Это был период беспримерного разграбления рыбных запасов на субантарктических шельфах. Таких рыб, как нототения, сквама, клыкач и белокровка многие советские люди знали не по наслышке. Ими были завалены рыбные магазины. А чтобы прикрыть флером научных исследований беспредел, творимый в чужих водах, наше министерство и заказало институту АзЧерНИРО комплексные многолетние исследования мелководий Кергелен, Крозе, Хёрд. Есть такие архипелаги в сороковых широтах Индийского океана. Там же поблизости читатель найдёт и подводные поднятия Обь и Лена.

Это те самые, ревущие широты. Штилевых погод там практически нет, либо западный ветер и шторм, либо - мёртвая зыбь. Солнце - такая же редкость, как дождь в летней Сахаре. В любое время года снег сменяется дождём, дождь – снегом. Эти места океанологи ещё называют Течением Западных Ветров. Сравнимое по мощности с самим Гольфстримом, оно проникает на глубину до километра. Замыкаясь в кольцо вокруг Антарктиды, это течение, как стена отсекает от Антарктики субтропические воды трёх океанов. Для простых смертных на нашей планете имеется четыре океана, включая Северный Ледовитый, для посвящённых – существует ещё и пятый, «Южный океан». И субантарктические острова являются его форпостом.

Ну какая нелёгкая влечёт нас в места столь отдалённые, что дух захватывает? Тащиться поездом до Москвы. Из Внукова чартерным рейсом восемнадцать часов высидеть в салоне «Ил-18» так, что к концу полёта вибрация аэробуса передаётся клеткам вашего тела. Но вот под крылом открывается благословенный Маврикий, аккуратно расчерченный делянками сахарного тростника, окаймлённый пляжами и коралловыми барьерами. Здесь бы и остаться. Так нет! Уже на следующее утро БМРТ «Скиф» уходит на юг. Ну куда уж южнее-то? Через трое суток крейсерского хода (10 узлов) тучи плотным экраном закрывают солнце, а океан ощетинивается барашками волн. Если очень «повезёт», может и хорошо потрепать. Через четверо суток на горизонте открывается величественная гористая цепь островов Кергелен.

Джеймс Кук в докладе к Парижскому Географическому Обществу писал о самом большом из субантарктических архипелагов примерно так: «Я нарекаю его именем адмирала Кергелен, но гораздо охотнее окрестил бы Островами Отчаяния». Все они в вечных ледниках. А летом, когда льды отступают к вершинам гор, глаз перебегает с одной серой скалы на другую. Растительность очень бедная: однообразие мхов и лишайников, да редкие проплешины жёстких осоковых трав. Из «древовидных» - только капуста, когда-то высеянная здесь командой знаменитого мореплавателя. Торчит среди камней кочерыжка высотой до полутора метров, причудливо изломанная постоянно дующими ветрами. На её вершине притулился ядовито-зелёного цвета кочан размером с кулак. Несколько видов бескрылых ползающих мух - дань тем же ветрам. Орнитофауна здесь исключительно морская: альбатросы, буревестники, бакланы, поморники. Нельзя не упомянуть «ослиных» пингвинов, высиживающих свои яйца в примитивных гнёздах - несколько камней, уложенных по окружности. Есть еще снежнобелые птички хионисы. Вот так, наверное, должны выглядеть ангелы, спускающиеся с небес. Но эти птички себе на уме. Они летят рядом с людьми, надеются, что двуногие чудовища сгонят пингвинов с их гнёзд. Вот тогда и начнётся пиршество.

А из-под ног при каждом шаге слышится хруст кроличьих костей. И этих зверьков сюда переселила экспедиция Кука. Время от времени серый ушастик с разбега бьётся лбом в скалу. Единственный враг кроликов на этих островах, чайка-поморник способна разве что выклевать глаза. Вот и бродят по островам слепые зверьки. При отсутствии хищников популяция грызунов контролируется запасами растительной пищи и болезнями. Живут, правда, в горах стаи серых динго. Но они предпочитают охотиться на муфлонов, тоже серых. Хотя, конечно, не брезгуют и крольчатиной. И динго, и муфлоны тот же результат куковской интродукции на острова собак и коз. И размер их популяций тоже пульсирует в зависимости от обилия пищи и нашествия болезней. А серый окрас всех млекопитающих продиктован цветом окружающих скал. Вот когда убеждаешься в незыблемости Дарвиновской теории.

В заливах и фиордах субантарктических земель обитают гигантские водоросли. Представьте себе морскую травку длиной до восьмидесяти метров, разветвлённую как дерево. Сколько таинственных легенд создано вокруг этих растений! Сколько раз легковерные моряки готовы были принять их за исполинских змей! Фантасты помещали в их заросли неприлично кровожадных осьминогов-людоедов. Из шотландского языка прилепилось к ним грозное прозвище «kelpy». Так древние называли злого водяного, который заманивает корабли и топит людей. И только не склонные к беспочвенной фантазии морские учёные подметили удивительную их особенность: под действием ветра и волн водоросли отрываются от дна, сплетаются в плотные комки и скрепляются илом. На этом «плоту» поселяются самые разнообразные организмы. Целыми полями (келпами) такие образования выносятся в Течение Западных Ветров и транспортируют антарктических животных вокруг южного материка. Благодаря этому среди приантарктической фауны эндемиков не много. Это и отличает её от субтропических фаун Атлантического, Индийского и Тихого океанов.

