Начало апреля 1945 года выдалось холодным, снег с частыми проталинами ещё лежал не только за городом, но и в городских парках. Ночами замерзали лужи, по утрам долго держались густые туманы, днями повсюду слышалась капель.

Солдаты, в ожидании перехода на летнюю форму одежды, донашивали зимнюю, выглядели разнолико, от былого однообразия не осталось и следа. Огромная людская масса по обе стороны фронта мало напоминала военных, как будто все они были партизанами.

Наступление на Кёнигсберг разворачивалось с северо-запада и с юга. Сражение, начавшееся 6 апреля, длилось, казалось, целую вечность, хотя шёл третий день операции. Грохотали орудия, над головами с воем проносились реактивные снаряды "катюш", волна за волной летели самолёты. Гарнизон Кёнигсберга яростно огрызался, словно чёрный косматый пёс, у которого пытались отобрать кость. Он скрежетал зубами и металлом, сверкал жёлтыми дьявольскими глазами огневых точек, неожиданно делал резкие выпады, пытаясь напугать наступавших советских солдат, поджав хвост, отступал и, будучи зажат в углу, с остервенением опять кидался, получая всё сильнее по злобной морде солдатским сапогом.

С восточной стороны, от аэродрома Девау стрелковая рота капитана Сметанникова вступала в город по всем правилам. Небольшие, по 5-7 человек штурмовые группы просачивались через парки и скверы, перепрыгивали через кованые изгороди и каменные заборы, прикрывали друг друга огнём, просматривали верхние окна домов на противоположной стороне улицы, подстраховываясь, бросали гранаты в подвалы.

Командир первого взвода старший лейтенант Григорий Даниелян держал связь с командиром танка Т-з4, следовавшего на удалении за взводом по широкой улице, прижавшись к правой стороне. Он не завидовал сейчас танкистам, одно дело в поле, да через вражеские окопы, и совсем иначе требовалось действовать в городе, среди домов, у всех на виду, где из-за каждого угла, из подвала, из подворотни может жахнуть пушка. Но больше всего танкисты остерегались фаустпатронов, это новое вражеское оружие стало страшнее артиллерии. Танкисты надеялись на солдат Даниеляна, на то, что те вовремя обнаружат и обезвредят противника с фаустпатроном.

– Давай, коробочка подходи поближе, мы тут подвалы почистили, не бойся, – успокаивал по рации Григорий, – твоя помощь нужна, тут на третьем этаже пулемёт крупнокалиберный, засел гад в глубине помещения, нам его не достать, давай наводи! – крикнул старший лейтенант в микрофон гарнитуры и оставил радиостанцию связисту. Левую забинтованную руку командир взвода прятал под фуфайкой, на ладонь была надета тёплая рукавица, на щеках розовел нездоровый румянец.

Боевая группа под командой старшины Засядько нырнула в подворотню, опытный старшина рассчитал "мёртвую зону" вражеского пулемёта. Несмотря на название, сектор, не простреливаемый пулемётом, на самом деле был зоной жизни, здесь можно было пробежать, перетащить пушку, миномёт, или вынести раненого. Не факт, конечно, что какое-нибудь другое огневое средство противника не могло пристрелять каждый камень в этом секторе, но тогда помогали взаимовыручка, подстраховка и простое солдатское везенье. Старшина зашёл к пулемётчику с тыла, выстрел из танковой пушки разметал оконные рамы, снаряд разорвался внутри дома, боевая группа Засядько уничтожила пулемётный расчет.

На пути роты встал укреплённый опорный пункт, напичканный огневыми точками, как тыква семечками, на карте обозначенный как "Королевские ворота". Столкнувшись с организованной обороной, Сметанников выслал вперёд разведчиков, которые через полчаса доложили ему, что справа не пробиться – там форт, канал с водой, доты, без тяжёлой артиллерии не обойтись. А вот слева, похоже, обороняются фольксштурмовцы. Сметанников имел приказ обходить опорные пункты и пробиваться к центру города, на соединение с нашими частями, наступавшими с юга, со стороны реки.

 

***

 

Профессору Карлу Ланге снился прекрасный сон – прошлым летом у них с Мартой был замечательный отпуск на море. И Марта, и море были необычайно ласковыми и тёплыми. Во сне всё было прочно и надёжно, никаких тревог, одни радужные планы. Вдруг в его сон вторгся какой-то кошмар, его обуяла тревога и чувство надвигающейся потери, как будто что-то дорогое, родное и близкое он не может удержать в руках, и оно уходит безвозвратно.

Профессор, не открывая глаз, прислушался к происходящему в доме. Услышав стон жены и всхлипывания Эммы, он резко встал, запахнул тёплый халат и вошёл в спальню к Марте. Комната была освещена свечой, глаза акушерки Эммы полны слёз, она не могла сдерживать рыданий, глядя на младенца.

– Карл, пошли кого-нибудь за врачом.

– Дорогая Марта, но ведь герр Хартманн ушёл от нас около полуночи?!

– Карл, мне всё равно, что будет со мной, я боюсь за нашу девочку, она горит, ей гораздо хуже.

– Фрау Эмма, я вынужден вас просить позвать доктора Хартманна, будьте осторожны, улицы полны опасностей, главными из которых являются снаряды русских и наши пьяные солдаты.

Через час, верный своему врачебному долгу, в дверь профессорской квартиры позвонил доктор Хельмут Хартманн. Чувствовалось, что нынешней ночью ему не довелось сомкнуть глаз. Фрау Эмма приняла его сырое тяжёлое пальто и бросилась в кухню за тазом и кувшином с водой, водопровод, впрочем, как и электричество были давно неисправны.

После осмотра матери и младенца доктор тронул профессора за локоть и дал понять, что им следует поговорить наедине. Плотно закрыв дверь спальни, профессор провёл доктора в свой кабинет.

– Карл, у меня плохие новости, у фрау Марты обширное гнойное осложнение, а у малышки начался пупочный сепсис. Я не в силах помочь, у меня кончились лекарства, даже из дома всё изъяли военные. Им обоим нужен пенициллин. Попробуй найти лекарство, ты авторитетный человек, тебе не откажут. Обратись к военным, в крайнем случае, нужно поискать в аптеках.

С тяжёлым сердцем доктор Хельмут Хартманн покидал профессора кёнигсбергского университета Карла Ланге, ему казалось, что чёрным траурным пологом укрывает ночь этот дом и счастье уходит из него навсегда.

 

***

 

Кёнигсберг горел, хотя не понятно было – что же ещё в этом городе могло гореть? Казалось, что после налётов авиации союзников летом сорок четвёртого с применением напалмовых бомб, вокруг не осталось никаких горючих материалов. Но жирная копоть пылающего чёрно-красным ядовитым огнём мазута со стороны порта, подхваченная ветром, неслась на развалины, смешиваясь со смолистым запахом горящих сосновых балок и перекрытий, крашеных оконных рам и зловоньем сырых подвалов. В разрушенных и горящих жилищах снег таял, стекал по стенам, превращался в ручейки, заливающие подземелья.

