Февраль 1979 года. После пятимесячного кувырканья в субантарктических водах «Скиф» выбежал в тридцатые широты. Здравствуй, солнышко! Вот он я, рабски-покорно распластавшийся на спардеке, весь перед тобой, только причинное место прикрыто плавками! Приласкай золотыми лучами запрыщавевшую кожу! Жги, не жалей! Всё вынесу ради нестойкого бронзового загара! Ведь уже завтра к вечеру ожидается заход в Порт-Луи на Маврикии. Надо бы выглядеть поприличнее.

А пока я несу свою визуальную вахту. Через каждые четверть часа беру бинокль и окидываю взглядом морской окоём. Фиксирую в журнале количество наблюдаемых летучих рыб, морских птиц и фонтанов крупных китообразных. Лично мне эти наблюдения ни к чему. Но они занесены в программу каждой экспедиции нашего института. Как знать, вдруг придёт однажды дотошный новичок, проанализирует кем-то собранную инфрмацию, да и откроет новый район промысла пелагических хищников: тунцов, марлинов или кальмаров.

Величавые, в лёгких барашках волны подгоняют «Скиф» к вожделенному острову. А я неспеша составляю личный план захода в Порт-Луи. Отправиться, что ли, за лепестковыми кораллами? Их небольшую колонию мы обнаружили как-то на диком пляже в портовой бухте. И глубина не акулоопасная - около метра. Но прежде, с утра пораньше прошвырнусь по магазинам на буксире у лаборанта Леонида Хоменко. Ну нет у меня купеческой жилки. А Леонид родился с аршином в зубах. В прошлом году мы тоже заходили на Маврикий. Там я опростоволосился на базаре: вместо дефицитного кремплина чуть было не приобрёл полотенцевый материал. Вот тогда Хоменко своей волей произвёл меня в кули-носильщики. Сам же озаботился мануфактурными интересами как своей, так и моей супруги, не снисходя до моего непросвещённого мнения. А я, как говорящий мул, таскал за ним наши немногочисленные пакеты и ныл, как хорошо было бы пропустить по бутылочке пива «Goldstar» вот в этой лавке... или в этой. Но лаборант был неумолим до тех пор, пока не потратил весь мой золотой запас. Ну, почти весь, - на пиво оставил. Как же была довольна моя дражайшая половина: история эта вошла в анналы семьи, а имя лаборанта Хоменко произносилось с тех пор с особым пиететом.

Вот и осуществилась первая часть моего плана, - в чемодане лежат несколько отрезов на одежду домочадцам. Спасибо всезнающему Хоменко. Особенно хорош кремплин почти леопардовой расцветки. Знатный костюм сошьёт себе супруга. С чувством выполненного долга я пришёл в восточную часть бухты. Так где же он, этот дикий пляж? Вот казематы заброшенного форта, дальше – портовая свалка и несколько пальм с непомерно толстым основанием, за что их называют «слоновыми», а за ними... За ними раздавались многоголосый лай, визг и злобное рычание. Свора местных полудиких собак цвета «динго» истерически облаивала пса в шкуре тигра. А тот скалился, прижав круп с пипкой вместо хвоста к раздутому комлю дерева. Обильная слюна предупреждающе стекала с непомерно отвисших брылей. Сухожилия узлами перекатывались на мощной шее. Он был так худ, что рёбра чуть не прорывали полосатую кожу. Тигровый боксёр, застигнутый на свалке сворой дикарей, выглядел как потерпевшее катастрофу благородство. Услужливая память преподнесла описание охоты на волков в средневековой Германии. За поднятым с лёжки зверем егеря посылали свору борзых, в состав которой обязательно включали мелкорослого терьера. Вскоре долгоногие псы обкладывали волка плотным кольцом. Желающих броситься на зверя лоб в лоб не обнаруживалось: опытные борзые понимали, что героем здесь можно стать только посмертно. Свора предпочитала беспокоить пленника частыми укусами в круп. Осада продолжалась до тех пор, пока на поле брани не появлялся отставший терьер. Он-то и был смертником: с налитыми ненавистью глазами терьер кидался на осаждённого через головы борзых. Щёлкали волчьи челюсти, - терьер погибал в полёте. Отвлечённого внимания зверя оказывалось достаточно для последней атаки: свора убивала волка без риска для себя. Похоже, что дикари тоже ждали дурака-терьера. Но вместо терьера явился я с брючным ремнём в правой руке. Двух-трёх ударов оказалось достаточно для их позорного бегства. И мы с боксёром остались вдвоём. Он-то и не подумал ретироваться.

