Старый я стал. 73 километра по тракту жизни проработал мой мотор. Что в жизни было? Женился, трех детей поднял. Вот сегодня старший сын меня в Кузьминовку повез. Родину мою, деревню, что там, рядом с могучей рекой Урал, стояла в незапамятные времена. Что меня туда повело? Сам не знаю. Ночью снится мне моя Кузьминовка. Вижу я себя совсем маленьким лет 4-х. Сижу я на огороде и играю отцовскими трофейными часами. Отец их получил подо Ржевом. Немецкий офицер отдал их в обмен на жизнь. Жизнь фашиста тогда зависела от отца, фриц проклятый умолял его не стрелять, помахивая своими золотыми часами. Отец рассказывал, что офицер был молодой, неопытный. Жалко его было убивать. Отец взял его в плен, а часы выслал домой. После войны дали мне тогда поиграть его часами. Уж очень они были красивые, золотые, с музыкой, часы украшал рельеф в виде древнего компаса. Они тикали тик-так, тик-так, отсчитывая минуты мирной жизни и моего детства. И вот вижу я в своем сне, что делаю тайник под яблоней, аккуратно разгребаю землю руками, заворачиваю в лопух часы, кладу в тайник и зарываю. Отец с матерью эти часы долго искали, а я никак не мог вспомнить, куда их дел. Они сильно пороли меня за то, что часы потерял. Отец взъерошенный, тряс и спрашивал:

- Куда? Куда, сорванец такой, часы подевал?

Тогда из памяти моей вылетело, куда я мог их деть, я забыл и с детской искренностью отвечал, что не помню. А может, и специально не говорил. Сейчас уже не знаю. А тут такой сон прямо как наяву. Уж очень мне захотелось после этого сна посмотреть: нет ли отцовских часов под той яблоней. Поэтому я долго просил сына свозить меня на родину.

Сын везти не хотел. Говорил:

- Батя, ты что? Совсем на старости лет разума лишился? Нет, уже давно той Кузьминовки. Опустела деревня.

Я ему про часы и сон свой ничего не рассказал. Ведь правда подумает, что я рехнулся. Вот я на лирическую тему жал:

- Отвези, сынок. Хочу с родной землей перед смертью попрощаться. Привирал я тогда ему специально. Сам я надеюсь до ста лет прожить. Это нынешнее поколение никудышное, а нас сама война ковала своим тяжелым молотом, нас первые послевоенные годы закаляли в сталь голодом и нищетой. Пусть учится у нас молодое поколение. Есть, есть их чему поучить.

Капал я, капал на сыновние чувства и так согласился сын отвезти меня.

Мы с сыном едем на старенькой десятке, а иномарки по трассе снуют туда-сюда. Трасса широкая, ни то, что в молодости. Помню, когда я шофером был, то тут проходила узкая гравийка. Я по-старчески твержу сыну, что раньше на дорогах встретишь одну-две машины и тишина. В те мои времена я был хозяином на дороге, а она уходила в далекие степные просторы, манила своей неизвестностью. А сын посмеивается:

- Мастодонт ты, - говорит.

- Эх, сынок, знал бы ты, как мы жили хорошо. Посмотри, сейчас вдоль дороги висят огромные баннеры, так их называют, все эти баннеры зазывают покупателей, посетителей. И народ тянется за этой роскошью. В наше время таких «зазывалок» не было, мы жили скромно, а в скромности рождалась простая истина, чтобы мир был, дети трудолюбивые выросли, здоровье не подкачало. А народ у нас современный на эти баннеры пялится и стремится только брюхо набить и развлекаться, воли у него в помине нет.

Местность вокруг изменилась с тех пор, как я бывал здесь. Деревья вдоль полей, которые сажали, когда я был молод, чтобы сход снега удерживали, окрепли, поднялись. Деревья тянутся вверх, а сам я вниз теперь расту, все ближе и ближе к земле сгибаюсь.

Вот мы свернули на ухабистую, заросшую дорогу, проехали еще четыре километра.

Говорю сыну:

- Стой, вот она, моя Кузьминовка. Дальше я пешком пойду.

Сын отвечает:

- Найдешь-то дом свой.

- Найду, сынок.

Я вышел из машины и пошел по траве-мураве, вперед по заросшей дороге. Вот она, моя деревня, ничего здесь не узнать. Дома развалились, покренились, вросли в землю. На крыше дома Анастасии Нароковой выросла береза, тоненькая с девичье-нежными листочками. А когда-то здесь бурлила настоящая колхозная жизнь, не такая, как в городе, а естественная без примитивных потребностей. Наш дом восьмой от дороги. Стоит он, серый, разваленный. Я в дом боюсь заходить, нечего судьбу искушать, крыша еще ненароком свалится. Встал и смотрю, из прошлого встают образы моего детства. Стоит мать с торбой на плечах, собирается на посевную, а Колька, старший брат, везет очередную бочку воды с Урала. Отец выходит на крыльцо, потягивается, сейчас пойдет коров пасти. Отец сильный, грубый, всю войну прошел. Стоило ему приподнять заросшую бровь, как в доме наступала тишина. Мы все дружно собираемся по колхозным делам, нет в наших действиях разногласия и недовольства. На колхозную работу идем с песней.

И откуда только эти старческие слезы взялись, капают и капают на родную землю, роняю их, а на душе томно. Сколько лет прожито, сколько бед пройдено, пора, видно, мне на покой. Вот, если часы, там под яблоней, значит, время мое пришло и в руку тот сон. Я иду по огороду, яблонька без ухода высохла, лишь несколько веток зеленеют, вокруг неё начала расти дичка. Яблонька эта, словно я, старая, сыпется с неё труха. Я сел на колени и начал разгребать землю под яблоней. Земля не поддавалась, я вытащил из кармана нож, порезал сорняк и начал ковырять землю. Полчаса я потратил на поиски, силы уже были на исходе, как нож скользнул по твердому предмету. Я рукой полез в ямку, а там часы. Они не поржавели, не потускнели, а также сверкнули от лучей солнца, когда я их достал. Вот она о тебе, батька, память. Потомкам твоим передам, чтобы гордились. Видно, пришла судьба. Пора мне, батька, к тебе. А может, вздор это еще. Помереть всегда успею.

Я положил часы в карман, вышел и окинул свой отчий дом последним взором.

- Прощай, родная Кузьминовка. Прощай, родной дом. Я иду на покой. А о нас с тобой, батька, оставлю внукам память. Пусть живут и гордятся нами.