- Хватит! - глухой голос Ивана прозвучал освобождением. - Дозреет сама...

Казалось, что звук десятков глухих ударов повис в углах обычного подвала городской многоэтажки...

Тяжелое дыхание обоих. Журчание какой-то подтекающей трубы. И темнота кругом. Только из зарешеченного подвального окошка подсвечивал уличный фонарь, жидко, на излете делая темноту подвала разбавленной. И Иван, и второй - Петр, стояли, отдыхая и прислушивались, к звукам и возможным движениям внизу. Было тихо. Очень тихо. И тишина казалась липкой, поднимающейся вверх.

- Почему не просто? Между ребер, и все... - тихо проговорил Петр, ощущая привкус крови во рту.

- Так клиент захотел. Не наше это дело.

Петр посмотрел на женское пальто, перекинутое через трубу. На него падал свет с улицы и делал его живым. Дышащим.

- Не надо было пальто с нее снимать, - подумал вслух Петр.

- Замучился бы с ней. Плотная ткань удары гасит. Да и сейчас еще не ясно, - сказал Иван. - Они живучи, как кошки.

По-прежнему, внизу было тихо. Коренастые тени, казалось, застыли, приросли к подвальному полу. Когда одна из них решила переставить ногу, послышалось липкое чавкание, словно пол был покрыт чем-то жидким, вязким.

- Она красивая? - спросил Петр. - Я даже не видел ее при свете.

- Зачем тебе? Спать спокойнее будешь.

- Я не об этом. Если красивая, можно было бы трахнуть. Зачем добру пропадать?

- Добру... Ты, Петя, вроде умным считаешься, - Иван закашлялся.

- А что. Трахнули, забили. Все логично.

- Ну, если на нары хочешь, то давай. Еще не поздно.

Иван присел, опять прислушиваясь. Что-то его сдерживало, не давало вдохнуть полной грудью, как это бывало раньше. Ощущение какой-то когтистой дури в сердце давило, скручивало. Оно появилось, когда Ивану показывали еe. Она просто шла навстречу, теребя желтый кленовый листок. Мельком взглянула на него, как на встречного прохожего, и этого хватило, чтобы он ее запомнил...

- Так, брат, посвети! - Громко, словно отгоняя сжимающуюся клубящуюся тьму, произнес Иван, и, усмехнувшись, добавил, - сейчас и посмотришь.

Петр вытащил из внутреннего кармана куртки фонарь, направил в темноту под собой...

- Ну? Не работает?

Петр включил фонарь.

Нет, крови было немного. Почти не было. Две трубы, большая и маленькая, уходили в пол. Вентили на них, какие-то манометры, счетчики. И лежащее на боку, согнутое вокруг большой трубы неподвижное тело женщины, молодой женщины. Руки были притянуты к лицу и закрывали его до сих пор. А вот ноги... разбросаны, казалось, что напряжены.

Иван, взявшись за плечо, перевернул ее на спину. Голова, руки, распущенные каштановые волосы безвольно упали. Разорванный темно-синий костюм был весь в грязи. Белизна дорогого почти ничего не скрывающего бюстгальтера ярко отсвечивала, кричала. Изо рта и из уха струилась кровь, стекала на шею. Глаза были полузакрыты и неподвижны. Туфлей на ней не было. Один из них валялся рядом с еe ногой, указывающей на Петра, а второй... Петр поискал его светом фонаря.

- Свети сюда!

- Я свечу...

- Красивая, да?

- Красивая.

- Кажется, готова.

Иван встал.

- Выключай.

- Все?

- Все.

Две тени прошли через раздолбанную дверь без замка в коридор подвала, вышли в сквозной подъезд и через него к строящимся гаражам. Потом промелькнули у ряда киосков и, выйдя на центральную улицу города, сели на остановке в подошедшую маршрутку.