«Что ты здесь делаешь, интеллигент? Ищешь пропитание? Так всё плохо?» - спросил я. - Тут у меня припасена пара бутербродов с колбасой! Вообще-то, на нахлебников я не расчитывал! Да уж ладно! Пойдём-ка на пляж, там почище! Покормлю!»

В ответ пёс виновато приподнял брови, показав свои закисшие гноем глаза, вежливо подёргал пипкой. Я двинулся к пляжу, кобель – за мной. Увидев в моих руках свёрток с едой, нетерпеливо заскулил, завихлял всем задом. Пока жадно жрал, слюна с брылей бежала потоком. А я рассматривал нового знакомца: на палевом фоне гладкой шерсти через равные промежутки располагались вертикальные полосы тёмно-коричневого цвета, - ну тигр, да и только. Нет, он не чистокровный боксёр: шёлковые уши висят, как у спаниеля. Шкура кобеля была в старых и новых струпьях, - следах укусов недоброжелателей. Но, судя по наличию массивного ошейника, псина знавала и лучшие времена. Я погладил запаршивевшее ухо, - боксёр доверчиво вытянул шею. Наверное, это безотчётное движение собаки и растопило моё сердце, подтолкнуло сумасбродные мысли:

«Знаешь что? – Сказал я - Поход за кораллами временно откладывается! Неуютное одиночество на акулобезопасной отмели оствим до следующего раза! Приглашаю тебя на «Скиф», интеллигент!»

И мы пошли назад к порту. Пёс двигался «челноком», деловито опустив нос. Время от времени он поджидал нового знакомого, всегда оказываясь по правую руку, и шёл рядом. Парадный трап мы одолели вдвоём. Моя рука поощрительно касалась ошейника собаки.

По моей просьбе мотористы задействовали гидрофор пресной воды на траловой палубе, а прачка выделила кусок хозяйственного мыла и простынную рвань. Под смешки и рекомендации моряков я одёжной щёткой безжалостно драил шкуру пса. А тот покорно терпел, только тихонько повизгивал от боли. Особенно долго пришлось провозиться с израненной головой. Посветлела только четвёртая вода, зато пятую, по словам боцмана, - уже можно было использовать для хозяйственных нужд. Тряпьё легко осушило короткую шерсть. Изумлённым зрителям псина предстала во всей своей красе: яркой тигровой масти, вислоухий, с крепкими ногами и мужествеными брылями, чуть выше полметра в холке. Боцман подступил ко мне с совком и веником:

«Ты не подумай чего плохого, Геннадиевич! Эта хозяйственная утварь предназначена исключительно для твоего друга! Но вряд ли «родословная» позволит ему заниматься грязной работой! Так, что – принимай вахту!»

Тут на палубе появилась докторша с вонючей мазью. Я навёл грим на свежие и старые струпья на голове собаки. После этой операции благородство отступило на задний план, а мой знакомец снова превратился в голодную псину. Ну это-то уже не проблема: моя девятая каюта находится как раз напротив камбуза.

Ближе к вечеру мы торжественно вышли на прогулку: я – с совком и вениеом, пёс – в отмытом ошейнике. На спардеке столкнулись с капитаном.

«Постой! Откуда здесь эта собака? – спросил «Шилом бритый».

«Да это я привёл на «Скиф»! Собака интеллигентная!»

«Это же Джони! Я знаком с его хозяином! Он из наших, русских!»

«Джони, говоришь? – Спросил я - А что он делал на портовой свалке? Чуть не подох от голода! Чуть не погиб от зубов бродячих псов?»