Как подбитый альбатрос я хромаю по палубе, хватаясь для равновесия за всё, что попадается под руки. На ногах – резиновые сапоги. Перебитый правый голеностоп надёжно утеплён. В марте прошлого года я попал в дорожную аварию. Результат: разрушенный сустав, остеомиелит и восемь месяцев скитаний по больницам. Попасть в такую переделку после первой же дальней экспедиции! Да я и врагу бы не пожелал такого! Весь период реабилитации думалось только об одном: буду плавать или нет? Спасибо коллеге Жене Губанову. Его родственники с Тянь-Шаня «на перекладных» передали для меня мумиё, тогда ещё сенсационный лечебный препарат. Спасибо травматологу Александру Петровичу! Избавил меня от остеомиелита и затем вывел на мед. комиссию водников:

«Практически, вы должны заново учиться ходить! – Напутствовал он инвалида. – Расстояния, которые вам нужно преодолевать, добираясь на работу, слишком велики для вас! Просто угробите сустав. Вам бы на корабль, где в любой конец всего несколько шагов. Но в тропики ходить я пока не рекомендую - слишком жарко, остеомиелит может и возобновиться! А в Антарктике, утеплить сустав – в ваших силах! Ну, удачи на комиссии!»

А молодой да рьяный хирург, задействованный на медицинской комиссии, потребовал показать ему именно мои ноги. И я стыдливо и беспомощно приподнял штанины. А там - распухший после всех мытарств правый голеностоп в несколько раз толще левого. Гневно сверкнул глазами эскулап, решительно сел за стол и приготовился писать отрицательный вердикт. Наверное я очень сильно изменился в лице, почему бы ещё нас обступили совершенно незнакомые мне люди:

«Доктор! Этот парень должен плавать! Дай человеку спеть лебединную песню! – Уж очень грозно просили они. – Мы сами за ним присмотрим!»

Спасибо, моряки! Доктор написал-таки «годен»! Есть в жизни счастье! Ах, как поздравляли меня ваши добрые руки! Как будто не я один, а мы все вместе отвоевали очко у постылой жизни! Жаль, что ни с одним из вас мне так и не пришлось поплавать!

На «Скифе» команда из восьмидесяти четырёх человек. В научной группе - двенадцать. В её составе есть и гидрологи-гидрохимики, и ихтиологи, включая паразитолога рыб, и планктонологи, и морской геолог, ну и я. Примерно в таком составе мы провели в Субантарктике четыре полугодовых экспедиции. По их материалам написаны несколько диссертаций, в том числе и моя. На океанологических картах мира исчезло ещё одно белое пятно. В конце концов и промысел в этих водах был запрещён. И популяции рыб начали постепенно восстановливаться. Но это вряд ли интересно моему читателю. Расскажу лучше о специфике жизни на корабле.

В экспедиционных условиях всё направлено на своевременное выполнение исследовательских работ. А оно не в последнюю очередь зависит от качества собранного полевого материала. Искусство его сбора постигается здесь же, на палубе. Длина БМРТ где-то около семидесяти метров. На основной палубе у правого борта располагаются три лебёдки: гидрологическая, геологическая и планктонная. Расстояния между ними никак не больше тридцати метров. И орудия сбора опускаются с них на глубину, как минимум, сто метров, а вообще-то на пятьсот и даже на километр. На корме около слипа расположилась траловая палуба. Техника безопасности запрещает траловые работы в море, начиная с волнения в семь баллов. Уже при пяти баллах не рекомендуется работать с планктонными сетями. А с дночерпателем - и в штиль-то без каски работать опасно. Представьте над своей головой маятник весом в двести килограммов и всё станет ясно. Сороковые же широты – это постоянная болтанка. Волнения меньше пяти баллов, по общепринятым меркам, здесь просто не бывает. И на весь полугодовой период судну даётся лишь десять штормовых дней. Времени у нас в - обрез. Работать одновременно на трёх лебёдках опасно, запросто можно перепутать троса и потерять свои приборы. Новые взять негде, - мы у чёрта на рогах.

Отсутствие опыта или желание прикрыть собственные промахи иногда порождают мистические истории. Не помню уже на каком судне (да это и неважно) выполняли стандартные комплексные станции (одновременно - гидрология, планктон и бентос). Как правило, на глубине 250 метров таинственный «кто-то» срезал и планктонную сеть и дночерпатель. Горе-исследователи и преподнесли учёному совету собственное видение этого феномена: орудия сбора планктона и бентоса сожрали акулы. Ну, планктонную сеть наверное можно сожрать, если очень хочется. Но проглотить двести килограммов ржавого железа... Учёный совет посмеялся. Зато идею сете- и металлоглотания немедленно подхватили всегда модные уфологи. И вот уже новый космический пришелец скитается в глубинах океана, пожирая диетические сети и черпаки...