 

***

 

Клуб VIP в центре города. В интерьере преобладают два цвета: насыщенный темно-зеленый и кричащий золотой. Несколько столов в одном из трех залов клуба. В этом не было музыки, но можно было курить. Официант сливался со стеной зала и был почти незаметен. На столе только самое необходимое: коньяк, лимон, мартини, сыр трех сортов, зелень, оливки, фрукты. Сигары с примесью бергамота подчеркивали вкусовые сочетания, текущие и будущие, и делали разговор двух мужчин неторопливым. Оба любили рыбу и поручили повару приготовить фаршированного карпа, а это почти полчаса. Обсуждались планы на совместную работу, только работу. Один из них, Павел - банкир, когда-то принял предложение Олега, в то время теневого бизнесмена, и согласился возглавить практически обанкротившийся банк. С тех пор прошло почти пять лет, банк выжил, как это было ни странно, а отношения Павла и Олега после этого только улучшились и превратились из чисто деловых в личные, почти дружеские. Павел часто приезжал в загородный дом Олега, где Олег с женой Настей принимали его как родного.

Друзья успели обсудить важные для обоих вопросы кредитования нового большого проекта, потом поговорили о поездке в австрийский Грац на будущей неделе. После чего подали рыбу. Олег давно уже заметил некоторую печаль в голосе Павла и в наклоне головы.

- Я думаю, что подписи Штренга почти у нас в кармане, - сказал Олег, медленно расставляя ударения, - а ты... смурной какой-то. Не рад?

- Нет, тебе показалось, Олежа.

- Давай выпьем за Вену, за Австрию, а? Это будет почти год спокойной жизни. Ну?

Павел помолчал. Подержал в руке рюмку, словно грея содержимое, потом одним глотком выпил и взял лимон.

- Нет, что хочешь, говори, но я вижу. Не в себе ты, - произнес Олег, делая из кусочка рыбы, зелени и сыра маленькое канапе, и отправляя его в рот. - С Мариной все нормально?

От внимательных глаз Олега не ускользнуло резкое движение руки Павла с салфеткой к уголку рта, сразу спрятавшиеся глаза и тут же резко открывшиеся навстречу... вдруг появившиеся морщинки озабоченности на лбу.

- Значит Марина...

- Нет, все нормально, Олежа. - Слова давались с трудом. - Только...

- Что только?

- Только... Мне кажется, что... Перегорело все.

- Два года, Паша, это много, - говорил Олег, привычно освобождая от костей тушку зеркального карпа. - Ты почему не ешь? Отличный карпина! Смотри, ты вот так его: в соус, зеленью сверху и... Вкуснятина!

- Наелся уже...

Они помолчали. Павел еще выпил коньяку, а Олег закончил карпа, и теперь нанизывал на зубочистку кусочки ананаса вперемежку с сыром. Потом бросил в налитое мартини пару маслинок и... зажмурился.

- Ты знаешь, Паша, некоторые любят пить мартини вначале, а вот я в конце.

Сначала он медленно снял зубами ананасово-сырную пирамидку, потом также медленно, не разжевывая при этом, сделал большой глоток мартини. И добавил к этому маслинку, выловленную пальцами из бокала. И только после этого открыл глаза: они показывали неподдельное наслаждение.

- Значит тебе Маринка поперек горла... - выдохнул Олег.

- Ладно. Разберусь.

- Она много знает?

- Много.

Дальше разговора практически не было. Олегу позвонили на мобильный и он заспешил.

- Я забыл совсем. Сегодня у меня с Айгарсом встреча. У него интересная информация по Прибалтике, я тебе потом расскажу.

- Хорошо. Я бы с тобой поехал, но что-то...

- Ты не раскисай, друг. Нам еще работать и работать, - сосредоточенно копошась в черном кожаном портфельчике, сказал Олег. - Что-нибудь придумаем. Сам доедешь?

- Я не пьян...

- Ну и отлично. Все, я поехал. Держи, Федор! - Охранник, отделившись от стены, перехватил ручку уже почти падающего портфеля, одновременно отодвигая стул из прохода для своего шефа. - Пока...