День клонился к вечеру. В полуподвальном помещении, придвинувшись с картой к окошку, капитан Сметанников поставил задачу первому взводу – обойти "Королевские ворота" слева, через переулки и дворы выйти на Кёнигштрассе, при поддержке танка и двух "сорокапяток" наступать в центр до встречи с нашими войсками. Для связи, а главное для целеуказания нашей авиации, в первый взвод был направлен младший сержант Медведев. Ротный, напутствуя Даниеляна, сказал:

– Гриша, береги людей, война к концу катится. А немецкий гарнизон уже окружён, никуда не денется, мы их всё равно сломим.

Приглядевшись к лицу боевого друга, капитан заметил нездоровый блеск в его глазах и алые пылающие щёки.

– Ты нездоров, Гриша?

– Пустяки, командир, заживёт рука, до первого привала, там перевязку сделаю.

– Ну, как знаешь, я прошу тебя – не увлекайся и не отрывайся от роты, держи связь, впрочем, что я тебя учу, ты сам всё знаешь! Вперёд!

Даниелян козырнул, выскочил из дверного проёма, стремительно поднялся по лестнице, перешагивая через две ступеньки, но в подворотне инстинкт самосохранения взял своё – взводный приостановился, огляделся и, пригнувшись к брусчатке, перебежал улицу. Своим командирам отделений и танкистам Даниелян не стал показывать карту. Через чёрный ход, прислушиваясь к каждому шороху за квартирными дверями и на лестнице, он поднялся с ними на чердак трёхэтажного дома, где через пролом в крыше и чердачное окно была видна Королевская улица – застроенная прилипшими друг к другу трёх- и четырёхэтажными домами, в основном сохранившимися от бомбёжек и артобстрелов.

Кёнигштрассе казалась узким ущельем, мрачные громады серых домов, устремляясь острыми крышами и готическими пиками к такому же серому небу, подсвеченному отблесками пожарищ, нависали над брусчатой мостовой, разделённой двумя трамвайными путями. На мгновенье офицер задумался, представив эту улицу в мирное время – яркую и чистую, с красными трамваями, разноцветными вывесками, зеленью скверов и светом фонарей. На улице не было баррикад и заграждений, один упавший фонарный столб перегораживал дорогу на левой стороне, а вдали уткнулся в стену сгоревший броневик с открытым кузовом. Отсутствие препятствий порождало ложную иллюзию простоты выполнения поставленной задачи, на что старший лейтенант Даниелян обратил внимание:

– Глядеть в оба! Особенно по первым-вторым этажам и подворотням. Беречь танкистов, им в свои триплексы ни хрена не видно! Кто хочет проверить, пусть залезет в танк, посмотрит.

Командир взвода подозвал командира экипажа сержанта Картоева:

– Посмотри Алик, там слева между домами скверик есть, до него надо добраться, удобная позиция и место для ночёвки. Засядько слева дворами туда пробьётся и вас прикроет. А второе отделение сержанта Чебана с сорокапяткой перед тобой пойдёт, там перед их дохлым броневиком местечко прикрытое имеется, хоть с одной стороны и то удача, – уверенно сказал Даниелян.

– А ты, Савелий Макарыч, по правой стороне пойдёшь, посматривай вверх на левую сторону. И ещё одна забота – дали нам наводчика с рацией, для самолётов, ты его побереги, нам поддержка нужна, да и под свои бомбы неохота попадать! Вторая пушка остаётся при мне, как резерв.

 

***

 

Людвиг Краузе, семнадцатилетний студент университета, член гитлерюгенда, с гордостью носил на своей форме нашивку фольксштурма "Deutscher Volkssturm Wehrmacht". Стоя в строю, выпятив грудь и преданно смотря в глаза, он слушал наставления гауптмана Мольтке, этой старой хромой развалины, которой было поручено командовать ротой:

– Вы являетесь надеждой фюрера! Пробил час, когда слова присяги о верности Адольфу Гитлеру, обещание смело сражаться за свою родину и умереть в бою, обретают реальность и требуют конкретных действий. Heil Hitler! – гауптман резко вскинул правую руку.

– Хайль, – недружно ответила рота фольксштурма своему командиру, подняв руки в фашистском приветствии, но не так резко и не так браво, как это делал Мольтке.

Людвига беспокоило отсутствие в строю его отделения Пауля Кляйна – молодого фольксштурмовца, помощника аптекаря с Кёнигштрассе, а ведь ему был выдан фаустпатрон, который следовало использовать по назначению, даже если десять русских танков будут наступать на их позицию – ни один из них не пройдёт, они должны быть сожжены.

Проверив оружие и поставив задачу отделению, получив разрешение командира взвода Ганса Шрёдера, который ещё в первую мировую войну служил ефрейтором, а теперь был портным, Людвиг Краузе направился разыскивать Пауля Кляйна. Надвигались сумерки, наградные часы Людвига показывали девятнадцать сорок пять, когда он оказался в подворотне, выходящей из дворов на Кёнигштрассе. На плече у него висела старая винтовка, а в руке был противотанковый гранатомёт "панцерфауст" – самый новый фаустпатрон.

 

***

 

Солдатская жизнь на войне состоит из секунд – от окопа десять секунд до первой кочки, целая жизнь! Затем двенадцать секунд до куста, от куста пятнадцать секунд до сарая – и ты уже заново родился, будто живёшь вторую жизнь! Друга убило, а ты ещё живой – это тебе его жизнь осталась-досталась – живи и радуйся! Пуля просвистела – не твоя, не кланяйся ей, ведь свою не услышишь и поклониться не успеешь. Так размышлял ефрейтор Савелий Макарович Шестаков, не раз и не два играл он в прятки со смертью, и всё время была его удача. Был он рассудительный и правильный солдат, благодарил бога тихо и клял чёрта громкими непечатными словами.

Разрыв залетевшего невесть откуда снаряда прервал постановку задачи взводным и разметал всех по укрытиям – разбежались кто куда, как мыши по норкам. Даниелян только рукой успел взмахнуть – все вперёд! Взревел двигатель тридцатьчетвёрки, белым дымом прикрывая расчёт, толкающий впереди себя сорокапятку. Взвод двинулся по Кёнигштрассе. Младший сержант Медведев зарядил ракетницу и выстрелил вдоль улицы, над головой прошли рядами наши штурмовики – помогать тем, кто форсировал реку. Отовсюду были слышны разрывы бомб и снарядов, вдали на перекрёстке показалась легковая машина в сопровождении броневика, выпустив очередь трассирующих пуль вдоль улицы, машины скрылись в переулке.