«А уже три недели, как моего знакомца вызвали в Москву «на ковёр». Он и улетел, передав своего красавца в чужие руки. Приёмные хозяева закрыли гостя в своей квартире да и разошлись по своим делам. Забыли про собаку. Голодный да невыгуленный пёс загадил квартиру, а потом разбил стекло башкой и сбежал по старому адресу. А там его никто уже не ждал. Так, наверное, и осиротел бедолага».

«Так, вот откуда у него на голове эти страшные струпья! Ну что ж, умерла – значит умерла! С этого дня Джони принадлежит научному сотруднику!»

«Да я ничего не имею против! – Успокоил капитан. – Только вот санитарных документов на собаку у тебя нет! В Керченском порту могут возникнуть проблемы с таможней и карантинной службой!»

Вопрос был исчерпан. Я задумался о предстоящей встрече с керченскими «властями». Подвергаться таможенному досмотру мне приходилось множество раз, в своей стране и за рубежом, по приходу с морей и в аэропортах. Таможенники везде выглядят одинаково. Всегда-то они подтянуты, серьёзны, предупредительны, уверены в себе. Сразу видно, что человек «при исполнении». Мы же, моряки «тюлькина флота», безжалостно ограниченные «Таможенной Декларацией», чувствуем себя не в ладу с сим документом практически всегда. И кто-то ведь формирует эти ограничения? Ну кому повредит, если сотрудник ЮгНИРО или Рыбразведки, отмотавший полгода на краю света, приобретёт на платье супруге и дочери три отреза вместо двух? Что случится, если он привезёт лишний ковёр на долю хороших соседей? На это существует полуофициальный ответ: получаемые нами крохи инвалюты предназначены для культурного отдыха моряков за рубежом. А что касается тряпок, то как иронизирует любимый Высоцкий, «у самих добра такого завались». Не убеждает, госдеп и академические институты живут по другим таможенным правилам, куда как щадящим. Так эти учреждения сосредоточены в столицах, где можно было приобрести приличную одежду, пусть даже и простояв в долгих очередях. А мой городок Керчь, - даже не районный центр. Снабжался он по остаточному принципу: избыток ширпотреба Киев милостиво передавал Симферополю (областной центр), тот – посёлку Ленино (райцентр), где строилась АС; на долю ровесника Иерусалима оставались «слёзы». Потому и процветала здесь контрабанда. Как же без неё? Случалось, что моряки пускались во все тяжкие в попытках перехитрить профессиональных сыскарей. А те в поисках утаённого барахла могут разнести половину корабля, - работа такая. Иногда на помощь рыбакам приходило само Провидение. Например, из Сингапура, Йемена и с Канар одно время привозили материал гипюр, стандартной шириной 1,4 метра. В «Декларации» для рыбаков-загранщиков на несколько лет устоялся пункт о том, что полагается ввозить не более пяти погонных метров этой ткани. Но уже через полгода после утверждения оного документа через границу потянулись квадратные отрезы со стороной пять метров. Этой идеей озаботились торговцы в странах - поставщиках. А на провоз домашних тапочек ограничений как то вообще не существовало. Легенда замалчивает имя героя, что первым набрёл в порту Аден на недорогие, великолепно расшитые арабской вязью, матерчатые дамские тапочки. В Союз хлынул обильный поток этой обуви. Только, вот незадача, - уже через пару дней тапочки приходили в негодность. Жалоба обманутых покупателей дошла до Минрыбхоза, а оттуда – до праваительства Южного Йемена.

«Как же так? - Говорилось в жалобе. - Мы вам помогаем пшеницей, танками, прекрасными автоматами, а вы в благодарность за это продаёте нашим морякам некачественную обувь?!»

«Ничего продобного! – Нотировала йеменская сторона. - Тапочки наши самого лучшего качества, но предназначены они не для дома, а исключительно для похоронных обрядов!»