Уже открывая дверь, Олег обернулся. Павел сидел спиной к нему, не шевелясь. Руки безвольно лежали на темно-зеленой скатерти. Он почувствовал, что все рушится.

 

***

 

Познакомились они так: он шел по улице, повернул голову налево, и... остановился. В витрине магазина, откровенно наклонившись вперед, молодая стройная девушка в джинсах и коротенькой белой майке поправляла одежду на манекенах. Она присела на корточки, красиво прогнувшись в пояснице, продолжая поправлять что-то. Павел остановился и стоял перед витриной. Потом остановился еще один, второй, третий... Девушка, видно почувствовав взгляд, обернулась. От неожиданности присутствия за стеклом смотрящих на нее споткнулась, и, еле удержавшись на ногах, оперлась рукой о стекло витрины. Тут и встретились их взгляды. Она была смущена, улыбалась, но, не потеряв уверенности, присущей внешне привлекательным людям, воспроизвела некоторое "па" из испанского танца. Застыв с выброшенной вверх рукой, отставленной прямой ногой и гордо поднятой головкой, она с некой лукавой смышленостью и улыбкой победительницы вызвала неслышимые ей дружные аплодисменты собравшихся на улице.

Павел вспоминал это часто. Картинка из двухлетнего прошлого грела его. Может быть благодаря ей все это и продержалось два года. Секс, секс, секс... постоянный секс налетел, набросился, подмял под себя их любые другие отношения. Выхолащивалось тепло. Иногда по несколько раз в день выхолащивалось. А по-другому они не могли. Какое-то помешательство, наркотическое опьянение наслаждением, пьянство друг другом эти долгие два года... 24 месяца... 730 дней...

...Марина ждала его в своей машине. Красненький "порше" Павел купил ей в первые две недели помешательства. Он многое ей купил сразу, многое отдал наперед. Ему нравились загорающиеся глаза Марины, неиспорченное временем правдивое восхищение каждый раз, как только он разрешал ей открыть очередной раз глаза: кольцо, костюм, телефон, часы, колье, машина... и еще, и еще. Сейчас же... вряд ли что-нибудь стало бы для нее неожиданностью. Может быть, месяц в деревне под Саратовом или Кордильеры зимой. И все. Павел открыл дверь и сел рядом. Им не нужно было смотреть друг на друга. Шум улицы отрезался. Стало тихо.

- Ты надолго? - спросила Марина, прикуривая сигарету сама.

- Нет, не надолго. Час... полтора.

Волнами накатывали предвестники страсти... запах... голос... такой знаковый щелчок зажигалки-брелка... память...

Павел знал, что у нее закрыты глаза, знал, что... она сейчас скажет.

- Я хочу тебя...

Он знал, что дальше будет достаточно одного прикосновения, чтобы не остановиться. Губы будут позже, потом, после того как первый вал пройден, после того как разодранная одежда не позволит думать о чем-нибудь еще, кроме движения дальше, в пропасть.

 

Они сидели в машине, боясь пошевелиться, словно поскользнувшиеся альпинисты, застывшие на полуметровом карнизе над пропастью, разверзшейся внизу. Вокруг вперед-назад сновали прохожие, не обращающие внимания не только на их красный порше, но и на самих себя. В очередной раз сорваться? Лететь? Упасть? Почти умереть? И снова через дикую боль, через раздробленное сознание, через нежелание жить, возвращаться...

Поворот навстречу друг другу был одновременным.

Взгляд, способный срастить время каждого, текущее порознь, в единое целое.

Его рука, резко ложащаяся на ее бедро и двигающаяся вверх, задирая юбку.

Губы, стонущие и бьющиеся в истерике судорожного прикосновения друг к другу.

Она, оттолкнувшая его, поднимающая и отдающая свои стройные ноги в чулках телесного цвета ему.

И он, стягивающий белые миниатюрные трусики и, в который раз впадающий в состояние полной невменяемости от этого.