Неожиданно стекло в окне первого этажа раскололось и осыпалось, через торчащие осколки высунулась тупая башка фаустпатрона, она почти упёрлась в борт танка, и тут же раздался выстрел. На броне полыхнул оглушительный взрыв. Оконная рама с оставшимися стёклами вылетела наружу, из окна вырвалось яркое пламя. Танк остановился. Ефрейтор Шестаков вскочил на броню, выстрелил внутрь помещения и прыгнул через подоконник. Через минуту к окну подбежали Даниелян и младший сержант-новобранец в новой, но уже изрядно помятой пыльной шинели. Григорий кривил лицо, как от зубной боли, и правой рукой баюкал, словно ребёнка, левую забинтованную руку. Они услышали, как ругался в комнате ефрейтор Шестаков:

– Идиоты! Сволочи! Раздали детям оружие, а стрелять не научили!

– Ну, ты чего, Макарыч, разошёлся? – встав на вывалившуюся раму и заглядывая внутрь, спросил командир взвода. Пыль ещё не осела, и ничего в комнате не было видно.

– Товарищ старший лейтенант, тут два трупа, пацаны, немчура! Они в этой тесной кандейке затаились вдвоём, танк поджидали. Никто ж им бестолковым не сказал, не предупредил, что из этой хреновины нельзя стрелять в тесном помещении, что метров десять сзади никого не должно быть! Вот их одним выстрелом двоих и убило! – закончил свой взволнованный доклад Савелий Макарыч и подал командиру пустую трубу гранатомёта. На трубе виднелась красная надпись на немецком "Achtung! Feuerstrahl!".

– "Осторожно! Реактивная струя!" – перевёл надпись молодой сержант - наводчик с радиостанцией.

– Так ты ещё и немецкий понимаешь?– удивился Даниелян.

– Да, есть немного, учился на пятёрки, вот и пригодилось.

Звякнул и открылся верхний люк танка, из него вылез ошарашенный Картоев:

– Что это было?– закричал он, не слыша своего голоса.

Григорий показал пологую выжженную выемку на броне танка.

– Мне говорили, но я такого не видел раньше, – опять громко закричал Картоев, – у нас говорят "ведьма в засос поцеловала"!

– Повезло, что не до смерти! – хмуро ответил Даниелян, но Картоев не расслышав, поднял одно ухо танкового шлема.

– Контузия у тебя,– крикнул ему прямо в ухо Григорий, – Дальше командовать сможешь?

– Конечно, сможет, – шутливо сказал Макарыч, – теперя его голос через броню будет слыхать!

– А ты Шестаков, не улыбайся, твоя промашка, ты должен был танк оберегать!

– Так как же это, командир, виноват! – сник Шестаков, – так в каждое окошко гранат не хватит! Так разве ж увидишь?!

– Товарищ старший лейтенант, а что у вас с рукой? – поинтересовался новенький сержант.

В первом взводе никто не задавал такого вопроса командиру, все знали, что получив неделю назад осколочное ранение в руку, старший лейтенант только на одну ночь задержался в медсанбате, а на другой день, улыбчивый от воспоминаний о той ночи, он уже догнал свою роту, где ему делали перевязки. Этот новенький, как его, Медведев, не знал об этой, обычной, в общем-то, для фронтовой обстановки, истории, и так искренне и по-доброму спросил Григория о ранении, что офицер не стал посылать его куда подальше, а откровенно ответил:

– Мне бы перевязку, давно не делали, всё недосуг! Что-то сильно разболелась рука-то, даже в жар бросает. Надо бы аптеку какую-нибудь найти, а то у нас санинструктор вчера выбыл по ранению, с ним и сумка его осталась, да в ней и не было ничего, кроме шприца в спиртовой укладке. Так вот, Макарыч весь спирт ему для дезинфекции на рану и вылил.

– А куда ранили-то инструктора?

– Да в мягкую заднюю часть, кость не задета, мысли в стороны разбежались, – подключился к разговору Шестаков.

– Какие мысли, Савелий Макарович?

– А он не головой думал, он именно этим мягким местом и думал, когда перед окном штаны по нужде снимал! – с непроницаемым лицом сказал Шестаков, а Даниелян, не сдержавшись, засмеялся. Смешно стало и Медведеву, когда он представил эту картину – как Шестаков поливал спиртом рану санинструктора.

– Забот полон рот, – вдруг засуетился Шестаков и дёрнул сержанта за шинель, – пошли, стемнеет скоро, фонарик-то командирский имеется у тебя?

И они скрылись в правой подворотне, покатилась дальше пушка, подталкиваемая отделением Чебана, добавил газу и залязгал гусеницами по брусчатке танк. Война продолжалась.

 

***

 

Часы в прихожей пробили полвосьмого. Карл поднял трубку телефона, станция не отвечала. Тогда он надел старое пальто, шляпу, обул поверх ботинок галоши, в карман положил фонарик, вынул из тумбочки пистолет, подержал в руке и, передумав, вернул его на место. Профессор собрался в аптеку на углу Кёнигштрассе и Риппенштрассе. На улице в этот час уже было темно, беспорядочная стрельба и разрывы снарядов слышались со всех сторон. Где-то севернее, в районе башни "Дона", редко ухали тяжёлые бомбы, от их взрывов колебались красно-коричневые отблески на облаках, низкое небо было похоже на комки ваты, пропитанные кровью. Однажды Карл пожалел, что оставил свой "Вальтер" дома. Каких-то два подвыпивших солдата, представившись патрулём, начали его обыскивать, и были разочарованы, что у ночного путника не оказалось денег и дорогих вещей. "Мародёры, мерзавцы", – с отвращением подумал Карл, от чувства брезгливости и бессилия его передёрнуло. Прижимаясь к стенам домов и останавливаясь в подворотнях, Ланге пробирался к "Кройцаптеке", владельцем которой был известный фармацевт доктор наук Йоханн Майер.

Вот и Королевская улица, аптека, упавший фонарь. Дверь заперта, но внутри за шторами отблеск света и тени. Профессор позвонил, ему никто не открыл, и он стал настойчиво звонить и стучать в дверь.

Через несколько минут испуганное мальчишеское лицо мелькнуло из-за шторы и исчезло, затем через дверь дрожащий голос спросил:

– Что вам надо? Господина Майера нет дома!

– Молодой человек, откройте, мне нужна ваша помощь, – вежливо и с ноткой жалости произнёс Карл Ланге.

– Хозяин не велел, он меня накажет, я не могу, – не сдавался мальчишка.

Карл силился вспомнить его имя – маленький студент, он учился на медицинском – Кляйн, ну конечно, Пауль Кляйн!

– Пауль, я вас очень прошу, речь идёт о жизни ребёнка.

Дверной запор щёлкнул, дверь приоткрылась, мальчик взволнованным шёпотом умоляюще спросил:

– Господин профессор, вы один? С вами нет никого?

