутого кармана своей кофты, мятую папиросу с длинным мундштуком, закурила, нервно и шумно затягиваясь.

– Эх, Monsieur Давыдов, Monsieur Давыдов.…И вы полагали подобное предложить нашим нынешним читателям!? Святая простота. Да многие из них забыли, когда они в последний раз открывали более или менее серьезную литературу. Для большинства французов сегодня даже Дюма старший и то уже неподъемное чтение…Комиксы, Monsieur Давыдов, одни лишь комиксы сейчас нарасхват…Прав редактор, тысячу раз прав, что он вас не продаст, хотя это звучит, пожалуй, и несколько грубовато, но уж лучше так, чем вообще никак не ответить…

Старуха решительно загасила папиросу и, выдохнув через нос сизоватый дым, вновь погрузилась в чтение, иногда прерывая его гневными восклицаниями типа:- Вот же шлюха, какого мужика охомутала.…Да и он-то хорош! Хлебом, видите ли, ему пахнуло. Детство голодное вспомнилось…Слизняк, а не мужик! Мой-то Сергей Петрович, пожалуй, покрепче был, царствие ему небесное…

«…С Сукой в последнее время творилось что-то необъяснимое.…Иной раз, прогуливаясь с ним вдоль извилистого русла реки Чернянки, замечал Александр Михайлович, что кобель его с трудом волочит ноги, задыхается и частенько прикладывается к темной и нечистой, радужной от бензинных разводов речной воде.…Да и сраться пес стал что-то уж слишком подолгу, иной раз и с кровью. А дома, когда встревоженный мужик пытался отпоить собаку молоком, изгадил паркет желчной дурно пахнувшей рвотой.

- Подыхает Сука то наша, - горестно и уж как-то слишком ненатурально вздыхала Ольга, брезгливо вытирая желчь с пола одноразовыми салфетками.

- Линять что-то совсем не вовремя удумал.…Вон сколько волос по коридору.…Страсть! На пояс от радикулита собрать можно.…Да и мучается то как, бедолага…Жалость берет.…Ты Сашенька, хотя бы из сострадания усыпил бы собачку.…И ей бы не мучиться и мне глядишь, на унты шкурка достанется.…Ведь ты же мальчик мой мне в свое время все уши прожужжал, какие унты соорудил для жены начальника зоны. А я разве ж хуже ее буду?

Ольга наскоро ополоснула руки, и на ходу развязывая поясок халатика, подошла покачивая бедрами к супругу, ослепив его, потемневшего лицом, своей щедрой, пропитанного запахом свежего хлеба наготой.

- Ох, и блядь же ты Ольга, ох и блядь…- простонал обессилено Александр Михайлович и, схватив в охапку податливое тело жены, бросил его на не разобранную постель, животом вниз…

6.

…Ушел Шурка из города один. Минуя вокзал и центральные, оживленные улицы городка, он поднялся на железнодорожную насыпь и, спрятавшись в пыльных, мазутных зарослях ирги дождался ночи, когда и запрыгнул на площадку медленно ползущего, перегруженного просмоленными шпалами товарняка направляющегося куда-то вглубь необъятной страны. Несколько раз его хотели ссадить с поезда, но, слава Богу, обошлось без транспортной милиции, и мальчишка, дождавшись отправления состава, вновь пристраивался на одной из платформ.… С едой, как это ни странно у паренька все обстояло нормально: помогли деньги, несколько лет собираемые им на давнюю детскую мечту - настоящую фотокамеру. На каждой крупной станции, где его товарняк простаивал иногда по многу часов кряду, Сашка покупал у привокзальных торговок себе краюшку хлеба, вяленного, прозрачного на просвет рыбца, располосованного надвое, или завернутый в газету шмат еще горячего, пропитанного густым бульоном отварного рубца, говяжьего желудка. Ни милиция, ни местная шпана связываться с пареньком не желали, считая его, по всей видимости, бродягой-цыганенком: темные волосы и прокопченная вымазанная в мазуте и угле мордашка усугубляли это сходство.… Впрочем, и Шуркин характер, за время этого незапланированного путешествия также перетерпел некоторые изменения: мальчишка стал более скрытен, хитер и, пожалуй, жесток.…Для своей заточки подросток соорудил нечто вроде ножен и прикрепил их на правую ногу, чуть выше щиколоток.