И она, перебирающаяся на его сидение и перебрасывающая ногу через него... расстегивающая молнию на брюках, и уже тоже не владея собой, касающаяся губами и ласкающая, парящая, стонущая.

И когда все пуговички рубашки его были свободными, а ее шелковая блузка превратилась в лоскут...

Когда его пиджак был отброшен на заднее сидение, а ее юбка не мешала его пальцам ласкать всю ее промежность...

И когда твердые соски ее грудей оказались под его ладонями...

И когда она, приподнявшись и одновременно откинувшись назад, одной рукой направила его в себя...

Небо обрушилось.

 

Оттаивающее сознание болело жгучей рвущейся болью. Пульсировало. Павел подумал: "Убивающий любовь... почти преступник? А может и правда убить?"

Но сразу отогнал эту мысль.

 

***

 

Неожиданно Иван стал пробираться к выходу. Они не проехали и одной остановки.

- Шеф, тормози, - глухо сказал он водителю. Тот возражать не стал. Петр вылез из маршрутки вслед за Иваном.

- В чем дело? - спросил Иван, хотя он уже понял, что придется возвращаться. - Думаешь, что жива?

- Думаю - не думаю, но проверить надо.

 

Когда Петр и Иван забежали в темный подвал обычной городской многоэтажки, возле окна они увидели еле стоящую и курящую, дрожащую от холода или от слабости... Марину. Она оглянулась на них, застывших в дверях, и тихо, но разборчиво проговорила:

- Сколько он вам заплатил?

По лицам мужчин Марина поняла, что можно что-то сделать. Но она молчала. Знала, что нужно перехватывать инициативу, использовать те несколько минут, которые у нее вдруг появились. Сейчас "спортсмены" начнут думать, и тогда вряд ли что поможет. Она затушила сигарету о стену и бросила окурок к себе под ноги.

- Слушайте, ребята... во дворе, сразу возле подъезда, стоит моя машина... хорошая машина... "Порше", - Марина взглянула на стоящих неподвижно угрюмых мужчин, странно подсвечивающихся луной или... фонарем с улицы. - Она стоит гораздо больше, чем-то, что вам обещали. В сотни раз...

Тишина появлялась быстро, а потом шум в ушах. Пульсирующая кровь искала выход в слабости. Марина пыталась унять дрожь - она замерзала. Хотелось накинуть тонкую мягкую ткань пальто, хотя бы на плечи. Но было не до этого. Скулы странно стягивались безостановочной дрожью, поэтому слова выходили глухими и монотонными.

- Машина ваша. До утра вы на ней будете уже далеко. Ключи, документы и доверенность в бардачке. Там нужно только фамилию вписать. - Марина снова сделала паузу, закрыла глаза.

Все вокруг закружилось. "Еще не хватало сейчас потерять сознание, - подумала она".

Опершись руками о мокрую холодную стену, она стояла и тряслась уже крупной дрожью. Ее бил озноб. И она расплакалась, горько, безудержно, вспоминая все, накрывшее ее, ощущая вдруг проснувшуюся боль, даже при обычных движениях руками, ногами, шеей, попытке вдохнуть чуть глубже. Обида заползала сразу же за болью и холодом, жгучая обида на окружающие ее холод, грязь, людей, делающих ей больно...

Иван двинулся к дрожащей женщине, медленно, тяжело ступая, словно решая с каждым шагом что-то для себя.

- Иван... - проговорил, словно про себя, Петр.

Марина отвернулась к стене и, опершись об нее плечом, начала сползать вниз. Сразу все поплыло перед глазами. Последнее, о чем она смогла подумать, было: "Ну и за что это все мне?!"

 

***

 

Павел вошел в комнату. Невольно остановился, чувствуя приближение странного чувства холода. Совсем недавно он не мог представить, что именно здесь, в этой его комнате большого дома он почувствует... пустоту.