– Да, Пауль, я один.

Дверь распахнулась, Карл вошёл, и мальчик тут же запер её.

– Я вас умоляю, герр Ланге, не выдавайте меня никому, хозяин просил меня присмотреть за домом и аптекой, а сам уехал на побережье с семьёй. В аптеке ничего не осталось, даже бинтов, всё забрали в госпиталь.

– Милый юноша, я никому вас не выдам, мы с вашим хозяином хорошо знакомы, только и я вас прошу мне помочь – мои жена и ребёнок очень больны, младенцу только третий день, они могут умереть, им нужен пенициллин.

Пауль Кляйн, юноша шестнадцати лет, жалкий и болезненный с виду, кое-что понимал в болезнях и лекарствах, с малых лет он прислуживал своему дальнему родственнику по материнской линии – дядюшке Йоханну, он был лаборантом, посыльным, дворником, истопником в этом большом и уютном доме, на котором чёрным по белому написано "Kreuz-Apothek". Ко всему прочему, он успевал бегать на лекции в университет, где изучал фармацевтику. Ему было страшно вспоминать прошлогоднее лето, хотя бомбёжки и пожары каким-то чудесным образом обошли этот дом стороной. Ему страшно было и сейчас, когда взрывы сотрясали землю и всё вокруг дрожало, он боялся прихода русских солдат, о которых рассказывали ужасы, будто бы они поедают детей, словно дикие звери. Но больше всего на свете, с самого детства, Пауль Кляйн боялся Людвига Краузе, этого наглого и жестокого извращенца, при одном упоминании о котором душонка Пауля дрожала мелкой дрожью и пыталась прятаться в углах его хилого тела. Это он силой притащил его в строй, вручил нашивку, затем эту штуковину, похожую на булаву, и приказал сидеть на втором этаже в доме на соседней улице в ожидании подходящего момента, когда нужно будет направить это оружие на русский танк и выстрелить. Пауль долго сидел, замёрз, захотел поесть и согреться. Он спрятал фаустпатрон под кровать и прибежал домой, в аптеку. Но возвращаться обратно не было ни сил, ни желания.

А тут этот добрый и несчастный профессор, которому рождение младенца не принесло радости. Пауль колебался и его колебания не ускользнули от внимательного взгляда господина Ланге, который ещё раз принялся его уговаривать:

– Пауль, не может быть, чтобы у такого замечательного провизора Йоханна Майера, при наличии такого способного помощника, – он специально льстил, не без оснований, но льстил этому испуганному мальчику, от которого зависела жизнь его родных, – не было бы создано запасов для себя и своих лучших друзей. Я прав?

– Да, герр Ланге, – голос юноши звучал увереннее и твёрже, – видимо, пришло время добрых дел и хороших поступков, – сказал он уже совсем по-взрослому. – Подождите здесь, я прошу никому не открывать.

И он скрылся в другой комнате, за дверью, будто его и не было.

Весь этот разговор проходил при слабом свете лампадки в углу перед образом пресвятой девы Марии. Карл, глядя на её тихий и спокойный лик молча молился.

 

***

 

Шестаков с Медведевым стояли под аркой, укрывшись за колоннами. Арок было две: одна высокая и гулкая, для проезда автомобилей, другая пониже, с узким тротуаром для пешеходов. Смежные крылья арок опирались на шесть мощных колонн. Наверное, при свете дня эта подворотня была красива, и, может быть, неправильно было называть это место подворотней, так как ворот, собственно, здесь никогда не было, а была брусчатая дорога под домом, ведущая из соседних дворов и переулков на Кёнигштрассе. Танк уже неторопливо проехал мимо, когда под большой аркой появилось эта, похожая на привидение, долговязая фигура с фаустпатроном и винтовкой.

Людвиг Краузе, а это был он, услышав гул танка, торопился, как мог, но не успел изготовиться и выстрелить ему в борт, не было необходимой сноровки, да и винтовка, болтающаяся на плече, мешала опуститься на колено и прицелится.

Вдруг, как из-под земли, появился человек-призрак и заорал на гранатомётчика:

– Halt! Nicht schießen! Hände hoch! Give it up! Waffen auf den boden!

Это неожиданное появление, но, главное, чёткие и ясные команды по-немецки привели Краузе в замешательство, он положил фаустпатрон, сорвал с плеча винтовку, но не стал её бросать, хотел изготовиться, сам заорал с перепугу:

– Wer bist du?

Из-за колонны неслышно вышел второй призрак, вооружённый русским автоматом и в русской каске. Он положил руку на винтовку и тихо сказал:

– Отдай! Тебе же лучше будет!

Этот спокойный шипящий голос и твёрдый взгляд подействовали на Людвига гипнотически, он выпустил винтовку из рук, бессильно опустив руки. Русский попытался разрядить винтовку, открыл затвор, патрон не извлекался, тогда он закрыл затвор и, направив ствол вниз, нажал на спусковой крючок, затвор щёлкнул, выстрела не последовало.

Тот, первый призрак, левой рукой схватил немца за грудки и, размахивая пистолетом перед его лицом, прижал к мокрой кирпичной стене.

– Савелий Макарович, я его пристрелю! Он же чуть ребят наших не погубил! Расстреляю, сволочь! – сорвался на крик сержант Медведев.

– Охолонь, сержант! Это завсегда успеется! Ну-ка, спроси у него, где тут рядом аптека есть.

– Wo das apotheke? – продолжая держать немца за отвороты шинели и тыча ему в лицо пистолет, спросил Медведев.

Онемевший от страха немец не сразу сообразил, что русским нужна аптека, он произнёс:

– Apotheke in der nähe, hier apotheke! – и поднял руки, показывая ими вверх.

– Савелий Макарович, или он в штаны наложил, или аптека в этом доме!

– Давай посмотрим, Валёк, возьми его винтовку, веди впереди себя, держи за ремень, – распорядился Шестаков, поднял фаустпатрон и пошёл следом.

Не доходя до угла здания, пленённый немец остановился перед дверью и мотнул головой: "Hier apotheke".

Сержант своим плоским командирским фонариком осветил дверь и вывеску над ней "Kreuz-Apothek".

 

***

 

Пауль Кляйн знал, где дядюшка Йоханн хранил свои неприкосновенные запасы, однажды хозяин доверил своему помощнику обновить лекарства и перевязочные материалы в секретной кладовой. Важно также было знать, как выглядит и где находится запасной ключ. Юноша приготовил профессору всё необходимое для инъекций пенициллина и сложил в серебристый металлический футляр, завернув его в наволочку. Это были последние запасы антибиотика.

Пауль вернулся в аптечный зал и вручил лекарства профессору Карлу Ланге со словами: "Да поможет вам и вашим родным пресвятая дева Мария".