Но нас поджимает время и мы ищем способы ускорить наши работы. Около каждой лебёдки матросы оборудовали откидные мостики-беседки. Теперь мы работаем, стоя над водой в гидрокостюмах и страховочных поясах. Штурмана приноровились подставлять правую скулу корабля под непрестанно дующий ветер, использовать дрейф «Скифа» для одновременной работы всех лебёдок. Троса уже не ныряют под днище судна, не путаются между собой и не перерезают друг друга. Напряжённый ювелирный труд. А мы экономим время. Для меня это особенно важно. На многих станциях я вынужден вновь и вновь повторять отбор пробы. Грунты Субантарктики нашпигованы валунами, галькой и гравием. Когда-то, миллион лет назад местные айсберги сползали с островов и разносили по шельфу донную морену. Поэтому дночерпатель то и дело приходит с зажатым в «зубах» камнем или камешком, по пути выливая пробу бентоса. Терпение, мой друг! Время от времени очередная волна облизывает мои ноги, а особо нахальная – и плечи. До следующей станции два часа перехода. За это время я должен успеть промыть добытую пробу через систему сит на специальном столе. Описать состав грунта, аккуратно выбрать пинцетом всех своих «зверей». Зафиксировать пробу формалином так, чтобы сохранить на десятилетия, а лучше на века. Снабдить её понятной этикеткой. Всё возможное занести в свой рабочий журнал. Подстёгивает понимание того, что в этих местах я - первый, а возможно и последний бентолог на многие годы вперёд. А моя тёплая одноместная каюта с уютной койкой совсем близко. Терпение, мой друг, не соблазняйся! Лучше посмотри в ночное небо. Там в разрывах облаков подмигивает тебе Его Высочество Южный Крест!

В соседней каюте обитает наш помполит Павел Никитович Буринский, попросту – Паша. Колоритная фигура. Мастер спорта по боксу и самбо. Моего роста и поперёк себя шире. Каждая рука, как три моих. Но я не замечал, чтобы он хвастался своими спортивными успехами. Нет, был один случай. Как-то на переходе в тропиках траловая команда уговорила Пашу показать им, что такое боевое самбо. В течение пяти минут помполит катал по палубе семерых здоровых мужиков, настроенных на победу. Он так и не дал встать ни одному из «противников». Конечно, и сам устал. Сказалось долгое отсутствие тренировок.

Как и следует руководителю, Паша всегда донельзя аккуратен. Форма гражданского моряка со всеми шевронами, всегда отглаженная, сидит на нём, как влитая. Возглавляемая им бригада по обработке рыбы, естественно, ударная. По должности ему положено интересоваться жизнью корабля. И Паша не назойливо интересуется. Ему известно, что почти все члены нашего экипажа – люди с высшим образованием. И потому судовая библиотека полна интересного чтива и обновляется при первой возможности. Острые конфликты, если они возникают на судне, Паша решает сам. Не было случая, чтобы помполит написал на кого-то докладную-кляузу. Как правило, он приглашает провинившегося в свою каюту поговорить по-мужски. От Паши виновник события выходит просветлённый и без синяков. Паша всегда в гуще народа. Во-время подброшенная забавная «утка», весёлый розыгрыш – это по его части. Выпить помполит, естественно, тоже не дурак.

Стенгазета – предмет трогательной Пашиной заботы. Он наметил на судне нескольких «корреспондентов» и не слезает с них. И с меня тоже, зная мою слабость к стихоплётству. Но по заказу я писать не умею. И помполит печатает то, что выходит из-под моего пера. Вот так и появилось знаменитое «Сказание о проф. собрании, нототении и премии». И пошло гулять по Индийскому океану. И через много лет его читали и мне.

Свободное время я провожу за микроскопами в лаборатории, которую одно время делил с паразитологом Володей Лядовым. Она располагается на шлюпочной палубе. Швыряет в ней безжалостно. Поэтому наша оптика прикручена к столам, а стулья – к полу. Во время шторма я привязываюсь к своему столу специальным поясом. Вовка сидит в клетушке, и ему шторм не так страшен. Наша лаборатория достаточно уютна, во всяком случае, в ней тепло. Сюда часто забредают перемёрзшие члены научной группы и лебёдчики.

Паразитолог – личность на судне известная, по своему, почти легендарная. Наравне с докторшей, стармехом и начальником радиостанции он является держателем спирта. Володя бережёт его как зеницу ока. В спирте он фиксирует своих паразитов. Но время от времени лабораторию «навещают» помполит с капитаном. Паша умеет канючить:

«Варвар! Зачем ты глистов ценным продуктом травишь? – И к капитану. - Кирилыч! Ну, хоть ты ему попеняй! Он тебя уважает!»

Паразитолог не решается отказать высокому начальству. Нет-нет, да и выдаст им граммов сто. А сам торопится зафиксировать как можно больше организмов. И вот он преуспел, спирт разлит по пробам. Володя приступил к их обработке. Отработанный фиксаж сливается в отдельную посудину. И тут вновь появляется Паша:

«Вовочка! Подшипники горят! Выручи! В последний раз, а?!»

С радостным вздохом мой коллега показывает просителю пустую бутыль. Но тот замечает также и емкость с грязно-желтым фиксажем, на поверхности которого плавают капли жира:

«А это что? Спирт? После фиксации? А если его профильтровать? Воронку! Фильтр!»

Я вручаю помполиту вакуумный насос и несколько фильтров для сбора хлорофилла. После короткой инструкции Паша усердно трудится. Наконец, фильтрат обезжирен, но цвет его не изменился. Восхищённый результатом собственного труда он звонит капитану:

«Кирилыч, зайди к Вовочке! Полечимся!»

Через несколько минут капитан недоверчиво рассматривает грязно-жёлтую бурду в своём стакане:

«Что это за гадость, Паша? Почему она такая густая? Это можно употреблять внутрь?»

«Можно, Кирилыч, не сомневайся! И название подходящее: коктейль «Глистявочка»!»