Я в этих играх с таможней не участвую. Но, как говорят фривольные французы, у каждого – свой скелет в шкафу: отправляясь в экспедицию, припрятать в широкий брючный ремень пару советских сотенных на культурные расходы за рубежом – вот мой профиль. Но и у меня бывали забавные случаи. Поговорим о весёлом.

По окончании одного из антарктических рейсов зашли мы в порт Луанда в Анголе. Здесь организовалась временная ремонтная база. Мы улетим домой, а «Скиф» останется в распоряжении ремонтников. А они-то ещё и не прилетели. И когда прилетят не известно. В таком положении не только команда «Скифа». Здесь и мурманчане, и одесситы, и калининградцы, и новороссийцы – город забит фланирующими русскими. А ещё на каждом перекрёстке стоят чёрные патрули. А за городом постреливают то ли партизаны, то ли бандиты, явившиеся из Намибии. Кроме того, все мы предупреждены, что нужно быть очень осторожными на морском пляже: загорать только на лежаках и следить за тем, чтобы плавки плотно облегали тело. Дело в том, что берег моря регулярно посещается приматами-рыбоедами из семейства собакоголовых обезьян. За миллионы лет сложилась биологическая система «хозяин-паразит». Паразитом стала одна рыбка. На стадии малька она выползает на берег, находит сидящую на песке жертву, внедряется в её задний проход и медленно выгрызает хозяина изнутри. Во время очередной «рыбалки» созревший паразит мечет в воду готовое к внедрению партеногенетическое потомство. К сожалению, рыбка-паразит не отличает человека от обезьяны. Понятно, - рисковать не будем.

Валюты у нас нет, такое завершение экспедиции не планировалось. Да и что можно купить в осаждённом африканском городе? На чёрном рынке за пару банок советского сгущённого молока можно выменять полкилограммовый пакет молотого кофе, выращенного здесь же, в Анголе. И опять-таки, мы предупреждены, что кофе в Анголе считается стратегическим продуктом и к вывозу за рубеж категорически запрещён. Но народ надеется на лучшее: тащит сгущёнку по местным лавкам. В команде «Скифа» только я не занимаюсь бартером по причине своей дурацкой законопослушности.

И вот ремонтники, наконец, объявились. Одновременно с нами улетают мурманчане, калининградцы и одесситы. Здание аэропорта в три этажа, с претензией: аж пять таможенных блок-постов, усиленных вооружёнными охранниками, что по комплекции будут покруче самого Рэмбо. К блок-посту мы тянемся цепочкой в затылок друг другу. Каждый моряк проходит меж двух геркулесов с автоматами наперевес. Ставит чемодан на прилавок, открывает. Со скучающим видом охранники извлекают оттуда пакеты кофе, а заодно – и блоки советских сигарет. Нехорошо брать чужое! Но желающих возмутиться как-то не находится. Потеря сигарет переживается молча. Подходит моя очередь. Открываю чемодан: там личные вещи, вездесущие сигареты и несколько книг. И ни одного пакета с запрещённым к вывозу стратегическим продуктом. И тут грозные охранники вытягиваются по стойке «смирно», отдают мне честь. И, не покушаясь на моё курево, дают понять, что досмотр благополучно окончен. Не скрою, мне была приятна такая сегрегация.

Но самое близкое знакомство с таможней состоялось у меня летом 1972 года. Тогда мы тоже возвратились из Субантарктики. У многих радость: пока скифяне покоряли кергеленский шельф, наши семьи получили квартиры. Моей семье досталась двухкомнатная, наконец-то! Кончились девять лет бесквартирных скитаний! А я даже своего нового адреса не знаю. Куда ехать?

Встали мы на якорь в ожидании таможеного досмотра. Бинокли – нарасхват. Вот она набережная, вот уже ставший родным институт: окна нараспашку, сотрудники вот-вот вывалятся наружу. Мысли о семье временно отошли на второй план. К борту лихо подлетает катер таможенной службы. Через несколько минут по радиотрансляции звучит команда разойтись по каютам для таможенного досмотра. Мысли о семье и местожительстве снова прочно угнездились в голове. Открывается дверь моей каюты. Входят трое в форме. Самый высокий из них (косая сажень в плечах, аккуратный шрам от заштопанной заячьей губы) гаркает густым баритоном:

«Девятая каюта? Ну, сосед, здравствуй!»