Он осмотрел комнату. Сейчас, когда она была заполнена лунным светом из окон, причудливыми тенями, которые отбрасывали знакомые вещи, и тишиной, его стояние было естественным. Тихое, спокойное стояние почти посреди комнаты давало возможность не видеть собственную тень. Он знал, что тень сзади, впереди только свет, растворяющий полумрак и скрадывающий ненужные мелочи... он и так знал здесь все, до мельчайших подробностей.

Сигарета в руке появилась неожиданно. Пришлось найти зажигалку и включить шипящий яркий газовый огонь...

Он вспомнил, как она вертела в руках эту "страхолюдину" - голову какого-то мифического то ли черта, то ли... Мефистофеля. (Машинально, в который уже раз, перевернул зажигалку дном к себе, прочел это диковатое, но такое разштампованное имя). Ее указательный палец проводил линии по впадинкам и углублениям, оживляя ее, давая повод потом, в дальнейшем, всегда вспоминать ее внимательность при этом, отрешение от всего, что вокруг. О чем она думала тогда?

Затянувшись, вспомнил, что... она начнет считать: раз! Два! Три... до тех пор, пока не появится первая исходящая струйка дыма... и скажет:

- Люблю запах... тебя внутреннего, - улыбнувшись, близко, заставляя чувствовать расслаивающиеся запахи вокруг.

Хотелось тянуть в себя ее запах, ее поцелуй, растворяющий неестественность, прижимающий к земле мысли. Поцелуй - крик. Безмолвный крик наслаждения, распахивающий створки в нечто: лохматое, вязкое, горячее, шелестящее.

Шипящая струйка газа погасла.

Его взгляд двигался по памяти. И память тут же выдавала картинку: бумажную, непрочную, рвущуюся почти сразу на мелкие кусочки, которые тут же перекраивались, выстраиваясь в линию к сумасшествию...

 

...Ее кресло. В тот первый вечер, она, осмотревшись от входа, сразу сделав несколько решительных шагов, села в него, откинувшись головой на мягкую плюшевую темно-зеленую обивку. Тень тут же легла на лицо, заострив подбородок, оставив темными загадочные полузакрытые глаза и несколько более четкую линию застывшей улыбки. Ноги ее медленно вытянулись и, перекрестившись, изящно застыли, закончив... картину... иллюзорной... красоты. Картину? Да. Это когда следующий мазок был бы всегда лишним. Упала освободившаяся ткань темно-зеленого запахивающегося платья с ее колена, и она ее не поправила. Цвет с цветом слились в единое. Только лицо ее тянулось, вытягивалось, жило. Раньше это было его кресло, простое, обычное, спокойное. Теперь он понял, что навсегда ее. Невыносимо больно стало смотреть... в пустоту будущего. Она была в кресле, а он видел кресло пустым. Озноб воткнулся в затылок, рассыпавшись, пронесся по позвоночнику. Стоять и смотреть он больше не мог, шагнул к окну, застыл. Он не представлял, как сможет прикоснуться к ее коже...

 

...Музыка. В комнате было тихо, но взгляд, останавливаясь на всем вокруг, звучал. Играла память, забавляясь, трогала мягко, натягивала, притягивала, отпускала.

Зеркало над камином...

- Как в него смотреть? - подпрыгивая, похожая на белку, удивлялась она. - На кого оно рассчитано? У тебя тут великаны водятся?

- Это для бликов света... на потолок, - улыбался он. - Зачем здесь зеркало?

- Как зачем? А я? Как я увижу себя? - подпрыгнув еще раз, успокоилась она.

- Я тебя увижу...

- Но не я же? - Ее руки потянулись к огню... и глаза тоже.

- А ты увидишь себя в моих глазах... или в пламени.

- ... В пламени...

- И в глазах...

Смотря ей в глаза, хотелось прижаться, быть рядом, вместе. Очарование, возбуждение, состояние дикой боли и сладости одновременно. Плыть по этому состоянию, продлевая прикосновение друг к другу максимально долго... до первого касания губами. Что дальше?!

