Ищу пристанище

повесть

 

I

 

Полуденное солнце на макушке лета. Оно везде. Солнцем пронизан каждый листочек, каждая травинка. А воздух такой густой и вязкий, что дрожит тело.

Высокий сутулый мужчина с удочками и мальчик лет четырёх устало перешли широкий луг и вступили на крайнюю улицу посёлка. Навстречу им изо всех дворов выглядывали белые и сиреневые шапочки флоксов, вокруг которых трепетали прозрачные крылышки стрекоз. Малыш нёс детское ведёрко, в нём плескалось несколько рыбёшек. Его отец, с васильковыми глазами и острым носом, чем-то похожий на журавля, шёл неровно, стараясь приладиться к шагам ребёнка. К тому же он всё время смотрел по сторонам, словно озирался, и первым здоровался со всеми встречными, ловя их взгляды и ожидая вопроса, который, как правило, следовал:

– Сын?

– Сын, – гордо отвечал мужчина и тут же поспешно добавлял: – Вот, с рыбалки идём.

Михаил Селезнёв пребывал в блаженном состоянии гармонии и счастья. Младший в многодетной, бедной и крикливой семье, он так и не повзрослел. Женитьба на девочке, почти школьнице, придала ему уверенности. Жена боготворила его. С ней он чувствовал себя сильным и умным. Детскость проявлялась только вот в этой наивной гордости. Он гордился маленьким домиком, подаренным на свадьбу бабушкой невесты, сыном, женой.

Михаил работал слесарем в механическом цехе небольшого ремонтно-механического завода. Зарплата была невелика. Но его жена Татьяна подрабатывала дворником в школе. Держали птицу, в степи сажали картофель. В общем, не голодали. А ещё от Таниного дедушки остались инструменты для резьбы по дереву. Михаил попробовал их в деле, и ему это очень понравилось. Он переоборудовал гараж в мастерскую и часами там священнодействовал. Михаил любил дерево. Оно – не то что металл – дышит, живёт, пахнет. Особенно ему нравились мягкие породы: белая липа, розовая ольха, золотистая берёза... На полочках сушились и ждали своего часа досточки, бруски, поленьица, капы. Перед тем как сесть за работу, он любовно раскладывал на специальном верстачке резцы, стамески, скребки, пробовал их заточку, правил затупившийся инструмент. Но главный праздник начинался тогда, когда Михаил приступал к работе: срезал первую стружку с расчерченной доски, – и приподнятое настроение держалось много дней до самой полировки изделия. Наконец, он последний раз касался пальцами открытого им таинственного рисунка древесины. Готово! И сердце поёт, и заново переживает все моменты творчества.

Работа в цехе Михаилу не нравилась: слишком шумно. И сам он как-то не вписался в коллектив. Вот он идёт утром на РМЗ, высокий и нескладный, один, с неизменным потёртым чемоданчиком, куда Татьяна ежедневно укладывала ему обед.

Посторонних всегда поражала походка Михаила: странная, заносчивая и в то же время робкая. Он пыжился изо всех сил, пытаясь показать, что у него всё, как у людей. Но сам не был уверен в этом и боялся, что вот-вот его счастье кончится, как будто оно ему досталось по ошибке.

Внутренняя обеспокоенность проявлялась и в поведении. Михаил будто всегда был готов услужить, предложить помощь, согласиться с чужим мнением... Эта готовность вызывала неприязнь и раздражение товарищей. Они его не любили, чувствовали в нём какую-то фальшь, ненатуральность. Михаил думал, что это связано с его нежеланием разделять с мужиками компанию, выпивать после получки. Он пересилил себя, и однажды в день зарплаты, отойдя от кассы, опустил трёшку в неизменную кепку бригадира. У ребят от удивления глаза округлились. Кто-то даже присвистнул.

– Ого! Вот это да! Мишка запил, – пошутил его напарник Юрка.

Захмелев, Михаил почувствовал такую раскованность, повод похвастаться сыном, женой, своим уютным домиком, что у него появилось желание вновь и вновь возвращаться в это приятное состояние. В следующий раз он сам уже бегал за водкой для бригады и громко кричал: «Наливай!»