«Это в каком смысле сосед?» – медленно свирипею я, заносчиво кивая на койку. Там вольготно раскинулись два моих настежь раскрытых чемодана.

«Ну правда!– Конфузливо оправдывается таможенник, понимая, что нечаянно сморозил что-то не к месту. - Соседи мы с тобой по лестничной площадке! Я – Генадий Харламов, ты – Израиль Рубинштейн! Ну, будем знакомы, что ли? Кстати, ради знакомства можно переодеться в твоей каюте?»

«Ну, так бы и говорил! – Жму я протянутую ладонь! - А то всё намёками! Конечно, переодевайтесь! А ты, Гена, будь как дома! Кстати, я даже адреса своего не знаю! Не поделишься, ради знакомства, ценными сведениями?»

«Не поделюсь! – Смеётся сосед, - Информация ждёт тебя на пирсе! Дети просились на катер, да по уставу не положено! Что тут у тебя? – Руки профессионально пробегают по содержимому моих чемоданов. – Всё согласно «Декларации»! И придраться не к чему для знакомства! Ну мы пошли на работу!»

Бригада ушла по своим досмотровым делам, а в мою каюту зачастили ходоки с хозяйственными ножами-самоделками. Знаете как это бывает? За время рейса кто-то из слесарей, копаясь в металлическом хламе, обязательно наткнется на запас хорошей нержавейки. И вот уже команда больна «ножевой» болезнью: к верстакам – очередь, абразивы – нарасхват, парафин и кислоты - в дефиците. В этой вакханалии не участвует только научная группа, занятая подготовкой рейсового отчёта. Тем более, приятно услышать от человека, с которым весь рейс только обменивался приветствиями: «Геннадиевич, прими в память о рейсе!» И ведь есть на что посмотреть: наборная рукоятка, по удобно изогнутому лезвию змеится травлёная надпись, - что-нибудь вроде «Сделано в Субантарктике» или «Любимая, знай своё место!» И вот теперь весь этот штучный товар потащили ко мне, в надежде на неведомо откуда свалившийся блат. Ну, по части блата, - вопрос вопросов, но когда успели прослышать? Тем временем, выпачканные таможеники закончили досмотр и вернулись переодеваться. Рядом с моими чемоданами Генадий обнаружил груду кухонного оружия, - ни одно не тянет на роль финки. Инспектор покопался в груде, перечитал несколько надписей, неохотно огласил «высочайший вердикт»:

«Ну, сосед, только ради первого знакомства!».

«Ладно, Гена, вечерком прошу ко мне на огонёк! Кто там у нас третий на площадке?»

Через месяц предстоит ответственная встреча с Генадием. Его не проведёшь. Идея предложить Джони роль судового пса показалась мне единственно стоящей. И мы занялись тренировками. Я выводил собаку на палубу в гущу занятых делом матросов и оставлял там, подав команду «лежать». Когда «Скиф» подошёл к Суэцкому каналу, Джони проводил в этом положении уже по полчаса. Всё шло по намеченному плану. В Керчь ушла радиограмма: «прибываем 25го тчк керченском порту крепко целуем зпт бурно облизываем тире я зпт джони». Уже за праздничным столом супруга будет повествовать гостям, как была обеспокоена незнакомым именем. Кто она, эта Джони: негритянка или обезьяна? И только глагол «облизываем» немного успокоил разгулявшуюся фантазию.