… - Ох, Сука, чую, извела тебя моя Ольга, толченым стеклом, небось, накормила.…Только вот не докажешь.…А вдруг ошибаюсь? А незаслуженная обида, она брат хуже пощечины, она на всю жизнь в сердце останется…

Сетовал Александр Михайлович, осторожно поглаживая собачью голову, лежащую у него на коленях. Крупный снег падал Суке на морду, горячий кожаный нос, и таял, превращаясь в капли. Лиловый, скучный, московский вечер, неожиданный снегопад превратил вдруг в нечто необычайно красивое и волнующее. Частые фонари, стоящие по вдоль дороги, горели до странности снежным светом, ярко-белым и непостоянным, а лучи прожекторов, освещающих купол небольшой, некогда сельской церквушки, стоящей чуть поодаль от русла реки Чернянки, на заросшем толстенными липами холме, казались плотными и осязаемыми.

- Ты прости меня Сука, что приходится тебя кончать в такой день, когда вокруг красота такая образовалась…

С каким-то по-бабьи слезливым надрывом оправдывался перед преданной, приговоренной собакой бывший вохровец.

- Но уж лучше я сам.…Да так и скорее получится.…Кто их знает, ветеринаров этих, что за отраву они собакам впрыскивают? А вдруг ты мучиться долго будешь? А вдруг тебе больно будет? Нет, Сука, уж лучше я сам…

Мужик вытер слезы и достал из кармана пальто небольшую колбаску печеночного паштета.- На, жри псина, жри…

Он самолично, темными, прокуренными пальцами отламывал от колбаски кусочки паштета и давал его слизывать больному псу. Собака, с трудом, без аппетита и скорее всего из уважения к хозяину угощение принимала, изредка поскуливая, и дергала чуткими ушами – не то прислушивалась к словам хозяина, не то к шороху падающего снега.

- Ну, вот и все, Сука. Ты уж прости меня…- Не глядя в собачьи глаза, проговорил Александр Михайлович и верная, хранимая еще с детства пика легко прошила Сучью грудь.

…Паровоз из последних сил, исходя плотным дымом и паром с трудом тащился среди бесконечной уральской тайги. Шурка как завороженный смотрел на высоченные утесы, на которых невесть каким чудом умудрялись кудрявиться корявые сосенки, на чистые и светлые сосновые острова, где среди желто-коричневых идеально ровных стволов, словно в зоопарке вышагивали голенастые лоси, на слюдянисто - блестящие озера с разбросанными по их сверкающей поверхности заросшие лесом скалистые островки. Под вечер, когда стрекот кузнечиков в высоких зарослях лебеды и конопли, подступающих почти вплотную к железнодорожному полотну, перекрывал, казалось даже лязг тяжело нагруженных вагонов, мальчишка спрыгнул с вагона и с видом как можно более непринужденным направился к вокзалу, приземистому гранитному сооружению, украшенному странным словом Миасс.

Бумаг из детского дома оказалось вполне достаточно для того, что бы Шурка Леклерков легко устроился на цементный завод, получил койко-место в общежитии, и через пару лет ушел служить в армию…

…Унты получились необычайно удачными, легкими и теплыми, ловко сидевшими на плотных, Ольгиных ногах. Казалось ставший в последнее время более молчаливый и угрюмый Александр Михайловича, в их пошив вложил всю свою душу и любовь к супруге, которая, кстати, необъяснимым образом вдруг отчетливо охладела к мужу. Однажды, под самый Новород, Александра Михайловича вызвали в контору( решался вопрос об увеличении пенсии бывшим военнослужащим внутренних войск), и на обратном пути вохровец - пенсионер решил пройтись пешком по предновогодним улицам, благо мороз несколько отступил, дышалось легко и вольготно.

…Ольгу, Александр Михайлович узнал издалека по ее несколько развязанному, пьяненькому смеху. Жена его вместе с каким-то мужчиной, молодым и уже слегка обрюзгшим, стояла, обнявшись на горбатом мостке, переброшенном через Лихоборку, и кормила хлебом уток, снующих по курившейся прозрачным и неверным парком воде.

Отбросив так и не прикуренную сигарету, Леклерков на непослушных ногах направился к влюбленной парочке. Ольгин кавалер, завидев приближающего к ним Александра Михайловича, поспешил скрыться, оставив после себя стойкий запах коньяка и дорогого одеколона.