Профессор принял драгоценный свёрток, прижал к себе Пауля и повернулся к двери, чтобы уйти.

В этот момент в дверь позвонили, а затем стали стучать с такой силой, что на ней треснуло стекло. Ужас вновь появился в глазах Пауля, он хотел спрятаться, но профессор попросил открыть дверь, так как намеревался уйти, но ему так же не хотелось оставлять юношу наедине с неизвестными поздними посетителями.

Пауль открыл дверь и оцепенел, перед ним стоял его враг и мучитель Людвиг Краузе, только теперь он не выглядел самоуверенным и наглым. Какие-то люди сзади подтолкнули Людвига в помещение и направили на присутствующих оружие.

– Валентин, ну-ка проверь этого типа в шляпе, – сказал Шестаков, положив под ноги фаустпатрон и толкнув пленного немца в угол. Оставаясь посредине комнаты и поводив в разные стороны дулом автомата, он показал присутствующим, что им лучше оставаться на своих местах.

Профессор положил свёрток на прилавок, расстегнул пальто и поднял руки. В этот раз он был доволен тем, что предусмотрительно оставил свой пистолет дома.

– Wer bist du? – обратился к нему молодой русский солдат с немецкой винтовкой на плече, ощупал пальто, повернул и обыскал карманы. Кроме фонарика он ничего не обнаружил.

– Мне приятно, что вы обращаетесь ко мне на немецком языке, но со мной можно говорить по-русски, – ответил Карл, – я профессор университета и бывал в России до войны.

– Что же вы у нас делали? Наверное, шпионили?

– Нет, я изучал философию.

Тут повернулся до этого стоявший в углу, словно нашкодивший школьник, пленный немец из фольксштурма, при свете лампадки стала видна его нашивка. Он резко и громко крикнул Карлу на родном языке:

– Предатель! Лучше умереть! Как вы можете разговаривать с этим врагом рейха, плебеем низшей расы, о философии. Не вы ли учили нас философии жизни, теории "сверхчеловеков" и "недочеловеков"? Они виновны в смерти моей семьи!

– Ваша семья погибла от английских бомб! Что касается философии жизни, то я не имею отношения к извращению философских взглядов лучших представителей нации.

– А ты здесь что делаешь? Где твоё оружие? – так же громко крикнул пленный мальчишке-аптекарю, – ты оставил свою позицию, тебя нужно расстрелять как предателя родины!

Перепалку прекратил сержант Медведев, подняв пистолет ТТ и выстрелив в потолок.

– Всем молчать! Раньше надо было спорить! Савелий Макарович, свяжите этого студента-философа.

Ефрейтор Шестаков расстегнул и вынул ремень из брюк фольксштурмовца, сунул его руки в карманы шинели и этим ремнём связал локти. Чтобы штаны не упали, пленный должен был держать их руками через карманы шинели. Такого унижения Людвиг Краузе не ожидал, глаза его заблестели от слёз, он отвернулся в угол и замолк.

– Что вы здесь делаете? Чей это свёрток, что в нём? – продолжил выяснять обстановку Медведев.

– Это лекарства для моей жены и новорожденной дочери, они умрут, мне надо торопиться, – ответил Карл.

– Какие лекарства?

– Пенициллин.

– Нам тоже нужны лекарства для раненого офицера.

– Господин русский сержант, я попрошу своего друга – доктора Хартманна, он сможет осмотреть вашего офицера и помочь ему, разрешите мне идти к моей семье, каждая минута дорога!

– А в аптеке есть ещё лекарства? – на немецком обратился Медведев к мальчишке-аптекарю и, перегнувшись через прилавок, заметил, что тот в мокрых штанах стоит в луже.

Пауль Кляйн умоляюще смотрел на русских, понимая, что после ухода профессора эти люди останутся здесь и будут единственной его защитой от Людвига Краузе, но в то же время от них будет зависеть его судьба.

Сержант Медведев приблизился к ефрейтору Шестакову и затеял негромкий разговор, внимательно наблюдая за немцами.

– Савелий Макарович, что будем делать с лекарствами и этим профессором в шляпе, – спросил Валентин у Шестакова, сам, однако, склоняясь к мысли, что лекарства надо забрать для взводного, а профессора, на всякий случай, держать до рассвета в помещении аптеки.

– Я так думаю, што надо профессора отпускать, пусть идёт спасать своих фрау и доктора пришлёт, тогда мы нашему комвзвода перевязку обеспечим. По всем признакам "антонов огонь" у него начинается, поганая болезнь. Но доктору виднее.

– А как наведёт немцев на нас?

– А тут уж половина на половину: либо да, либо нет. Мы тоже небезоружные, взвод наш рядом, разберёмся. Фрицы, они щас не шибко смелые по ночам воевать, им тоже отдохнуть хочется, поди, намаялись.

К их разговору прислушивались немцы, будучи готовыми к самым неожиданным развязкам. Карл проявлял выдержку, Пауль хлюпал носом, а Людвиг Краузе шептал слова, похожие на молитву.

Медведев подошёл к Ланге и сказал, глядя ему в глаза:

– Профессор, мы вам верим и надеемся на взаимность, возьмите лекарства, можете идти к своей семье. Скажите этому парню, чтобы приготовил лекарства и бинты для перевязки раненого, я не уверен, что смогу ему объяснить всё правильно.

– Пауль, господин русский сержант просит тебя приготовить лекарства и бинты для офицера. Веди себя спокойно и всё будет хорошо, – сказал по-немецки профессор и вышел из аптеки во тьму и сырость воюющего города.

– Валентин, посмотри подвал, надо бы этого студента закрыть.

Медведев с фонариком спустился в подвальное помещение, там была печь, в которой горело пламя, рядом куча угольной пыли, подвал закрывался дверью с запором.

Пока сержант осматривал подвал, Шестаков возился с винтовкой, пытаясь извлечь патрон.

Шестаков прислонил винтовку к перилам лестницы и подтолкнул фольксштурмовца к подвалу. Медведев усадил его перед печкой, поднялся и притворил дверь. "Никуда не денется", – подумал он.

 

***

 

Из своего вещмешка, с которым не расставался целый день, ефрейтор Шестаков извлёк очень необходимую в военном солдатском быту принадлежность – коптилку, сделанную из гильзы от 45-миллиметрового снаряда. Этот светильник был при нём всегда заправленным, как и трофейная зажигалка, добытая им в боях за Белоруссию.

– Ну, теперь самое время об ужине подумать, – Савелий Макарович вынул из своей кладовой тушёнку и хлеб, а из-за голенища сапога достал нож.

Расположившись вокруг письменного стола, бойцы перекусили, прислушиваясь к происходящему в доме и на улице. По всей видимости, опытный ефрейтор был прав – стрельба в городе то ли стихала, то ли отдалялась от этих мест, что навевало мысли о более-менее безопасном отдыхе.

