Он был живой - она сразу это поняла. Если вы столько раз обманывались, заглядывая в глаза игрушкам - новым или потрепанным… И не важно, что движения ему придавала рука тети или дяди за цветастой ширмой - дело не в этом. Все время, пока шел спектакль, он смотрел на Соню - лукавыми, все понимающими глазами.

Дети ровным строем послушно проследовали за воспитательницей из актового зала. Но Соня не могла уйти. Она должна была еще раз, хоть на секундочку, увидеть его! Она умела быть незаметной, и, пока все строились, юркнула за цветастую тканевую ширму. Никогда Соня не совершала более решительного, важного поступка, коренным образом изменившего ее жизнь.

Две женщины укладывали реквизит. Только что говорящие и поющие зайки, мишки и собачки онемели и превратились в обычную груду тряпья. Разумеется, все, кроме него. Соня знала - он только притворяется спящим.

- Как тебя зовут, маленькая? - ласково обратилась к ней одна из женщин - миловидная, с вьющимися волосами.

- Соня, - торопливо ответила она. - Здрасте, тетя.

Чтобы добиться своей цели, стоило соблюсти приличия. Общаться со взрослыми она умела - наверное, потому что сама считала себя вполне взрослым человеком.

- Соня? - другая, постарше, крупная, некрасивая, уставилась на нее большими черными, с поволокой, глазами. - Ир, мне кажется, она еврейка…

У женщины было грубо вырезанное лицо и нос с горбинкой.

- Что ты хотела, детка? - кудрявая наклонилась к Соне.

- Можно… его… достаньте… пожалуйста… - умоляюще протянула девочка.

Она очень боялась, что не успеет, что ее здесь найдут.

- А-а, тебе кто-то из наших артистов понравился? Кого ты хочешь увидеть? - Ира распахнула закрытый уже было саквояж с куклами.

- Его! - Соня показала пальцем на Бориса. То есть тогда она еще не знала, что это Борис.

Это была необычная кукла, не из тех, которые становятся тряпками, как только их снимают с руки. Лиса сшили очень талантливо - он был не простой «рукавичкой», а плотной, полноценной игрушкой, с четырьмя лапами, и мог даже сидеть. Для доморощенного разъездного театра, как рассуждала потом Соня, это стало удачной находкой.

- Значит, моего лучшего друга! - та, которая некрасивая, опустилась перед девочкой на корточки, упорно в нее вглядываясь. - А откуда ты знаешь, что это - он, а не она?

Роль у него действительно была тогда женская - Борис играл очередную лисичку.

- Глаза-то у меня на месте! - пожала плечами Соня.

Эту фразу любила повторять бабушка. Называть ее надо было бабушкой, хотя, вообще-то, Соня познакомилась с ней только, когда умерла мама.

- Нет, ты погляди?! - в восхищении воскликнула женщина.

- Может, тебе мишку достать? Смотри, какой он хороший! Хочешь, он тебя поцелует? - молодая тетя, приветливо глядя на девочку, уже шустро надевала на руку симпатичного, улыбчивого медвежонка.

- Нет, - нетерпеливо замотала головой Соня. - Его, того, пожалуйста!

- Нет, ты видишь, ты видишь?! - всплеснула руками старшая, назвавшая лиса своим другом. - Это - НАША девочка! Ну какой еще ребенок так выберет, а? Ей нужна умная кукла! Талантливая кукла, а не твои поцелуйчики! На, держи, возьми его, он разрешает.

Дрожащими руками, словно ей протягивают некое чудо, девочка приняла лиса, почувствовала, какой он тяжеленький, какая у него мягкая, пушистая шерстка. Потом, за многие годы, шерстка у Бориса истерлась, но это ощущение тепла и сказки Соня ощущала всегда, как только брала его в руки. А какие у него оказались глаза! Художник нашел необычные пуговицы - зеленые с черной серединкой, словно настоящим зрачком.

Немного обиженная, Ира отвернулась. Ее куклой, как сразу поняла девочка, был именно мишка. А другая тетя все никак не могла успокоиться.

- Ира, у меня нет сомнений! Посмотри ей на нос! Это НАШ нос!

- Сонечка, хочешь ириску? На вот, возьми… Мара, отстань, не пугай ребенка. У нее самый обычный среднерусский нос, - Ира уже раздражалась.

- Для такой маленькой девочки? Обычный нос? Нет, ты на глаза посмотри! Да я такие глаза только у Аллочки Надельман видела! В них смотреть и смотреть! А грустные! А умные!