- Снимай унты, сучка. – Выдохнул Александр Михайлович и легко, но хлестко ударил супругу по побелевшему от ужаса лицу. Попытавшая сохранить независимое выражение лица Ольга нагнулась и, сняв обувку, протянула ее мужу.

– Только ты Сашенька недолго, кокетливо улыбнулась она Леклеркову, застывшему перед пьяненькой Ольгой. – Мостик-то холодный, а я в капрончике, как бы ни застудиться.

- Ничего, небось, не застудишься - бросил, наконец, Александр Михайлович и без труда, зашвырнул унты в реку, далеко против течения.

- Появишься дома, запорю, как и Суку.…И ни одна живая душа тебя не отыщет, проблядь.

Он еще раз внимательно оглядел Ольгу, сытую, пьяную, хорошо одетую и все еще ничего не понимающую и круто развернувшись, направился к автобусной остановке.

…А на следующий день Александр Михайлович запил, крепко и основательно, как может уходить в запой только настоящий русский мужик – надолго и безоглядно.

7.

…Некто в дорогом темном плаще и шляпе, поблескивающей капельками растаявшего снега, появился перед Александром Михайловичем, когда тот долго и мучительно размышлял, стоит ли пронзительно – фиолетовый денатурат смешивать с водкой.

Незнакомец кашлянул, с сомнением осмотрелся по сторонам, для чего-то постучал пальцем, упакованным в тонкую, кожаную перчатку по залапанной двери в туалет, и только после этого, старательно выговаривая слова, извинился, что вошел в приоткрытую дверь без разрешения. Не заметив ни малейшего оживления по данному поводу со стороны хозяина квартиры, он поинтересовался: не является ли сидящий перед ним господин, Александром Михайловичем Леклерковым, а если да, то не изволит ли он показать небольшую татуировку на левом предплечье. Имеется в виду именно ту наколку, какими клеймили заключенных в детском фашистском концлагере.

…- Да хоть сейчас! Жалко, что ли!? Но ты (как там тебя?), сначала со мной выпьешь… - пообещал, воодушевляясь Леклерков и, наполнив граненый, не чистый стакан денатуратом, доселе находившимся отчего-то в пузатенькой, голубого цвета резиновой грелке, попытался приподняться, опираясь рукой за стену. После второй, а быть может и третьей неудачной попытки, он вновь возвратился на свой табурет, необычайно величественно махнул рукой, приглашая незнакомца пройти в кухню. Услышав вторичное извинение гостя, подкрепленное торжественной клятвой, что он бы и с радостью, но ему никак нельзя, так как он всего месяц как закодировался, Александр Михайлович в несколько глотков проглотил тактично отвергнутое гостем фиолетовое угощение и закурил, интеллигентно стряхивая пепел в ладошку.

…- Ну и что ты решил, Александр? Как поступишь: домой, в Миасс или все ж таки останешься на сверхсрочную?- капитан Засядько внимательно поверх очков разглядывал стоящего перед ним ладного, широкого в плечах смуглолицего паренька, сержанта.

-Если честно, товарищ капитан, то в Миассе никто меня особенно и не ждет. Родных как вы знаете, у меня нет, невесты тоже, так что, пожалуй, самое лучшее для меня решение, это остаться. Тем более что служить здесь лично мне очень и очень…

- Ну, вот и ладушки! – Искренне обрадовался капитан и, чиркнув что-то в своем ежедневнике, отпустил сержанта.

…Из запоя Леклерков выходил долго и трудно. Этот самый некто, в действительности один из агентов крупной парижской нотариальной конторы развил в Москве, довольно бурную деятельность. Пригласил медиков с длинными кишками капельницы, почистить кровь Александру Михайловичу, через каких-то пронырливых и ушлых товарищей подготовил для своего подопечного все необходимые документы, а сам денно и нощно присутствовал при довольно вздорной и буйной персоне, в последнее время склонной к суициду - Леклеркове. Вернее сказать Александре Леклерке.

- Вы поймите меня, уважаемый господин Леклерк, я же вам не враг, а совсем даже наоборот…- увещал юрист привязанного простынями к кровати, хрипевшего от бессильной ярости старого вохровца.