Пьяный Михаил оказался не только раскованным, хвастливым, но и агрессивным. Таня, когда увидела первый раз мужа выпивши, испугалась. Он открыл дверь ногой, чего никогда раньше не делал, стукнул кулаком по столу и приказал подать ужин. Глаза его были дурные, с бегающими злыми огоньками. В этот вечер он впервые повысил голос на жену и сына. Таня не посмела ему возражать и послушно выполняла все требования.

Отношение товарищей к нему, однако, не изменилось. Они по-прежнему не принимали Михаила в свою компанию, так что, кроме выпивки в получку и производственных дел, их ничего с ним не связывало.

По утрам после пьянки Михаил болел, но остановиться уже не мог. У него появились «друзья», которых он находил у пивнушек и винных магазинов. Таня не впускала их в дом, боялась, что напугают сына Серёжу. Нельзя сказать, что Михаил не хотел бросить пить. Он несколько раз пытался это сделать, но не получалось, жизнь его двоилась: во хмелю и в трезвости. Вскоре оставаться трезвым стало невыносимо. Слишком тяжело было переносить уговоры жены, умоляющий взгляд сына. И он стал пить постоянно.

 

Так продолжалось несколько лет. На заводе недолго удивлялись переменам, произошедшим с Михаилом. Он шёл по многими накатанной дорожке: прогуливал, опаздывал, являлся на смену пьяным. Начальство выносило ему выговоры, грозило увольнением, но, помня безупречное прошлое рабочего, надеялось на его исправление. Хотя наступили новые капиталистические времена, и никто пьяницу не перевоспитывал и не брал на поруки. Михаил просто опускался: из наладчиков его перевели в слесаря, затем – в чернорабочие. Однажды на завод явилась высокая комиссия. Она проверяла деятельность предприятия «на предмет изыскания внутренних резервов экономии» и наткнулась в механическом цеху на чьи-то длинные ноги в стоптанных ботинках, которые высовывались из-за короба с железными опилками. Заинтересовавшись владельцем ног, комиссия обнаружила мертвецки пьяного Михаила. Начальника цеха наказали, а рабочего уволили по соответствующей статье.

Михаил стал наниматься копать огороды, переносить тяжести, и все полученные деньги пропивал с новыми друзьями. В те дни, когда у него не было денег, потихоньку от жены продавал свои прежние поделки, инструменты. Те самые резцы и стамесочки, которые так любил. Воровал и кур из своего же курятника.

Таня не знала, что делать. Она часто плакала и мучилась от головных болей. Её ставки не хватало на жизнь, и она бралась за стирку чужого белья, убирала соседские огороды. На оплату детского садика тоже не хватало денег. И она всюду таскала за собой Серёжу. Мальчик очень изменился, стал дерзить и покрикивать на мать.

В тот роковой вечер Михаил пришел сильно выпивши, но, как всегда, ему не хватило ещё ста граммов. Не обращая внимания на жену и сына, которые сидели на крылечке в ожидании его, нетвёрдой походкой направился в гараж. Там, в аптечке, у него была припрятана чекушка водки. Вдруг он заметил, как жена, опередив его, заскочила в гараж. В открытые ворота Михаил увидел, что она взяла из аптечки бутылку и с силой стукнула ею о верстак. Послышался звон разбитого стекла. Всё существо мужчины наполнилось яростью и гневом. Жена что-то говорила, о чём-то умоляла – он ничего не слышал и не понимал. Главная мысль дрелью сверлила пьяную башку: его лишили необходимого ему целительного средства. Михаил изо всей силы схватил жену за руки и рванул на себя. Под ноги к нему бросился Серёжа.

– Папа! – отчаянно закричал он, цепляясь за штанину отцовских брюк. – Не надо! Не трогай маму!

Мальчик отвлекал его: он стоял на пути, мешая совершиться возмездию. Отец оттолкнул ребёнка ногой. Тот затих. Тогда Михаил посмотрел на жену. Она стояла как каменная, не сопротивляясь. Глаза женщины были наполнены ужасом и устремлены куда-то в сторону. Михаил злобно проследил за её взглядом и увидел сына, неподвижно лежащего около металлического ящика с инструментами. Мальчик неестественно выпрямился, и из его виска тянулась тоненькая ниточка вишнёвой крови.