Стакан падает на пол. Брезгливый капитан опрометью вылетает на палубу, поближе к борту. Его догоняет голос помполита:

«Так ты в самом деле думаешь, что пить его не стоит? Ну ладно, не буду!»

Следующая его «жертва» - судовая докторша. Она проплавала с нами все четыре экспедиции. Лукъяновна – хирург от бога. На её счету около десяти удалений аппендикса в штормовых условиях. Где-то плавает и спасённый ею язвенник. Вот и мою конечность докторша раз в месяц требует на осмотр. Выпросить у Лукъяновны спирт – дело дохлое, сама не пьёт и другим не даёт. В возрасте за сорок, высокая, костлявая, некрасивая, обойдённая мужской лаской, своё свободное время она коротает с книгой. А времени этого у докторши много. Народ-то у нас здоровый. И вдруг в одном из рейсов на «Скифе» сменился старпом. И расцвела судовая любовь: тут тебе и поцелуи на-людях, и ласковая воркотня, и объятия на киносеансах – что твои школьники. Что ж, дело это житейское. Народ делает вид, что ничего не замечает. Так уж водится.

Так бы оно и продолжалось. Но тут мы встретились с траулером «Кара-Даг». А у старпома на нём друг, тоже старпом. А у друга в каюте – две мартышки: Яшка и Машка. Обезьянье семейство – в процессе развода: ежедневные скандалы, безуспешные попытки поделить имущество хозяина. И Машку забрал наш старпом. К новому хозяину мартышка прямо-таки воспылала любовью... и ревностью. Ты заходишь к нему по работе, а эта тварь норовит укусить тебя за ухо. Меня Машка невзлюбила особо. Ну и я платил ей сходной монетой: при любой возможности – дёрг её за хвост. Обезьянка возмущается, старпом переживает. Но оказалось, что не только я - в машкином чёрном списке. Однажды из старпомовой каюты выбежала докторша, грохнула закрытая дверь:

«Аа-а-а! Женщину на обезьяну променял! – Она проходит мимо моих дверей, открытых настежь. – Израиль! Ну ты можешь себе такое представить? Женщину променять на обезьяну, а?!»

«Лукъяновна! Мужики так устроены. Иногда им против воли приходится делать неизбежный выбор! Попробуй ужиться с Машкой на правах второй жены!»

И докторша вняла моему мудрому совету, подружилась с мартышкой. Нужно было видеть, как они втроём выходили на ежедневную прогулку на обледеневшую палубу. Обезьянка выполняла свои естественные отправления и стремительно лезла под шубку к Лукъяновне. Записные судовые остряки утверждали, что на «Скифе» появилась первая шведская семья.

И вдруг, Машка пропала. Был объявлен общесудовой аврал. Нет, не нашли. Кто-то предположил, что несчастное животное упало за борт. Старпом уводит рыдающую подругу в лазарет. А там рыбацким ножом к столу приколота записка, составленная из газетных букв: МЕНЯЮ МАШКУ НА ДВА ЛИТРА СПИРТА. ВЫСТАВИТЬ В ПОЛНОЧЬ В КАЮТКОМПАНИИ. И росчерк «Z», то есть Зорро. Докторша счастлива, но рыдает ещё горше - как бы пленение не повредило мартышке. Она согласна на выкуп. Старпом же, обладающий реальной властью, грозится «киднепманам» всеми карами. Но где же его искать похитителя-то? А может быть поймать на приманку? В полночь старпом ставит двухлитровый бутыль спирта на один из столов в кают-компании, а сам прячется в буфетной и подглядывает оттуда в замочную скважину. За выкупом не пришли. Зато в каюте старпома кто-то приколол к тумбочке новую записку: НЕ НАВРЕДИ ЗАЛОЖНИЦЕ! ДВА ЛИТРА ИЛИ МАШКА НЕ УВИДИТ СВЕТА СОЛНЦА! В ПОЛНОЧЬ ТАМ ЖЕ! И снова росчерк «Z». Под давлением Лукъяновны старпом сломался. Вечером он отнёс в кают-компанию спирт. А утром там же обнаружилась мартышка. Здоровая и ухоженная. Спокойно грызущая огромные семечки подсолнухов с Маврикия. Святое семейство счастливо воссоединилось.

Я работал в лаборатории и заодно согревался после пахоты на станции. И посмеивался над судовым детективом, передаваемым из уст в уста. Позвонил помполит:

«Зайди в каюту капитана! Есть одно дело!»

Приказано – иду. В каюте капитана два стола уставлены разномастными бутылками и копчёной сквамой. За столами – почти все руководители служб. Уже навеселе. Здесь же и сердитый старпом, и Машка. Она старательно ищет насекомых в голове Кирилыча. Пол в каюте усыпан шелухой семечек. Павел подвигает свободный стул, наливает на два пальца разведённого спирта:

«Садись! Согреться хочешь? Конечно хочешь! Выпей за благополучие шведской семьи! Приобщись к местной мафии! – И к старпому. - А ты, Сергей Иванович, не переживай! Ну загуляла Машка, ну пошла по рукам! Все они, бабы, такие! Вот перебесится и вернётся в семью!»

Закончена одна из наших экспедиций. В порту Аден израсходуем заработанную валюту и самолётом улетим в Союз. Чтобы вернуться через два месяца. Со мною в паре - моя сотрудница Нина. Она пошла в рейс исключительно, чтобы заработать. Ей эта наука – до лампочки. Дома ждёт её малолетний сынишка. Здесь на выходе из порта есть магазин относительно дешёвой обуви. Можно с выгодой перепродать в Союзе.