– Вы хотя бы обо мне, о моей конторе подумайте, о моих коллегах, если сами своей выгоды не видите.…В завещании черным по-белому записано, что за свою работу мы получим только после вашего переезда во Францию и вступлении в свои права.…А о каком переезде может идти речь, когда вас в таком состоянии с борта самолета в срочном порядке перенаправят в «Дом скорби и будут, к сожалению совершенно правы.…Так что же, получается, что из-за вашей, мягко сказано болезни и я, и еще несколько человек, смею вас заверить, хороших профессионалов останутся без зарплаты? Это, по-вашему, справедливо? Вы что ж полагаете, что вас было так легко отыскать в вашей огромной стране? Ничуть не бывало…Архивы КГБ до сих пор под семью печатями. А поиски ваших следов в бумагах концлагерей Польши, России, Германии, везде, где были детские отделения данных учреждений? А попытки отыскать хоть какие-то известия о вашей приемной матери, которая благоразумно прибавила к вашей настоящей, французской фамилии русское окончание? А полный бардак и неразбериха в документации давно уже закрытого детского дома для детей врагов народа, куда вас направили после ее ареста? Кстати, Александр Михайлович, она, эта женщина и вытащила вас в свое из концлагеря, обменяв совершенно чужого ей мальчишку на фамильные серьги. К сожалению, она умерла где-то в Средней Азии, еще по дороге в лагеря, так что могилу нам ее отыскать не удалось…Вы, вы меня хорошо понимаете, Александр Михайлович? Быть может мне говорить помедленнее?

Чаще всего подобные беседы сопровождались абсолютным равнодушным молчанием со стороны запойного, но иногда только при одном виде француза, Александр Михайлович впадал в необъяснимое бешенство, сопровождающееся матом, криком и бессильными слезами. - Уйди, изыди чертяка!- Леклерк крутился, пытаясь выбраться из скрутки, плевался и матерился. – Я, тварь, давно тебя поджидал, но никогда не ожидал, что вы черти такие чистенькие и холеные.…При пиджачке и галстучке…А где твои рога? Куда ты их дел? Под шляпу загнал, сука противная?

Нотариус терпеливо вздыхал, снимал шляпу и ждал…

…Через две недели они вылетели из Москвы в Париж».

8.

Яблонская сняла очки, и устало откинулась в кресле. Взгляд ее старчески выцветших глаз, невидяще скользил по унылой, скудной обстановке, ни на чем особо не задерживаясь.

- Что право за человек?- проговорила она закуривая.

- В такую тоску вогнал своим рассказом, что хоть в петлю лезь.…И этакую безнадегу он хотел дать на растерзание легкомысленным французам? Наивный мальчик.…Как он только проснется, обязательно скажу ему об этом.…Пусть отбросит иллюзии, и чем скорее, тем лучше. Здесь ему не Россия, здесь достоевщину не приемлют.…Хотя сие и грустно…

Она торопливо, в три затяжки докурила папиросу и, разогнав дым, вновь потянулась к своим очкам…

 

«…Ну вот, милейший Александр Михайлович мы и прибыли…- Открывая квартиру на четвертом этаже старинного дома, расположенного в пяти минутах ходьбы от Северного вокзала, проговорил нотариус.

 

- Эта квартира младшего брата вашего отца, то бишь дяди. Семь месяцев назад он скончался и в память о погибшем на войне брате решил все, чем владеет, передать вам. Сегодня воскресенье, контора наша естественно не работает, так что все бумаги, письма, доверенности, векселя и прочее я вам предоставлю завтра.…Договорились? Вот и хорошо. А сегодня отдыхайте, прогуляйтесь по Парижу, посмотрите телевизор.

 

- На кухне холодильник. Перед своим отъездом в Россию, я кое чем, на свой вкус, конечно, заполнил его, так что с голоду не умрете.…Может быть у вас, господин Леклерк, есть какие-нибудь пожелания, просьбы? Вы не стесняйтесь…Я в вашем полном распоряжении…

 

Александр Михайлович прошелся по квартире, качнул плетеное кресло-качалку, обследовал содержимое высокого холодильника и, посмотрев в окно, глухо выдавил…

- Мне бы водки немного, с пол стаканчика. Так, в честь приезда чисто символически.