 

...Однажды она, стоя у высокого металлического столика с многочисленными статуэтками божеств, собранных им как-то, между прочим, и без особого желания и стремления к коллекционированию, медленно перебирая пузатые и витиеватые фигурки, вдруг глухо сказала:

- Иди ко мне...

Не поворачиваясь, не шевельнувшись, только линия спины чуть напряглась, а голова склонилась к плечу. Сказала так, что в воздухе вокруг возникла странная жесткая вибрация и высокий металлический звон.

 

***

 

Марина очнулась от соприкосновения с холодом черного шелка... такое привычное ощущение... такой привычный запах. Боже! Боже. Руки, держащие еще минуту назад, крепко и осторожно... и тепло, сейчас исчезали, уходили из-под спины. Ее бережно укрывали ее же пальто. Темно. Тихо. Еще минута прошла в тишине.

- Мы согласны... - хриплый мужской голос распорол ткань покоя.

Она... дома? Знакомый свет витрины с улицы. Запахи кроткой теплоты. Марина ладонями погладила шелк простыней. Как?

Две тени еще стояли некоторое время, потом, развернувшись и больше не сказав ни слова, прошагали к двери. Тихо открылась наружная дверь, образовалась полоска света в прихожей, щелкнул английский замок. Все.

Нереальнее всего была быстрота перемещения из холодного подвала в тепло собственной квартиры, на шелковые простыни не заправленной утром кровати. Почему не заправила? Что-то помешало тогда. Звонок телефона... да, звонок телефона. Она была в ванной, а телефон звонил. Звонил, не прекращая, пока она не взяла трубку, протоптав из ванны мокрые следы по паркету. Звонил Пашка и удивился, что она еще дома. Да, она опаздывала, жутко опаздывала, но куда?

Она облизала губы, и почувствовала металлический привкус крови - хотелось пить. И хотелось под душ. Очень хотелось смыть с себя...

Вернулась боль. Боль во всем теле. Везде. В руках, в ногах, в животе, в груди. Тупо ныла голова, пульсировали виски. Марина попробовала пошевелиться. Ей это удалось, и она перевернулась на живот. Потом, подтянув к себе ноги, она встала на коленки, согнувшись. Боль в животе куда-то исчезла. Зато появилась в позвоночнике.

Она вдруг подумала, что все эти боли можно терпеть! Не было сверхболи, из-за которой теряется сознание. Если позволить себе расслабиться, уснуть, пожалеть себя, разжать сомкнутые пока тиски самозащиты - все, она не сможет встать с кровати... она превратится в безмолвную мишень, она сдастся. Нет! Только не это.

Лежа в таком эмбриональном положении, Марина поняла еще одно. Если она сейчас задумается над ответом на вопрос "почему?!", то тоже сдастся, тоже не сможет сделать то, о чем она решила еще стоя возле подвального зарешеченного окошка, подсвечиваемая бледным лунным светом. Вопроса "кто?" для нее не существовало...

Позже, стоя под горячим душем, она все боялась открыть глаза и посмотреть в большое зеркало, в свое любимое зеркало, которое всегда раньше было для нее другом и советчиком, смущенным зрителем и страстным поклонником. Теперь Марина не смогла сразу не только улыбнуться ему, но и просто бросить взгляд.

Открыв глаза, она поняла, что ей чертовски повезло. Синяки и кровоподтеки были везде, кроме головы...

 

***

 

Интуиция. Какое-то странное слово. Сказать его, проговорить про себя, и, кажется, что заглянул в глубокий колодец с прозрачной водой. Заглянул. За столиком напротив в этом импровизированном кафе на улице сидела его интуиция. Материализованная интуиция. Ей не скажешь "который час?" или "кажется, мы с вами где-то...".

- Девушка, хотите угадаю ваш номер мобильного? - пусть интуиция развлекает интуицию.

- Сейчас? - спросила Марина.

- Да.

- Мой мобильный? - Она посмотрела на свой серебристый маленький Samsung, потрогала его указательным пальчиком. - Как?