«Израиль Геннадиевич, давай зайдём!» - просит Нина.

«Ты заходи, а я перекурю пока снаружи! Арабы русский язык знают!»

Жду снаружи, пялюсь на высокие ступени магазина. Что-то уж очень долго Нина покупает. Может быть ей нужна помощь? Захожу в тесноватый магазин. За прилавком стоит молодой араб. Ещё трое обступили плачущую Нину.

«Что здесь происходит? Кто обидел мою подругу? Почему ты плачешь?»

«Я купила у них обуви на десять динар! Дала ему двадцать! А он не отдаёт сдачи! Требует, чтобы я купила ещё на десять!»

«Нету сдачи! – Отвечает тот, что за прилавком. – Карош туфли, бери ещё десять динар! В Русия карош продать!»

«Эй! Так с дамой не поступают! – Строго говорю я арабу. – Верни ей десять динар! – И не дожидаясь его ответа, перегибаюсь через прилавок, вижу открытый выдвижной ящик, в нём деньги. Выбираю бумажку в десять динар. – Возьми, Нина, пойдём!»

Кулак вонзается в мою спину не больно, но очень уж оскорбительно. Разворачиваюсь на своём перебитом голеностопе. Хочется сделать это резко, стремительно, но получается как в замедленной киносъёмке. Все трое успевают отскочить на безопасное расстояние. В этот момент открывается дверь и входит наш помполит. На нём тропический вариант формы гражданского моряка. Своё отношение к конфликту определяет в доли секунды:

«Ну, не так! Не так это делается, Изя! - В его голосе слышится укоризна нерадивому школяру. – Ничему-то ты не научился! – Паша хватает за шкирку ближайшего араба и швыряет его на прикрытую дверь. О, ужас! Дверь срывается с петель и вместе с пострадавшим падает с крыльца на асфальт. – Вот так надо! А теперь живо уходим!» - одной рукой помполит подхватывает меня, другой – Нину с её покупками, и буквально уносит нас в гущу базара, подальше от блюстителей закона.

Нас никто не преследовал. Всё, слава Богу, обошлось. Вот только у Паши в порту Аден появилось новое прозвище, «Капитан-па’ша». С ударением на последний слог.

Всю следующую экспедицию мы, члены научной группы не находим себе места. В институте достроили многоквартирный дом. И все мы стоим в очереди на получение жилья. Дирекция запуталась в гарантийных письмах, которые несколько лет раздавала направо и налево. Вот и у меня такое письмо. И вместе с этим существует реальная очередь, в которую та же дирекция насовала блатных претендентов на квартиры. Все мы бомбардируем берег радиограммами. Мараем, так сказать, честное имя советской бюрократии своими шкурными требованиями. Но вот одному сообщили положительный ответ, другому... всем, кроме меня. Все радуются. Я креплюсь, справедливо полагая, что пока моя супруга найдёт возможность приехать в Керчь от ненормированной работы и двух малышей, пройдёт немало времени. Мы живём в восемьнадцати километрах от города на территории психбольницы. В ней же она и работает. Проходит две недели, а ответа всё нет. Паша составляет шифрованный запрос на имя моего директора. Подписывает его и капитан. Ответа нет, как нет. Я - весь на нервах.

После трёх месяцев работы на шельфе архипелага Крозе совершили мы плановый заход на остров Маврикий, всего на одни сутки - за горючим и продуктами. Мы всегда заходим в Порт-Луи. Для нас даже выделено постоянное место швартовки. Однако, валюту нам выдадут только в конце рейса. Сегодня народ идёт на берег с тем, что имеет. У меня же карманы пусты и идти мне никуда не хочется. Я обижен на весь мир и, в особенности, на дирекцию института.

Ко мне подходит инженер-механик Толя Шабанов. С ним я шапочно знаком, не более. Знаю, что на «Скифе» он доводит до ума машину для разделки нототении.

«Израиль! Составь компанию на берег!»

«Нет желания, Толя, да и не с чем! Даже на пиво не наскребу!»

«А это видел? – Толя показывает мне свои ручные часы. – Толкнём на барахолке! Вот и будет и пиво, и ром!» - Его часы действительно имеют товарный вид.

«Спасибо, друг! Но мои старенькие часы никто и даром не возьмёт! Так, что я остаюсь!»

«Не обижай! – Настаивает Толя. – Твои часы и продавать-то нельзя! По ним мы будем возвращаться в порт! Слышал, что отход назначен на семнадцать?»

Вобщем, уломал меня новоприобретённый приятель. И уже в порту начались наши приключения. Толя - высокий, мосластый, мускулистый парень, с оригинальной наколкой на широченной груди. Мои ровесники должны помнить школьный учебник по истории, кажется, для пятого класса. В нём ещё была иллюстрация «степные витязи» - два конных ратника, славянин и монголоид, скрестили мечи среди высоких ковылей. Когда Толя сокращает грудные мышцы, всадники ведут нескончаемую битву. Мы уже почти вышли с территории порта. И тут нас останавливает излишне политизированный юноша арабского вида:

«Руси – карашё, муслим – карашё, израиль – плёхо!»

Толя картинно расстёгивает тенниску, почти рвёт, тычет пальцем в наколку:

«Но! Руси – карашё, муслим –плёхо!»