Юрист недоуменно глянул на него и покачал головой. Ну, уж нет, дорогой вы мой.…Никакой водки…Я бы, быть может, пошел вам навстречу, пожелай вы господин Леклерк даму на ночь.…Но водку.…Нет, все, что хотите, но только ни это…

Александр Михайлович болезненно сморщился, и, направляясь к балкону, пробурчал тихо, не оборачиваясь….- Нет, никаких женщин мне не нужно.…Хватит. Была у меня одна, довольно…Я из-за нее

… Леклерк вышел на балкон дядиной квартиры и без интересу осмотрелся. Во дворе, возле густого куста сирени, пока еще голого и ломкого, но с по-весеннему набрякшими почками, в небольшой округлой клумбе желтыми и красными лепестками зябко дрожали недавно высаженные анютины глазки. За домами со странно скошенными крышами, виднелась серебристая крыша вокзала, почти сливающаяся с серым, равнодушно-стальным низким небом.

- И это у них называется зима? – вяло удивился он и тут, совершенно случайно заметил лежащую возле клумбы собаку. Дворнягу. Черного с подпалинами окраса.…Без ошейника. Дворняга лежала, свернувшись, уткнув нос в пушистый хвост и казалось, спала, и лишь глаза ее, влажно-янтарные, внимательно провожающие каждого прохожего, да робкое дрожание остроконечных ушей опровергало это ощущение…

- Господи! Да неужто Сука!? Жива!? А я, дурак совсем извелся. Блажь несусветную себе в голову вбил.…Будто бы я, да тебя, да собственной рукой.…Вот же дурак.…А ты жив, Сука…Жив! Ну да я сейчас к тебе…

Радостно засуетился Александр Михайлович и, перебросив ногу через невысокие, кованые перила балкона, шагнул навстречу Суке».

… Елена Викторовна отложила рукопись и подошла к дивану. Наклонившись над спящим, она внимательно прислушалась к его дыханию, короткому и прерывистому.…На левой руке Давыдова, неожиданно громко для ручных часов тикало что-то исцарапано - советское… - «Слава»- сквозь очки с трудом прочитала любопытствующая консьержка и вернувшись в кресло открыла новую страницу…

«Я, Polly, польская водка и волнистый попугайчик в клетке с видом на кладбище…

 

Я сидел на тесной кухоньке заброшенного дома, с омерзением пил теплую польскую водку и смотрел в засиженное мухами окно. Через все стекло пробегала голубоватая трещинка, и как ни странно именно она казалось мне единственно реальным фактом из всего того что происходило со мной в настоящее время.

Кресло-качалка, несомненно, найденное на помойке, впрочем, как и все в этом доме, подомной тоскливо заскрипело, и я с неприятным удивлением обнаружил, что сижу совершенно голым. Первым моим порывом было желание вскочить, сбегать в соседнюю комнату и попытаться среди скомканного белья, полуживой мебели и обнаженных потных тел отыскать свою одежду, ну хотя бы носки – мужик неглиже, тем более, если ему за пятьдесят и к тому же без носок, зрелище отвратное.… Но сделав еще пару глоточков и качнувшись в кресле, я подумал, что впрочем, наверное, особо торопиться и не стоит, тем более что в комнате, несомненно, темно, все спят, да и кто в конце то концов кроме полусонных мух, здесь, на кухне, может лицезреть несовершенство моей фигуры… - Никто…- решил я и поудобнее уселся в кресле…Старинная, потертая временем лоза больно защемило мою левую ягодицу и я заплакал. Я вообще в последнее время стал необычайно сентиментальным, а уж в пьяном виде и подавно…

Итак: я сидел в кресле-качалке на третьем этаже заброшенного дома и сквозь слезы смотрел на старинное кладбище расположенное буквально в двух шагах от меня. …Или я от него? Впрочем, это, наверное, и не суть важно.…Вдоль темной кирпичной стены белели идеально-ровные (словно вкопанные по шнурке) ряды каменных крестов. В этом контрасте белого на темно – кирпичном, было нечто отталкивающее, бутафорское. На мой вкус наши родные православные кладбища, по большей части неухоженные и неаккуратные, затерявшиеся среди пыльных тополей, были мне, несомненно, ближе и роднее. От осознания этого открытия, слезы мои потекли еще более вольготно и интенсивно. Отчего? Да хрен его знает. Быть может от того что я русский, православный, крещеный и венчанный мужик, сижу голым на кресле-качалке, пью мерзкую теплую польскую водку, и смотрю на католическое кладбище. И то, что и я, и кресло-качалка, и кухня в заброшенном доме и даже католическое кладбище, находятся на Богом забытой окраине древнего Парижа, меня по большому счету не успокаивало…Скорее наоборот, тревожило. Своей нереальностью, неправильностью, показушной гротескностью. Да к тому же еще и польская водка.…В одиночку…

Над моей головой довольно громко завозилась какая-то сволочь и я, хрустнув шейным позвонком, взглянул на потолок. Там, где у нормальных людей висят люстры, или хотя бы лампочки Ильича на свернутых в жгут проводах, покачивалась клетка, в которой беспокойно сновал взад и вперед маленький волнистый попугайчик странной педерастической окраски.