- Господи, Мара! Это детдом! Здесь у всех детей грустные глаза… Я, если честно, уже не могу здесь. Тяжело. Пойдем, дорогая, пожалуйста, а?

- А как твою маму зовут? - не унималась та.

- Какая мама?! - зашептала Ира и предупреждающе дернула ее. - Забыла, где мы?

- Я знаю, как зовут маму, - Соня высокомерно поглядела на женщину. - Она умехрла. А папа нас бхросил давно. Мама - Алла, а папа - Вася. Я жила у бабушки, папиной мамы, а потом она заболела. Наверное, тоже умехрла. Она не пхриходит.

Все это она оттарабанила на одной ноте, хорошо понимая: лучше «отчитаться» сразу, чем долго отвечать на вопросы - а то сейчас явится воспитательница, и она ничего не успеет. Маму Соня вообще-то почти не видела, даже забыла, как она выглядит, мама все время где-то болела, и девочка жила в семье ее подруги, в одной комнате с двумя взрослыми девочками. Добрая или злая была эта тетя, так и осталось неизвестным, потому что она постоянно работала, даже дома - стучала на печатной машинке. А девочки или тискали Соню, как куклу, или ссорились друг с другом. Про эту женщину запомнилось только то, что она - «никакая». Это слово она сама постоянно повторяла, говоря о себе: «Сегодня я совсем никакая… Ужина нет, а я опять - никакая… вставать завтра в шесть, а я…» - и так с утра до ночи. Соня ходила в скучный, тоскливый детсад-пятидневку, в группу, где дети даже не умели еще разговаривать. Соня разговаривать умела хорошо, только было не с кем.

А потом пришла бабушка, сказала, что она - папина мама. Но папа так никогда и не пришел. Старуха забрала Соню и кормила ее. В самом прямом смысле - именно кормила, постоянно кормила, только кормила… А еще очень нудно, надоедливо причитала. Больше ничего из их быта и общения Соня не запомнила. Девочка сама находила себе развлечения в пропахшем пылью и старой одеждой пригородном доме. Отыскала какие-то книжки и пыталась различать буквы, которые показала ей соседская девочка-первоклассница. Соня уже тогда привыкла быть одной и полагала, что это нормально. Бабушкины ласки были ей неприятны, она с трудом их терпела и всячески избегала - очень уж та казалось чужой и какой-то… Тогда Соня не могла найти нужного слова. Теперь бы она сказала «деревенской, некультурной». Так что интернат стал для нее не местом заключения, а скорее глотком чего-то нового, интересного - здесь оказалось столько книжек, а еще - мозаика, а еще - занятия: лепка, рисование, аппликация. У Сони все получалось лучше, чем у других, и ее часто хвалили. Остальные дети мало ее волновали, но когда они попробовали обидеть новенькую, получили резкий отпор: защищать себя Соня научилась еще в поселке - там «педагогов» много, одни только пацаны из местных чего стоили…

- Как ты говоришь - Алла? Нет, правда, твоя мама - Алла? Ира, послушай, как она говорит «хэ» вместо «рэ»!

- Все дети картавят!

- А фамилия твоя как? Фамилия? Надельман, может?

- Нет. Смихрнова.

- Вот видишь… - сказала молодая. - Послушай, ребенка уже ищут, наверное.

- Так ведь русский папа! - шептала, пораженная, Мара. - Боже, Ира, я знаю ее мать. Это моя Аллочка, она вышла замуж за русского. А потом развелась, и опять вышла замуж… Наверное, это как раз ее дочь… Она достала меня из колодца, нет, ты подумай! Дочка моей Аллочки…

- Из какого еще колодца?

- Мы играли в мяч, я отступилась и не заметила колодца, водопроводного, который в земле. А она не убежала, она меня вытащила! Я могла там погибнуть… Я не могу, не могу так просто уйти от этой девочки. Мне надо все узнать!

- И что - давно умерла твоя Аллочка? - очень тихо поинтересовалась Ира. - Можно ведь выяснить данные. Имя, конечно, редкое, но не обязательно же…

- Умерла? - переспросила Мара, явно думая о другом. - Да, ужасно, ужасно…

Она безотрывно смотрела на Соню, как Соня - на лиса.

- Смотри - у девочки крестик, - заметила Ирина. - Это не еврейский ребенок. Откуда это у тебя, Сонечка?

- От мамы.

- Вот видишь!

- Да откуда же ей знать! - возразила Мара. - Ей все - от мамы! Небось, бабка и окрестила, известное дело. Про такие вещи не говорят, в стране победившего социализма. Как ей вообще крест-то оставили, вот чудеса… На память, что ли?