– Эх, сейчас чайку бы в самый раз, – Савелий Макарыч, держа в руке закопчённую алюминиевую кружку, озирался по сторонам, искал, где бы набрать воды, фляжка его была пуста.

Сержант Медведев, тоже с пустой флягой, пошёл наверх искать мальчишку-аптекаря.

– Пауль, – вспомнив имя парнишки, позвал Медведев, – Wo das wasser?

С большим трудом Валентин разыскал и вытащил испуганного Пауля из-под кровати, набрав во фляги воды из ведра, спустился в аптеку. Приготовили и выпили чаю.

– Ты вот скажи, Валёк, ты откудова призывался? – начал Шестаков беседу.

– Я, Савелий Макарович, не призывался, я добровольно пошёл!

– Ишь ты! Прыткий какой! Небось, боялся, што война без тебя кончится? А годов-то тебе сколько? Небось, приписал себе годок?

– Вы, Савелий Макарович, называйте меня по уставу, как положено! Я для вас старший по званию! А лет мне восемнадцать, …летом будет, – ответил Валентин и смутился, хотя смущения его в потёмках никто заметить не мог.

– Ну, вот што, товарищ младшой сержант. На то, што положено, сам знаешь, што наложено! Мы тут с тобой не в строю и не в карауле. Я службу знаю! С самого Воронежа на запад топаю, где ползком, где бегом, а где на козе верхом! – Шестаков стряхнул мучнистую кирпичную пыль с каски. – Я к тому тебя расспрашиваю, што вижу - умный ты, с образованием, по-немецки шпрехаешь, смелый, но по нашим солдатским понятиям зелёный ты, как поздняя слива в августе, опыта маловато и жизни мало ты видел, штобы об ней судить. А про свой командирский авторитет ты не боись, не за что ещё бояться, коли нету ничего.

– Это вы о чём, Савелий Макарович? Вы про того гитлерюгенда, которого я хотел застрелить, а вы помешали?

– Я про человека, какого ты хотел жизни лишить. Он сопляк, молод и зелен, как и ты. Он свою землю готов защищать, будто наши комсомольцы в сорок первом! Он ещё, может, не убил никого, а ты его безоружного к стенке.

– Как же безоружного?! Ведь у него винтовка и фаустпатрон?

– Так фаустпатрон он бросил при тебе же, а в винтовке всего один патрон неродной, и тот с осечкой, да заклиненный вдобавок, еле я его выковырял из патронника!

– Савелий Макарович, так разве ж сразу разберёшь – с патроном или без патрона винтовка?

– Вот я и говорю, сержант, што маловато опыту, не спеши с выводами, жизнь одна, с того свету дороги нету.

– Ефрейтор Шестаков! Прекратите эти дурацкие разговоры! Как вы можете сравнивать солдата фольксштурма с комсомольцами? Мы же за идею! А они…они…, – не нашёл подходящего слова Медведев, – они на нас войной пошли!

– Не пыли, пехота, дорогой мой командир! Кстати, как тебя по батюшке кличут? – вдруг спросил Макарыч.

– Валентин Николаевич, младший сержант Медведев меня зовут.

– Так вот, Валентин свет Николаевич, меньшой мой сынок, младшенький, шестнадцати годов, убёг на фронт! Родину защищать! Недосмотрела мамка его. Так вот, – словно потеряв течение мысли, промолвил Шестаков, глаза его вдруг стали грустными и влажными, а голос прерывался вздохами, похожими на всхлипывания, - так вот, не доехал даже до фронта, разбомбили ихние вагоны.

– Мне жаль, дядь Савелий, – вдруг смягчился Валентин, – так выходит я прав, надо было отомстить за вашего сына!

– Нет, Валёк! Не надо мстить! Месть застилает глаза и сжигает душу. Не в ответе немецкий пацан за эту войну, да и не солдат он вовсе. Какой с него спрос? А за сына я хочу с самого Гитлера спросить, я до Берлина доползти хочу, я зубами за каждую кочку цепляться буду, штобы это сучье вымя к стенке поставить и за всё – за всё спросить!

 

***

 

Медведев посмотрел на часы – приближалось время выполнения его основной задачи – навести авиацию на вражеские цели. На сегодня планировались вылеты штурмовиков на ночное бомбометание. Он поднялся на самый верхний этаж, нашёл выход на балкон, включил на приём радиостанцию, приготовил фонарик с цветными стёклами и ракетницу. Он уже определил, что основные события этой ночи с 8 на 9 апреля происходят севернее в районе фортов "Врангель" и "Дона". До ближайшего из них – "Врангеля" было не более пятисот метров. Оттуда слышалась интенсивная стрельба и частые разрывы снарядов. Ночной город освещался только незатухающими пожарами, прожорливый огонь находил себе пищу и среди развалин. В доме напротив было темно, никаких проблесков и движений. Где-то рядом в ночи замерли его товарищи – наводчики, они должны обозначить условными огнями передний край наших войск, чтобы лётчикам сверху было понятно, где противник.

Через шум в наушниках радиостанции он уловил позывные и время, взглянул на часы – до подлёта штурмовиков оставалось две минуты. Через минуту сержант Медведев включил фонарик, направив свет вертикально и стараясь не освещать своё лицо. Он считал секунды: пять секунд белый свет, четыре секунды - зелёным стеклом накрывал отражатель, потом снова убирал стекло и считал до пяти. Он знал, что сейчас точно так же в соседних дворах и домах делали его боевые друзья. Самолёты прилетели с востока, неизвестно разглядели ли они среди пылающих руин разноцветные сигналы, Медведев поднял ракетницу и выстрелил в сторону форта, в небо взлетела зелёная ракета, невдалеке другая, потом третья. Штурмовики сделали своё дело – нанесли ошеломляющий ночной удар по укреплённым пунктам обороны фашистов. В доме напротив сверкнула вспышка выстрела и через миг рядом с Медведевым цвиркнули пули, осыпалась штукатурка со стены, звякнуло разбитое стекло.

 

***

 

Людвиг Краузе сидел возле печки в подвале аптеки на пыльной угольной куче со связанными локтями и шарил ладонями под собой, в пыли, надеясь найти что-нибудь острое. Слабо отсвечивало колеблющееся отражение пламени в поддувале, и отблески его отражались на лице Краузе, отбрасывая тень на стену подвала. Неожиданно он нащупал нечто твёрдое цилиндрическое с острым концом, и его будто током ударила догадка – патрон. Как он попал сюда, то ли с углём, то ли с дровами, то ли с мусором, что жгли в печи, Людвигу было всё равно. Он на ощупь определил, что патрон винтовочный, как раз к его "Маузеру", оставшемуся наверху возле лестницы. Силы воспрянули в его руках, он начал дёргать ремень на локтях, пытаясь прислонить его к горячей топочной дверце, обжог локти, ремень немного подгорел, запахло жжёной кожей, ремень ослаб и Людвигу удалось высвободить руку. Развязав узел верёвки на ногах, он вскочил, и бросился было бежать, но штаны без ремня упали вдоль его худющих ног и спутались в коленях. Он вернулся за ремнём и начал его вдевать в брючные петли, торопясь и ошибаясь. Ему мешал патрон, он положил его в карман брюк и, наконец-то, застегнул ремень на поясе.