Оставив оторопевшего мусульманина, мы отправляемся на базар. Толины часы действительно пошли на-ура. Свои же я честно пытался продать. Толе это надоело:

«Почти час безнадёги! Время уходит! – Ворчит он. – Я тебе говорю, часы нам ещё понадобятся! – Наконец, кричит. - Я звал тебя не утилем торговать! Я выпить хочу!»

Заходим в знакомую забегаловку. Берём пиво и бутылку рома. Через полчаса посуда опустела. И тут Толя встал в позу:

«Пить в этой дыре я больше не желаю! Пойдём в другую!»

Мне это показалось забавным. Почему бы не пойти в другую, в самом деле? Пошли. Снова пиво и ром. И уже не сговариваясь идём в третью. И вот тут вышла у нас осечка. Не можем найти. В Порт-Луи забегаловки – на каждом перекрёстке. А вот же, подевались все куда-то. Мы долго пробирались по каким-то горбатым, совершенно не знакомым нам улочкам. Наткнулись на странную скульптуру: огромная, гипертолстая, абсолютно голая баба с необъятной грудью сидит в позе лотоса. Что бы это значило? Потом забрели в китайскую харчевню. Там снова что-то пили и закусывали сосисками из собачины. Это я аторитетно определил по шерсти, хрустевшей на зубах. Толя воспринял экзотическое блюдо как личное оскорбление и решил побить бедных китайцев. Чувствуя, что за штаны мне богатыря не удержать, я обратил его внимание на часы - уже начало четвёртого.

«О! Я же говорил тебе, что часы нам пригодятся! – Торжествует Толя. – Пойдём на «Скиф! А где он, порт-то?»

«Спокойно, друг! Порт, он всегда внизу!» - авторитетно утверждаю я.

Ноги мои заплетаются – травма напоминает о себе. Выписываем вензеля. Прохожие смеются. Но тоже добродушно показывают, что порт находится внизу, у моря. Но мы не умеем объяснить где стоит наше судно. Мы пришли в порт к семнадцати, как положено. Но с противоположной стороны. И пошли в обход, не в шутку встревоженные. Конечно, наши не уйдут не дождавшись, но всё-таки... Подходим к родному ржавому борту. Толя обнимает меня за плечо, я его – за талию. Несмотря на мой разболевшийся голеностоп, вензелим слаженно. А на трапе беснуется Кирилыч. Выше его на одну ступеньку, – Паша. Что-то то ли кричит, то ли нашёптывает капитану.

Остряки утверждают, что наш капитан родился со штурвалом в зубах вместо соски. Да так и остался в младенческом возрасте. Поэтому с русским языком Кирилыч не в ладу. Говорит исключительно на «партийном». Одну и ту же матерщину он может повторять в разных падежах и интонациях. Но не было случая, чтобы его не поняли. Как-то я спросил парней из палубной команды:

«Как вы его понимаете во время швартовки, постановки трала?»

«Элементарно! – Последовал ответ. – С первого мата!»

А сейчас я слушаю эскапады Кирилыча в свой адрес. И, как ни странно, тоже всё понимаю: что мы опоздали на целый час, что капитана чуть не хватил инфаркт, что уже подумывали обратиться в полицию, что он лишит меня визы так, что море я буду видеть исключительно с берега. Вначале я молча свирепею, а потом выплёскиваю на бедного капитана все девять лет бесквартирных скитаний моей семьи:

«Валяйте, Кирилыч! Хуже уже не будет! Всё и без вас сделано! Вам и осталось - только верёвку намылить!»

«Кирилыч! Кирилыч! Скажи ты ему, не мучай! Что ты, в самом деле? - Разобрал я, наконец, лепет помполита. - Ну припоздали моряки! Ну, виноваты! Так ведь горе топили! Но вернулись же! На трёх ногах! Говори, Кирилыч, не то я сам!»

«А половина той верёвки моя! – Вдруг претендует всеми забытый Толя. – На рею? Стало быть, - на рею! Подвинься, Израиль! Здесь тесновато!»

«Молчи, скоморох! – Кипятится капитан. – Поплясали бы вы у меня, оба! Не хочу портить праздник твоему дружку! Он... он... квартиру получил!»

«Кто получил?» – грустно, только из вежливости спрашиваю я. Как же я устал завидовать счастливчикам, обретшим свой фарт.

«Очнись, друг! – Смеётся Толя, щёлкая пальцами перед моим носом. – Приступ учёной тупости сейчас пройдёт! Ну, Кирилыч! Ну, как расстроил человека! Да ты же и получил! Загул продолжается, господа присяжные заседатели!»

«Ладно! - Уже улыбается капитан. - Толя, брось дружка! Пусть сам шкандыбает до каюты! А ты, не в службу, а в дружбу, слетай по-молодому, возьми несколько бутылок рома! – Он протягивает Толе бумажку в двадцать рупий. - Всё-равно с выходом припоздали!»

А потом я лежал в своей каюте, накаченный аналгином, и баюкал ноющий голеностоп. На столе стояла батарея дешёвого маврикийского рома. Толя по-хозяйски управлялся с бутылками и стаканами. Парни заходили чинно по три-четыре человека и приобщались к моей радости. А потом зашли Кирилыч с Пашей. И тоже приобщились. И капитан уже литературным русским языком торжественно объявил, как он рад, что ещё один стоющий мариман надолго бросает якорь в его городе Керчи. А отныне - уже и моём... «Зурбагане».