Мы были уже на траверзе Феодосии, когда пришёл приказ провести океанографическую съёмку больших глубин Чёрного моря. Вам когда-нибудь приходилось выступать в роли некрасовского Мазая? Нет? А нам пришлось. Оказались мы на трассе Диофанта Понтийского. В той самой точке, из которой в ясную погоду видны и турецкий, и крымский берега. Подошли мы туда в пик весеннего перелёта птиц. Всё ночное небо было в летящих на север цаплях, аистах, журавлях, колпицах и стаях ещё бог знает каких видов семейства голенастых. Море вокруг нашего корабля – в разбившихся о его борт тушках. А палуба, спардек, да что там, - все горизонтальные поверхности судна – заняты тысячами нежданных гостей. Здесь были воробьиные птицы во всём их многообразии. Среди куликовых бросались в глаза красавцы турухтаны. Я - не орнитолог, большинство мелких птичек для меня оказались новыми. Сидели они так плотно друг к другу, что при хотьбе приходилось ногой раздвигать живой ковёр.

«А ну ребятки, подвиньтесь! – Ворковал боцман, пытаясь поставить сапог сорок пятого размера. – Эх, бедняги! Ну что бы вам не летать вдоль Кавказа? Так нет, только напрямик! Не знаете, что ежели кругом три версты, то уж прямо – ну обязательно шесть! – И к матросам. - Хлопцы, разгрузите от них гидрологическую лебёдку! Помогите океанологам!»

В числе добровольных помощников и я поднял одну из птичек, что-то вроде кулика. Не сопротивляется, даже не клюётся. А под крыльями у неё - огромные мозоли. Кто-то из ребят вынес из камбуза ведро пресной воды. За ним появилась повариха с пакетом пшена. И начались попытки насильственного кормления и поения терпящих бедствие. Но всё безрезультатно. Вспомнив свой незначительно малый опыт работы на одной из орнитологических станций, шепнул я капитану, что пернатых следует оставить в покое. Не нужны им ни наша вода, ни, тем более, пшено. Они запрограммированы на очередной приём пищи и воды только по преодолении водной преграды. А на подвернувшуюся палубу сели от страха, что не хватит силёнок. Вот подойдём поближе к северному берегу... Но пока мы со станциями двигались строго на запад, а на север повернули только через несколько дней. И по мере приближения к берегам Приднепровья наши гости стали покидать гостеприимный «Скиф». Интересно, что ни одна из птиц не умерла на палубе. Когда последняя птаха взяла курс на уже совсем близкий берег, старпом объявил аврал по приборке судна.

Бедный Джони! В эти дни свои естественные отправления он совершал в рыбцеху, а остальное время содержался под домашним арестом. За время его вынужденного затворничества моя каюта пропиталась запахом псины и дерьма. Я на собственном опыте испытал счастье содержания собаки в квартире, изведя полведра хлорки.

«Это ещё цветочки! – Подначивает «Шилом бритый», сам завзятый собачник. – Придётся ставить Джони на учёт в клубе собаководов, делать псу необходимые прививки, обеспечивать его мясными довольствием! Вон, какой он прожорливый! А личного транспорта у тебя нет! Всё на горбу, на автобусе да на перебитом голеностопе! А вас и без собаки четверо в двух комнатах! Семью тебе не жалко? Впрочем, «власти» могут и не пустить собаку на берег, - ты только намекни!»

И вот мы в Керченском порту, у двадцать второго буя. Таможенная и карантинная группы, возглавляемые моим соседом, закончили досмотр. Они прощаются с капитаном и следуют к парадному трапу. Гена Харламов проходит мимо вольготно развалившегося корабельного пса, мимоходом удивляется его необычному окрасу и, не проявив большего интереса, спускается в катер. Потом «Скиф» ошвартовался у пирса. Я дождался, пока схлынет и рассосётся нетерпеливая толпа моряков. С чемоданами и Джони у ноги спускаюсь на твёрдую землю. На пирсе нас встречает моя дражайшая половина. На лице её смесь восхищения, скорби и ужаса. И все справедливые аргументы моего капитана. Джони, кажется, понимает, кто из нас хозяин в создавшейся ситуации. Он жмётся к моим ногам, стремясь сократиться в размерах. Обрубок хвоста замер в ожидании приговора. Я тоже робею.

«Ну что притихли? – Обречённо вздыхает супруга. - Сегодня не выгоню, так и быть! Такси счётчик мотает и дети в школе заждались! Пойдёмте, что ли?!»