- Не говорят, а ты орешь! - Ира оглянулась на дверь. - Детка, Сонечка, мы еще приедем, покажем другой спектакль, обязательно. И всех наших куколок привезем. Пойдем, я отведу тебя, ладно?

Но Соня не отвечала. Она смотрел на лиса, а тот на нее - задумчиво, изучающее.

- Как его зовут?

- Не знаю… - растерялась его хозяйка. - А ты бы как назвала?

- Бохрис.

- Почему Борис?

- Он сказал. Ты вехнешься еще, Бохрис? - она прошептала это только ему - одними губами, но Мара услышала.

- Подожди… Сейчас он тебе ответит, - Мара потянулась к кукле.

- Не надо… - решительно отвела ее руку Соня. - Он и так умеет, сам. Он уже сказал.

- Что, что сказал? - женщина почему-то жутко нервничала.

- Что хочет ко мне… Чтобы всегда со мной жить!

Борис и правда так ей сказал, она могла поклясться! Соня никогда в жизни (правда, пока ее жизнь измерялась всего пятью, да и то неполными годами), не врала - ни себе, ни другим. Особенно по таким важным вопросам.

Тут, наконец, как и следовало ожидать, появилась воспитательница.

- Вот она где! А я считаю - пересчитываю, нет нашей Сони-тихони! Слава Богу, нашлась!

- Подождите... Скажите, у девочки есть кто-нибудь из родных?

- Круглая сирота… Она у нас недавно, месяцев восемь, с нового года.

Мара прислонила ладони к губам - то ли пораженная открытием, то ли что-то решая.

- Я знала ее мать! - внезапно воскликнула она и добавила:

- Это точно. Абсолютно точно.

- Правда? Надо же!

- А что с отцом?

- По документам отца не было - внебрачный ребенок.

- Да, да, это похоже… Аллочка - она второй раз, кажется, не расписывалась…

- А что же тогда за бабушка? - негромко поинтересовалась Ира.

- Да, была бабушка. Соня жила у старушки около года, та вроде признала, что ее сына дочка. Только сына сама уже много лет не видала. Потом хворать начала, девочку к нам отдала - смотреть некому. Бабушки больше нет…

Воспитательница закончила фразу совсем тихо.

- Я бы могла? Мне надо поговорить с директором… - заявила Мара.

Разговор этот впечатался Соне в память, записался «на корочку». Иначе откуда бы она все это знала? Мара не любила умильных воспоминаний о том дне и по-настоящему изводилась, если ее хвалили за геройский поступок. Тетя Ира тоже предпочитала молчать.

Значит, Соня запомнила все сама, но тогда она как будто не слушала. Все это время она глядела только на Бориса - тоскливым, прощальным взглядом, зная, что никогда его больше не увидит и впервые в жизни (смерть матери была для нее просто словами, пустым звуком) по-настоящему, по взрослому страдала от боли потери. Почему, почему так получается? Она вдруг нашла себе друга, настоящего, на всю жизнь! И его скоро уберут в саквояж и унесут - к чужим, посторонним детям…

Воспитательница уже ласково, но настойчиво положила руку на плечо Соне, другой аккуратно отбирая у нее лиса - отдать хозяйке.

- Прощай, прощай, прощай… - повторяла про себя девочка, зная, что он услышит.

Но Борис, оказывается, прощаться не собирался.

- Спокойно, - сказал он. - Не надо паники. Я все устрою.

И Соня сразу ему поверила. И он… все устроил.

Дальнейшего Соня видеть не могла, но из обрывков разговоров, незначительных фраз, которые дети так умело собирают и складывают в логические цепочки, к двенадцати годам она уже знала всю историю. Мара отправилась к директору, разведала, что мать Сони звали Аллой Леонидовной Смирновой. Ее девичьей фамилии, разумеется, указано не было, только год рождения - он вроде бы совпадал. Да Мара и не помнила никаких подробностей о своей детской подруге, даже как звали ее отца, чтобы сверить отчество. Но не стала искать следов прошлого. Ей оказалось достаточно имени, внешнего сходства и, главное, собственной интуиции - раз и навсегда. А уж убедить других в том, в чем она сама была абсолютно убеждена, Мара умела. На удивление всем, одинокая, малообеспеченная кукловод добилась своего и удочерила Соню. Правда, ради этого ей пришлось пойти на одну серьезную жертву. Но цепочка потянулась и привела к странным последствиям - видно, и правда, случайностей в жизни не бывает…