- Давайте так, - он достал из кармана свой телефон. - Я наберу ваш номер и...

Замешательство, интерес и глаза говорящего, уверенно смотрящие в ее черные очки, рождали желание продолжить диалог.

- Вы его знаете!

- Я? Каким образом?!

- Ну, знаю я каким. Каким-нибудь. - Марина опустила и подняла глаза. - Знакомый мужа, например.

- Значит, вас сюда доставил муж, - Олег улыбнулся, добившись своего, вспомнив невысокого, хорошо одетого крепыша на черном Мерсе.

- Не обязательно муж. Может, охранник мужа.

"Слишком уверенно и осторожно "охранник" поддерживал ее за предплечье. Не охранник. Если не муж, то любовник".

- У вас должно быть морское имя, - интуиция купает интуицию. А вдруг?

Она положила свой телефон на стол, достала из сумочки яблоко, вытерла его платком и надкусила. Ждала, пока уверенный взгляд засуетится, скажет какую-то глупость, повторится, начнет перебирать имена... и можно будет отвернуться и продолжать скучать дальше. Но он не суетился, ждал, улыбался и, вдобавок, тоже надел очки, еще чернее ее собственных. И она вдруг поняла, что он может не продолжить, может отвернуться. А может быть, уже не смотрит, закрыл глаза. Спит.

И она никогда не узнает "почему?!" и "Как?!"

- Ну, что ж вы? Набирайте! - сказала она, откидываясь на диван, заставив себя улыбаться глазами и, иронично, уголками губ.

- Это ваш ужин?

Помедлила с ответом, но ровно столько, чтобы не показать возникшей заинтересованности.

- Да, - улыбнулась, и тут же вспомнила слова соседа-психолога с его теорией скрытых зашифрованных вопросов мужчины и ответов женщины. "Получается, что я уже согласилась, почти отдалась, почти его. Что за глупость, собственно?".

Она ждала, еще раз откусила яблоко, с хрустом, вкусно.

Интуиция! Эх, ты... "Норбеков".

 

Олег очнулся. Знакомство с Мариной, ничем, кроме наваждения, не назовешь. Который уже раз он думал об этом с сожалением.

- Федор, стой!

Машина резко крутанула к бордюру, через "не могу" сбросила скорость и чисто втиснулась между двумя черными Мерседесами. "Заполонили немцы землю русскую!"

- Вылезай! Поедешь в офис на метро. Я сам.

Думать, опять думать. Опять раскладывать пасьянс, опять настраивать весы: слева - прагматика буден, справа - человеческие слабости, слева - желание владеть, справа - влечение на пределе распознавния в себе себя. Глупость! Невозможность разложить свою текущую жизнь по полочкам, навести порядок в мыслях, в настроении, в чувстве приводило Олега в состояние ступора, не позволяло быть в комфортном состоянии, в гармонии внутреннего с внешним. Начинала болеть голова, странно стучать сердце, гремя и засасывая собственную жизненную силу. Нужно было побыть одному. Пусть упрощая, но объяснить себе, что происходит вокруг, выстроить цепочку смысла из фактов и образов людей, перемещающихся вокруг своими оболочками, телесными и энергетическими, объяснить простыми словами свои и их поступки и... появится порядок! Вымести весь мусор вон и все.

Олег резко дернулся из машины, грохнул дверью, заметил боковым зрением взгляд Федора: осуждает, но выходит из машины тоже. Переходит на тротуар, молчит, сосредоточенно и строго, оглядывается по сторонам. "Что со мной может случиться?!" - раздражение опять накинуло на Олега свои сети.

- Черт!

Успокоился он только когда сел на место водителя. Закрыл глаза, представил море... "Стоп, еще раз..."

Море... Солнце... Чайки.

Только болото! Лягушки и пиявки.