– Ну, вот и собутыльник образовался.

Обрадовался я и, плеснув водки в пустую жестянку из-под Русской красной икры поспешил угостить птаху. В отличие от меня, попугаю, водка понравилась. Уже через несколько минут он смотрел на меня тусклым взглядом алкоголика, вышагивая по дну клетки неверным строевым шагом, громко и старательно проговаривая каждую букву, трижды прокричал, задирая голову под потолок нечто подозрительно ненашенское: -Que faites-vous ce soir?*

После чего откинулся на спину и, прикрыв голову голубым крылышком прикинулся дохлым.

Я снова взглянул на кладбище, и мне стало неловко сидеть перед этими крестами неглиже. Кладбище оно и в Париже - кладбище. Утерев слезы, я осмотрелся. На жестяном крючке в виде голубого кукиша, возле облезлой раковины, висел кокетливый фартучек с клубничкой на кармашке. Больше ничего из одежды я, к сожалению, не обнаружил и, плюнув на двусмысленность данного наряда, с сожалением встал с насиженного места и, подойдя к раковине, в грустном сомнении подвязал тесемки фартучка у себя над ягодицами. Наверно это выглядело пошло. Даже, скорее всего это выглядело пошло, но рассиживать перед усопшими с обнаженными чреслами наверняка было бы еще отвратительнее.

И тут я почувствовал необычайный голод. Польская водка натощак больше меня не прельщала, как не прельщает седая глуховатая и подслеповатая старуха молодого любовника. Тем более, если у нее на данный момент в плоском ее кошельке ничего путного нет, разве что кроме нескольких затертых и просроченных квитанций из ломбарда. Мысленно оценив это сравнение, я открыл залапанный холодильник с закругленными, обшарпанными углами. На средней полке, в прозрачном блюдце, лежала увядшая свеколка с тонким и длинным хвостиком – необычайно похожая на издохшую мышь.

К свеколке этой меня манило еще меньше чем к польской водке и я, наконец-то решившись перебороть свою врожденную интеллигентность и нерешительность, поправив фартучек, направился в соседнюю комнату. Голые ступни противно липли к грязному линолеуму и отрывались от него с влажным громким треском…- Ну и грязнули…- отрешенно констатировал я, приоткрывая тяжелую дверь с рифленым стеклом по центру.

…Сквозь неплотно прикрытые ставни на окнах, тонкими расплющенными пучками падал свет, в котором мельчайшими блестками вспыхивала пыль. На полу, на надувном матрасе слегка прикрытая несвежей простыней лежала дебелая негритянка, практически незаметная в полумраке темной комнаты и лишь ярко-рыжие кучерявые волосы на голове и паху смелыми мазками художника-экспрессиониста светились вызывающе и нагло. Тяжелые груди женщины, увенчанные темно-багровыми сосками расплылись бесформенно и нелицеприятно.

- Да неужели я, тот, которого так любили в свое время довольно красивые и независимые женщины там, в далекой и заснеженной России, мог в эту ночь заниматься любовью с этой особой? – вопрошал я себя в молчаливом крике, без стеснения разглядывая спящую. – Нет. Не мог…- Успокоился я после довольно долгого прислушивания к своей памяти и тут заметил, что вся моя одежда, включая носки и белое нижнее белье, аккуратно висит на венском стуле, отчего-то окрашенном в густо-зеленую краску.

Подхватив одежду, я как мог быстро оделся и, положив на стол два маленьких фантика, две радужные купюры по десять евро вышел из квартиры.

Пройдя всего лишь один квартал, я увидел большую стеклянную витрину магазина, в котором торчал пыльный манекен вечно-молодого мужика и все вспомнил. Сразу. В одночасье.

…Я стоял возле витрины и разглядывал сквозь стекло длинные ряды разноцветных коробочек с французским парфюмом. Магазин уже был закрыт, хотя по московским меркам было еще слишком рано. Ну да, еще не было и восьми часов вечера. – Долбаная демократия!- ругнулся я закуривая. – Где это видано, что бы в субботу, в самую торговлю, магазин уже в восемь часов не работал?