Осторожно, пытаясь не шуметь, дёрнул дверь, та оказалась не заперта, он стал приближаться к лестнице, ведущей из подвала на первый этаж. Железные ступени отзывались на каждый его шаг и каждый удар сердца. Людвиг выглянул из-за лестницы в аптеку.

Старый русский солдат, поставив свой вечный блиндажный светильник между стеной и столом, спал, положив голову на руки, державшие вещмешок. Каска сползла набок, ремешок расстёгнут, автомат лежал рядом по правую руку.

Первым желанием Краузе было просто убежать в темноту, хлопнув дверью, подальше от этих странных русских. Но мысль о том, что у него нет ответа на предстоящий вопрос гауптмана о винтовке, остановила его. Он огляделся и пошарил в темноте рукой, она коснулась холодного ствола. Теперь можно бежать из этого позорного плена!

Но тут уже другая, чёрная мысль, возникшая и блуждавшая в его голове, как заноза, терзающая сердце и разум, остановила его порыв к свободе. Он помнил о патроне в кармане брюк, он вынул его, вытер о штанину и открыл затвор винтовки. Патрон вошёл в патронник, как кинжал в ножны – бесшумно и плотно. Теперь не клацнуть бы затвором, пришлось спуститься в подвал и там закрыть затвор. Он вернулся наверх и поднял винтовку.

Снилось Савелию Макаровичу, как его душа в ясный весенний день отделилась от тела и побывала в раю, и места эти райские сильно были похожи на его родные заднепровские сады в яблоневом цвету. И встречались ему люди хорошо знакомые и приветливые, и увидал Савелий сына своего меньшого в образе ангела, отчего душа его взволновалась и быстро вернулась в усталое и расслабленное солдатское тело. Он открыл глаза. Перед ним, освещаемый отблесками коптилки, стоял тот самый студент-фольксштурмовец и целился Шестакову в голову.

– Не дури, фриц! Положи винтовку! Гитлер капут! – глядя немцу в глаза тихо произнёс Савелий.

Немец нажал на спусковой крючок, винтовка клацнула.

– Дурья башка! Я боёк-то из затвора вынул! А ну, положь винтовку, я тебе сказал! Хенде хох! – и Шестаков наставил на немца автомат.

Сверху по лестнице, грохоча сапогами, с пистолетом ТТ в руке прямо на немца выбежал Медведев. Увидев в его руках винтовку, сержант направил на него пистолет.

– Валёк, не стреляй! Нихт шиссен! – крикнул Шестаков.

– А вы, Савелий Макарович, тоже по-немецки разговариваете, где научились?

– Мои университеты в окопах прошли и в разведке. Свяжи теперь ты его, да покрепче и запереть не забудь – с укоризной в голосе сказал Шестаков, и сержант понял, в чём состояла его вина и его ошибка, чуть было не ставшая роковой.

Людвиг Краузе бросил винтовку на пол, поднял руки, в глазах его стояли слёзы, он проклинал своё упрямство и хитрых русских солдат. Он дал себя связать и спустился в подвал. Сержант Медведев надёжно закрыл запор.

 

***

 

Через некоторое время раздался звонок, а затем стук в дверь. Звонили недолго, стучали негромко, из чего Шестаков сделал вывод, что невоенные люди за дверью просятся, а скорее всего, опять какой-нибудь несчастный пришёл за лекарствами. Но бережённого бог бережёт, ефрейтор, кивнул Медведеву, чтоб тот подошёл к двери, а сам предусмотрительно задул светильник и изготовился.

Сержант приблизился к двери и спросил: "Wer ist da? ".

– Doktor Hartmann , – ответил из-за двери мужской голос.

– Bist du ein?

– Ja ja, eins!

Будучи неуверенным, что человеку за дверью можно доверять, Медведев стволом пистолета скинул железную задвижку, и отпрянул от двери.

Дверь скрипнула, звякнув треснувшим стеклом. В аптеку вошёл мужчина с толстым саквояжем и фонариком в руках. Был он пожилым и уставшим донельзя человеком, с первого взгляда вызывавшим уважение. Наверное, его профессия врача, которую он сделал своей жизненной миссией, была тому причиной.

– Mein freund professor gebeten, einen russischen offizier zu helfen. Wo bist du ein krank-offizier? – обратился доктор к русским солдатам.

– Один момент, одну минуту! – Савелий Макарович засуетился, застегнул ремешок на каске, надел вещмешок, перекинул ремень автомата за шею. – Валентин, дай мне свой фонарик, на час меняю на свою коптилку.

– Будьте осторожны, Савелий Макарович, подсвечивайте только зелёным цветом, его далеко не видно, а вам в самый раз.

– Ну, ждите, вскоре вернусь с командиром, – и Шестаков растворился за дверью, сержант закрыл задвижку.

– Wo das wasser? – спросил доктор, поставив свою поклажу на стол и протягивая руки.

– Пауль! – позвал аптекаря Медведев, – и, не дождавшись, сам пошёл наверх.

Когда через минуту сержант вернулся с ведром воды, доктор Хартманн спал, сидя на стуле и положив свои уставшие руки на колени, Валентин не стал его беспокоить.

 

***

 

Не прошло получаса, как в дверь аптеки постучал Шестаков. Он нашёл командира взвода Даниеляна в подвале дома, стоявшего возле сквера. Там расположился танк Картоева, пушка и большинство бойцов взвода, которые поочерёдно отдыхали. Старший лейтенант был в полуобморочном состоянии, лицо его горело, с руки была сорвана повязка. Стоило больших усилий, много всяких воспитательных и убедительных слов, чтобы вдвоём с другим солдатом доставить Даниеляна до аптеки.

Шум разбудил доктора, он поднялся со стула, уступая место русскому офицеру, и глядя на сержанта скорбно произнёс:

– Frau Martha starb, ihr kleines mädchen lebendig.

Вымыв руки, он приступил к осмотру раны, вскрыл её, тяжёлый запах гниющей плоти распространился вокруг. Доктор, набрав шприц, произнёс: "Morphin ", – и сделал укол в предплечье. Данелян молчал, скрипел зубами, обливался потом.

– Дайте водки! – не выдержав крикнул он.

Шестаков снял с ремня флягу, не бесполезно он провёл время во взводе, вывернул всё наизнанку, не слушая уговоров, отобрал и слил во фляжку все спиртовые запасы. Данелян приложил фляжку к губам, кадык задёргался и водка, смешанная со спиртом и шнапсом, полилась в его организм, замутняя рассудок и поглощая боль.