Открыл глаза и увидел, что Федор все еще стоит на тротуаре, оглядывается по сторонам. "Не уйдет, пока не уеду..." - подумал Олег, резко вывернул руль влево и с визгом покрышек рванул с места. Тут же представилась гримаса Федора - машину он любил и способен был часами вылизывать ее. "Это не нормально. Продать этот Volvo нужно. Влюбился Федор, да. Фетишизм какой-то!" - опять по привычке объяснял все он.

 

***

 

Мысль, что что-то нужно делать сразу, постоянно существовала рядом, но не проникала внутрь. Марина от нее не отмахивалась, но и не пускала. Стоило бы только запустить ее чуть дальше положенного обычного "думания вокруг", как от нее уже не отделаться, - она себя знала. А если мысль станет вить гнезда, плодить птенцов, искать пищу для дальнейшей жизни внутри, то это будет уже не жизнь, а только одна мысль.

Отвязаться от ноющей постоянной боли удалось не сразу. Отпихнуть ее, отделаться хотя бы днем от ее липких приставаний способно только механическое выполнение однообразных действий. Мысль и боль, боль и мысль. Вот и способ существования. Жить, чтобы думать, жить, чтобы болело. Или наоборот? Не думать? И болеть не будет.

Как я заговорила? Не иначе что-то в голове все-таки изменилось.

Она не стала сушить волосы феном, только обернула их полотенцем и забросила их назад, хотела нажать клавишу на музыкальном центре, но передумала и прошлепала босиком на кухню.

 

Разучилась смотреть вдаль

Разучилась считать до ста

Разучилась любить февраль

Он забрал тебя навсегда

 

- Почему так жесток снег? На нем твои следы...

Она спрашивала. Теперь уже вслух. Кого? Как-то быстро потемнело, и на кухне было почти темно. За окном слякоть. Даже снега нет. И тебя нет...

Вытирая очередную тарелку, она вдруг замерла. Почудился звук вставляемого ключа во входной двери. Она прислушалась. Но потом опустила голову, даже не усмехнувшись себе. Свет включать не хотелось. За окном шуршащих шинами машин стало меньше. Наверное, уже около десяти. Или позже...

По спине пробежал озноб и затаился между лопатками, заставив приподнять плечи. Откуда-то донеслась песня, ставшая ремиксом их знакомства.

- Наверно, в следующей жизни, когда я стану...

Наверное. Когда я стану. Кем?

Прислушиваясь к такой въедливой и вползающей музыке, старалась угадать, откуда она доносится. Или она все-таки включила центр? А почему тогда так тихо... доносится.

Опять появился звук в прихожей. Металлический легкий шорох. Что это? Дома она была одна.

Положила в шкаф последнюю тарелку, вытерла и без того сухие руки, повесила полотенце на стул и осталась также стоять напротив окна, и смотреть в сгущающуюся темень.

- Все просто, - начала она говорить вслух.

И осеклась. До того показался незнакомым и надтреснутым звук собственного голоса. "Лучше говорить молча", - подумала она. Нечего пугать себя еще и голосом собственного отчаяния...

Звук из прихожей повторился в третий раз...

Жалеть себя надоело сразу, как только страх накрыл высоченной волной, вымочил, набросился всей свой тяжестью, облизываясь и готовясь к трапезе. Кто-то уже был внутри квартиры, потому что дверь раскрылась и сразу же закрылась. Она замерла. Мозг забыл о ней. Стало очень тихо. А может, ей почудилось? Свет в квартире она еще не включала, а осенний вечер в десять минут сделал еe из светлой темную. Она развернулась от окна и смотрела теперь в темную прихожую. Казалось, что тьма там была живой, тянула руки, дышала, шептала что-то на своем языке. Жила. Присмотревшись, она вдруг увидела в глубине, там, почти у самой входной двери... глаза. Вернее, не мигающие белки глаз, широко раскрытые, дикие, почти колдующие, Больные. Почему больные? Она не знала. Сумасшедшие!

 

***

 

Олег не удивился, когда однажды Паша приехал в очередной раз в его загородный дом с Мариной...

С его Мариной.