Я был сильно раздражен. И то сказать, побывать в Париже и не купить парижских духов, да как же такое возможно? Моя жена, теща и две внучки подобного просто не поймут…- И будут совершенно правы!- вслух констатировал я и только тут заметил, что возле меня трется пожилой негр с огненно-рыжей головой, кое-где правда тронутой намеками на седину.

-Monsieur souhaite la vodka ?**- Я недоуменно посмотрел на странного негра, но услышав и осознав знакомое слово грустно выдохнул.- Водки? А почему бы собственно и нет.- После чего, не задавая лишних вопросов, поплелся вслед за малоразговорчивым афро - французом.

На третьем этаже заброшенного дома нас встретила высокая, крепко сбитая, также рыжеволосая девица лет тридцати…

- Наверняка дочь, хотя быть может и любовница…- Лениво подумалось мне, а я уже проходил на кухню вслед за странным семейством… - M'appellent Polly. Mon père est appelé par Djoni.***- представилась молодая женщина и протянула мне черную с наружи и бледно-лиловую с прожилками ладонь. Я пожал ее (поцеловать черную ладонь, мне что-то явно не давало.…Быть может я скрытый расист?), и, напрягши память, выцарапал из школьной программы нечто галантное, типа: - А comme vous appellent ? My name is Vladimir. I from Russia... There is such country – Russia!**** – Я уступил молчаливому жесту рыжеволосого старика и пустился в печально скрипнувшее подо мной плетеное кресло.

- Russia…- понимающе повторили отец с дочерью почти одновременно, и из морозильного отделения голодно дребезжащего холодильника появилась тронутая инеем бутылка польской водки…

…Я брел вдоль шумной парижской улицы, утомленно разглядывая коренных парижанок, поджарых, словно русские борзые, устало -не красивых и отчаянно элегантных. Рассматривал смуглых приезжих в паранджах, с короткими ногами и широкими бедрами, брел, аккуратно швыряя окурки, в урны, упакованные в черный целлофан, и думал, думал, думал. Я вспоминал Петровского любимца - Ганнибала, что влил в древнюю боярскую кровь капельку своей, и не без удивления понимал, что подобное кровосмешение пошло только на пользу уставшему дворянству. И как это ни странно, где-то глубоко в своей душе, я отчаянно хотел, что бы, когда-нибудь, на парижскую мостовую шагнул смуглый мальчишка с рыжими волосами и зелеными глазами, и во весь свой мальчишеский голос крикнул непременно на идеально правильном французском языке: - La mère! La mère, je sais écrire les vers!*****

…А еще я думал, что же я скажу тому, бесконечно беспристрастному и справедливому, когда он наконец-то спросит меня:- Ну а как ты соблюдал мои заповеди, сын мой?

 

…Приподняв глаза, старуха вдруг невольно поймала взгляд своего постояльца. Тот успел перевернуться на диване на бок, и теперь облокотившись, смотрел на растерявшуюся Елену Викторовну, все еще державшую в руках его рукопись…

 

- Так что, госпожа Яблонская, судя по-всему, мне придется съезжать с вашей квартиры? – проговорил он, почесывая слегка рыжеватую бородку « а ля Николай второй».

 

Елене Викторовне вдруг с яркой очевидностью вспомнилось, как ее Сергей Петрович, в свое время, точно так же почесывая точно такую же бородку, вопрошал, любовно поглядывая на нее, тогда еще совсем молодую супругу:- А что, драгоценнейшая моя Елена свет Викторовна, не испить ли нам водочки?

 

Старуха поднялась, и аккуратно положив рукопись в кресло, подошла к приподнявшемуся Давыдову.

 

- Молодой человек. Давайте спустимся ко мне и выпьем водки.

- Надеюсь не польской?- поинтересовался тот весело, сбрасывая ноги с дивана.

 

- Польской!?- фыркнула старуха, вспомнив последнее эссе писателя, и все еще улыбаясь, направилась к двери.

 

- Зачем же непременно польской. Я уже давно сама для себя делаю прекрасную водку.…Пойдемте…

 

*Что вы делаете сегодня вечером?

**Господин желает водки?

*** Меня зовут Полли. А это мой отец Джони.

****Меня зовут Владимир. Я русский из России.

*****Мама! Мама, я умею сочинять стихи!»