Доктор продолжил ковыряться в его раненой почерневшей ладони.

– Schneiden sie zwei finger, sonst ohne hände verlassen müssen – тихо и внятно сказал доктор, показав на своей руке, что мизинец и безымянный палец надо удалить.

– Режь! Режь, доктор, я согласен, сил моих больше нет! – промычал старший лейтенант сквозь зубы, – а вы держите меня, покрепче! – сказал он солдатам.

– Обожди, командир, щас приспособление сделаю, – опять засуетился Савелий Макарович. В одну минуту он выломал узкую доску из прилавка и заставил сержанта и лейтенанта снять их офицерские пояса, затем приложил левую раненую руку Даниеляна к доске и перехватил её крепко ремнями у локтя и запястья.

– А теперича клади, соколик, её на стол, держите ребята доску и лейтенанта, прижимайте к столу! – скомандовал Шестаков, сам взявшись за тот конец, что был у ладони, придвинул его к доктору поближе, – режь, доктор, режь, пока у нас силы есть!

Удивившись сообразительности пожилого русского солдата, доктор Хартманн, быстро отсёк пальцы и часть ладони, перевязал руку и сделал инъекцию пенициллина.

– Penicillin. War keine frau März , – с горечью в голосе сказал доктор

Даниеляна отнесли наверх, положили на хозяйскую кровать, из-под которой с испугом выполз Пауль Кляйн.

Доктор, собрал хирургические инструменты, вымыл руки, Пауль подал ему чистое полотенце.

– "Selig sind die friedfertigen" Lord sagte, – произнёс Хартманн и перекрестился, глядя на образ девы Марии.

Доктор отдал Медведеву свёрток с медикаментами. Сержант принял свёрток и понял, что настал момент прощания. Ему хотелось высказать свою признательность и благодарность этому смелому человеку, целью жизни которого было делание добра людям, независимо от всех человеческих различий. Он ничего не мог подарить доктору на память, кроме звёздочки от пилотки.

– Doctor, einen souvenir! – протянул он руку со звёздочкой, – Vielen danke!

Хартманн принял подарок, кивнул и направился к двери. Через треснувшее стекло пробивался свет – то ли ранняя заря, то ли где-то рядом занялся пожар.

– Что это он нам напоследок сказал – поинтересовался ефрейтор Шестаков.

– Он назвал нас миротворцами, – ответил сержант Медведев, – хотя среди нас он и есть самый настоящий миротворец.

– Да, это ж сколько народу нужно было погубить, штобы понять – худой мир лучше войны, на кладбище все равны, – с горькой иронией сказал Савелий Макарович.

 

***

 

Русские ушли из аптеки неожиданно быстро, только очнулся после операции их раненый командир, он начал громко командовать как в бою.

Пауль Кляйн, спрятавшись в кладовке, упустил момент, когда за последним солдатом хлопнула дверь. И, главное, он не видел, увели с собой русские Людвига Краузе или нет?

Он спустился в аптеку и подкрался к двери в подвал, она была закрыта и заперта. Пауль не стал отпирать её, он боялся.

Чтобы как-то отвлечься от мысли, что его зловещий враг Краузе ещё находится в подвале, и за ним могут вернуться русские, Пауль занялся уборкой помещения. Подметая аптечный зал, он сгрёб в совок кровавые и вонючие тампоны из ваты, бинты и рваные клочья чёрной кожи, нашёл в лотке и отсечённые пальцы русского офицера, с содроганием бросил всё это в мусорное ведро и по привычке направился в сторону подвала, чтобы сжечь мусор в печи. Он остановился и увидел винтовку, лежавшую за перилами лестницы. Уроки военной подготовки в фольксштурме, которые он ненавидел, всё равно оставили свой след в памяти маленького солдата Кляйна. Пауль взял винтовку и отвёл затвор, из патронника выскочила не пустая гильза, а целый патрон. Он поднял и осмотрел его, ему показалось странным, что на капсюле не было вмятины от бойка, как это бывает при осечке. Он вынул затвор и не обнаружил в нём бойка. "Так вот, что за железка, похожая на гвоздь, валялась под столом, когда я подметал пол", – вспомнил Пауль.

Юноша собрал затвор, зарядил винтовку и почувствовал себя уверенным и сильным, по крайней мере, по отношению к своему недругу, если придётся от него защищаться. "И долго я от него буду бегать и прятаться? Ведь он всегда меня найдёт здесь, в аптеке, у меня же нет другого места на свете, кроме этого дома", – размышлял Пауль. – "У меня есть только один выход – убить его! Убить! Раз и навсегда с ним покончить! Но внезапно иная мысль появилась у него в мозгу, она ему сразу не понравилась – а если я убью себя? Я тоже перестану страдать от этого мерзкого Краузе! Это второй выход! Этот мнимый выбор озадачил Пауля – только что не было никакого спасенья, а теперь есть из чего выбирать!"

 

***

 

Светало, с новым ожесточением развернулось сражение.

Однако, появились и первые символы нашей победы: гражданское население, стремясь избежать гибели при штурме, вывешивало белые флаги в окнах, в основном в районах, занятых советскими войсками, в домах и дворах, оставленных немецкими подразделениями.

К полудню 9 апреля, взвод под командованием старшего лейтенанта Данеляна, с боем пробился по Кёнингштрассе до перекрёстка с Герингштрассе и остановился, увидев бойцов в советских касках и с нашим оружием, это передовые подразделения, наступавшие с юга, форсировав реку, замкнули кольцо окружения кёнигсбергского гарнизона. Георгий Даниелян, пьяный и больной ехал на броне тридцатьчетвёрки и хриплым голосом подавал команды своим солдатам, а когда увидел наших встречных бойцов, первым громко закричал "У-р-р-а!" и бросился их обнимать. К исходу дня немецкий гарнизон капитулировал, а улицу, на которой произошла встреча наших войск, после войны переименовали в Улицу 9-го Апреля.

 

1 – Стой! Не стрелять! Руки вверх! Сдавайся! Оружие на землю!

2 - Кто вы?

3 - Где аптека?

4 - Аптека недалеко, тут аптека!

5 - Где вода?

6 - Кто там?

7 - Доктор Хартманн

8 - Вы один?

9 - Да, да, один!

10 - Мой друг профессор просил помочь русскому офицеру. Где ваш больной офицер?

11 - Фрау Марта умерла, её маленькая девочка жива.

12 - Морфий

13 - Надо отрезать два пальца, иначе останется без руки.

14 - Пенициллин. Не пригодился фрау Марте.

15 - "Блаженны миротворцы", — сказал Господь.

16 - Доктор, сувенир!

17 - Большое спасибо!