А вот мы снова прилетели на Маврикий. С самолёта попали на празднование Дня Независимости. Экипаж «Скифа» в полном составе приглашён на трибуны местного стадиона. Автомобили, до предела загруженные продукцией фирм и разукрашенные цветами, один за другим следовали мимо трибун. Никаких лозунгов. В конце парада двигался джип с четырьмя полисменами и двумя собаками. Наверное, он представлял органы порядка и армию одновременно. Гостей, не считая нашей команды, было много. И рассажены мы были вперемешку. Я, например, удостоился общества английского лорда и его дочери. Правда, лорд был занят протиранием собственной лысины, а голову его дочери я наблюдал где-то высоко в облаках. Не замечая моего присутствия, мисс поведала папе, что ночью в городе состоится массовое гулянье: будет карнавал, музыка – почти как в Бразилии. В тот момент в мою голову и закралась крамольная мысль увидеть карнавал. Начальник рейса Славка Мирошников и два моих лаборанта свежую идею приняли на-ура, особенно Володя Кирилец, гитарист-виртуоз. В те времена советским морякам ночные увольнения были категорически запрещены. Риск потерять визу был очень велик. Но охота пуще неволи.

Скифяне восприняли маврикийский праздник, как собственный. К ночи на судне трудно было найти трезвого человека. Крепились только мы, четверо заговорщиков. Когда мне показалось, что начальство дошло до кондиции, я повёл ребят отпрашиваться на берег. Кирилыч и Паша оказались в полном отрубе. У мёртвых не отпрашиваются. Зашли в каюту старпома (опять нового). Ноги его всё ещё лежат на диване, а сам – уже на полу.

«Григорьевич! – Обращаюсь я к пьяному человеку. – Нам бы ненадолго в город выйти! К утру вернёмся! Капитан и помполит дали понять, что как ты скажешь, так и будет. Вахта твоя! Так мы пойдём?»

«Идите вы все к ё.....й матери!» – отмахивается, как от мухи, старпом. И снова отрубается.

«Спасибо, Григорьевич! Мы тебя не подведём!»

Спускаемся по трапу. Ох и рискуем же... ну как стукач... да нет, никого на палубе. Выходим из порта. А там... день среди ночи. На каждом перекрёстке – эстрада. Банджо, гавайские и японские гитары, тамтамы, маракасы создают незнакомый, но чудесный музыкальный рисунок. Вокруг улыбающиеся лица, танцующие молодые тела, треск костаньет. Шампанское, ром, жаровни источают соблазнительно вкусный дым. Только мы – лишние на этом празднике жизни. За всё нужно платить, но нечем. При виде музыкальных инструментов у нашего Володи разгорелись глаза.

«Вовочка, ты бы сыграл на гавайской? – спрашиваю я.

«Конечно, сыграл бы! Да ведь как попросишь, Израиль Геннадиевич! – В голосе мальчика покорная безысходность. – Не дадут же!»

«Дадут! – Я вспрыгиваю на эстраду и направляюсь к длинноволосому гитаристу. – Володя, давай за мной! – И к гитаристу на чистом русском. – Дай моему другу сыграть! А то умрёт!»

И чудеса карнавала начались. Длинноволосый с улыбкой подаёт Володьке гитару. Парень благоговейно перебрал струны. В руках длинноволосого что-то проворковал бубен. Квинтет насторожился. Володькин мотив аборигены подхватили чуть ли не с третьего такта. «Ой, мороз, мороз! Не морозь меня...» - Эх, голос у Володьки слабоват. Но это уже и не .важно. Мелодию без слов подхватили зрители, облепившие эстраду. Пытаются танцевать. Кончилась песня. Длинноволосый знаками просит Володьку продолжать. И парень исполняет в ритме вальса нашу, морскую. И коллеги его снова ловят мелодию:

 

После долгих ночей и тяжёлых штормов

В синем небе рассыпались золотые лучи.

Это радуга перекинула мост богов

Через весь океан до родимой Керчи...

 

Володькины слова слышны только нам, плотно прижатым к эстраде. Зато мелодия, усиленная микрофонами гремит на всю площадь. Множество пар танцует. Но никто не вальсирует. Их хореография какая-то африканская. А нас совсем затормошили, тянут бокалы и бутылки, какую-то снедь:

 

«Russian! It is very nice! Drink up a wine for our carnival!»

«Russian! Beautiful! Take a bottle-rum for your musician!»

 

А Володька - прямо в ударе. По щекам струится пот, рубашку хоть выжимай. В ход пошли: «Ландыши», «Надежда», «Морзянка»... А под конец сладившийся квинтет заиграл «Катюшу». Не ту, что с боями прошла от Москвы до Берлина. Теперь уже Володьке пришлось подстраиваться под новую версию с ритуальным вскидыванием рук и выкриками «ка-за-чок!» в ночное небо. Я невольно посмотрел вверх. Там на половину небосвода вольготно раскинулся «Орион». Володька взял последний аккорд и передал гитару её хозяину. Под аплодисменты толпы обнялся с неожиданными компаньонами и нырнул вниз.

«Ну как, понравилось? – Прохрипел он. – Где мой ром?»

Немедленно к новому кумиру потянулись бокалы и бутылки. И девушки с закуской. Несколько фанатов увязались его провожать.

«Маэстро! Что ты делаешь на «Скифе»? - Вопрошает Славка. – Твое место на эстраде! Ты был великолепен! Ну, сам то отвёл душу? Доволен?»

«Можно и на эстраду! – Без ложной скромности отвечает парнишка. – Можно и в Союз Художников! А этот карнавал я никогда не забуду! Спасибо, добрые начальники!»

На судно мы вернулись в пять утра. На палубе тишина. И мы тихонько разошлись по каютам. Я завалился спать. Но уже в одиннадцать подхватился на койке под объявление «Начальник рейса и старший инженер Рубинштейн приглашаются в каюту капитана!». Ну, начинается «разбор полётов». В дверях столкнулся со Славкой. Входим. За столом - Кирилыч, Паша и старпом. Сидят опухшие и суровые, чисто сталинская «тройка». Вежливо приветствуем большое начальство.

«Садитесь, учёные мужи! – Капитан держится за голову. Говорит с трудом. – Вот, старпом утверждает, что ночью вы отсутствовали на судне!»

«Конечно! - Спокойно отвечает Славка. – А в чём дело, Кирилыч?»

«Расскажите, чем занимались в самоволке? - Кипит справедливым гневом старпом. - Как совратили мальчишек-лаборантов?»

«В какой самоволке? – Перехватываю я Славкин пас. – Отцы-командиры! Вы забыли, как отпускали нас в город посмотреть карнавал?»

«Кто?... Кто отпускал? – Вскинулся Паша. – Я такого события не помню!»

«И не удивительно, Паша! – Ядовито парирует Славка. – Ты, Никитич, направил нас к капитану!»

«Так оно и было! – Ловлю я Славкин мяч. – Кирилыч же заявил, что отпустить нас может старпом! Его вахта! Всё и устроилось!»

«Ну да! – Невинно хлопает глазами Славка. – Григорьевич дал своё согласие! А мы обещали, что не подведём! Помнишь, Григорьевич?»

«Не может быть! – Уже неуверенно крутит головой старпом. – Смутно помню, что послал кого-то... сами знаете куда!»

«Ну вот и вспомнил, Григорьевич! – Это уже снова я. – А то заладил: не помню, да не помню! А вот с адресом ты сейчас допустил неточность! Наверное, вчера ночью не чётко его произнёс! Мы услышали «город и карнавал»!»

Кирилыч закашлялся и ещё крепче ухватился за голову. Паша грохнул кулачищами по столу и зашёлся в хохоте:

«Молчи, старпом! Обошли нас научники! Эх, полечиться бы, да послушать про карнавал! Что скажешь, Кирилыч?»

«Ой голова моя! – Стонет капитан. – В семнадцать отходим!... С такой головой!»...

«Ох, отцы-командиры! – Нахально усмехается Славка, ставя на стол трофейную бутылку рома. – Ну что бы вы делали без «науки»?»

В семнадцать мы действительно покинули Маврикий. «Скиф» взял курс на юг. Вахтенные разошлись по закреплённым за ними местам, а остальные – по каютам, к прерванным занятиям. Пьянка на корабле, как грипп, подхваченный кем-то в порту: не кончится, пока не обойдёт все каюты. Поэтому на следующий день на обеде никто, вобщем-то, не удивился разнузданному виду третьего штурмана. Он явился в кают-компанию в трусах и кителе, в сапогах, надетых на босу ногу, не бритый и не причёсанный. Гораздо больше нас удивила реакция капитана, обычно до занудливости требовательного к внешнему виду моряков. А тут Кирилыч опустил глазки долу, смолчал, будто ничего и не случилось. Ну и старпом неделю прятался то в рубке, то в каюте. Место его в кают-компании как-то осиротело. Оно бы и забылось, если бы по судну не пошли невероятные слухи. Через месяц они дошли и до меня в виде таинственной истории с примесью чертовщины.

Кто из нас не читал про Бермудский Треугольник? И океан там выгибается необычайно высоко, и стрелка компаса выполняет пируэты, и американские самолеты пропадают без следа, и подводные лодки гибнут и команды покидают свои корабли. Такой же дурной славой пользуется Филиппинский архипелаг и Бискайский залив и... Может быть и там орудуют пришельцы? Дальше-больше! Кто-то из особо рьяных болтунов-уфологов проткнул глобус спицей, соединив, таким образом, Флориду с центром «шарика». И другой её конец вылез... около острова Маврикий!

Знакомые и с подобной «информацией», третий помощник капитана и его рулевой в четыре часа утра явились в рубку заступать на вахту. В рубке – никого! А прямо по курсу в ночи светятся огни какого-то населённого пункта. Полным ходом «Скиф» мчится на прибрежные скалы. Чертовщина! Где старпом? Где рулевой? Не задаваясь ненужными вопросами, третий штурман развернул «Скиф» на сто восемьдесят градусов. Как ни крепко спал Кирилыч, а поворот судна почувствовал. В чём спал, в том и выскочил в рубку. Накинулся было на штурмана. Но быстро понял, что не на того. А третий обиделся всерьёз, что и продемонстрировал нам в кают-компании.

Я не уверен, что так оно и было. До меня дошли только слухи. Будто бы старпом со своим рулевым почувствовали, что не допили. Будто бы поставили рулевое управление на «автомат» и отправились в каюту Григорьевича. Время от времени поднимались в рубку с инспекцией. А потом они засиделись, а «Скиф» возьми да и развернись самостоятельно.

История эта не имела неприятных последствий. Только по возвращении в Керчь Григорьевич исчез из моего поля зрения. Да в лексиконе Кирилыча появилось новая идиома, обращённая исключительно к нерадивым штурманам: «Твою мать, Бермудский треугольник!».