Ярость Михаила возросла. Сын! Что с ним? Виновата она, только она! Её надо наказать! Трясясь от гнева и ненависти, пьяный возбуждённым взглядом окинул пространство вокруг себя. Рядом с ним на стенке в аккуратном ряду инструментов висел топор. Одной рукой он выхватил его из гнезда, другой продолжал держать жену. Она пронзительно закричала и бросилась к сыну, Михаил не удержал её и в сердцах бросил ей вслед топор. Татьяна упала. Обессиленный Селезнёв опустился на колени. Как тихо. Волнения позади. Хочется спать. Он упал лицом на пол и уснул.

 

II

 

Утром Михаила разбудил гул голосов. Он, приоткрыв веки и скосив глаз, увидел стену гаража и чьи-то ноги. Ему хотелось встать, но не было сил. Тело всё затекло, и невыносимо болела голова. Да ещё этот, хотя и привычный, привкус во рту. «Подлечиться бы», – мелькнула мысль.

Собравшись с силами, Михаил приподнялся на локте и увидел, что люди в белых халатах укладывают на носилки Таню.

– Что случилось? – обеспокоенно, заплетающимся языком спросил Михаил. Но перед ним возникла фигура участкового, который, вместо того чтобы ответить на вопрос, строго приказал:

– Вставай, Селезнёв. Отвоевался, – и, не выдержав, с ненавистью добавил: – Садист.

А вокруг толпились соседи, лица их были искажены гневом и негодованием. Они что-то говорили, но из-за головной боли разобрать их слова было невозможно.

«Что я мог такого сделать? почему Танюшку унесли? и где Серёжа?» – пытался вспомнить или понять Михаил, но плохо соображал. С трудом встав на ноги, он осмотрелся. Люди перед ним расступились, и он увидел, что пол в гараже залит кровью. Страшная догадка зародилась в его голове. И тут раздался сигнал милицейской машины. Но Михаил больше ничего не видел и не слышал. Его как кто толкнул в грудь. Он упал плашмя на спину, неестественно выгнулся и забился в судорогах. Ноги и руки его крючило. Безумные глаза лезли из орбит. Изо рта шла пена.

Очнулся Михаил на койке в узкой, как пенал, комнате с зарешёченными окнами. Он был один. Всё тело ныло. «Где я? в больнице? в тюрьме?» – пронеслись мысли и наткнулись на глухую стену. Воспалённый мозг пытался преодолеть это препятствие. Наконец он, исхитрившись, пробил завесу и увидел, словно на картинке, расширенные глаза Танюшки, тонущие в кровавом озере.

И снова начался припадок. Хорошо, что предусмотрительные санитары привязали больного к кровати, ножки которой были крепко привинчены к полу.

Много раз приступы овладевали им. Как только Михаил мысленно приближался к событиям того утреннего кошмара, когда он увидел жену на носилках и кровь в гараже, его начинало колотить и трясти. Раз, когда пациент лежал спокойно, без приступов, один из «сердобольных» санитаров психбольницы сообщил ему о смерти сына и тяжёлом ранении жены. Его опять затрясло, а потом он впал в кому.

По результатам психиатрической экспертизы Михаила признали невменяемым на момент совершения преступления и освободили от судебной ответственности. Ему назначили курс лечения и перевели в общую палату.

Ночью в эту же палату привезли нового больного. Тот был пьян, дико смеялся и не мог остановиться. Мужики спросили его:

– Что ты смеёшься?

– Сказать вам, всё равно не поверите, – сквозь смех проговорил он. – Я повесился. – И он захохотал ещё громче.

Один из больных покрутил пальцем у виска:

– Всё понятно. Белка!

– Да правда, ребята, – и сквозь смех пояснил: – Жена меня уж очень достала, и я решил её напугать. В туалете привязал за трубу верёвку, чтобы, когда она придёт, изобразить, будто я повесился. Перед этим, как водится, принял на грудь. Слышу вроде её шаги на площадке: стал на унитаз и петлю на шею надел. И вдруг поскользнулся – и готово. Хорошо, что ей приспичило в туалет. Вот сняли с верёвки и сюда. Думают, что крыша поехала… – Тут уж смеяться стали все.

Утром висельника осмотрел врач и отправил домой. В палате шло бурное обсуждение случая, все развлекались, веселились, но Селезнёву казалось, что это не смешно, а скорее печально. Из-за глупой шутки мужик мог отправиться на тот свет. И вообще, Михаил часто погружался в уныние. Временами целые дни и недели выпадали из его жизни, особенно когда болезнь обострялась. Исчерпав общую для всех алкоголиков методику лечения, врачи прописали ему сильнодействующее лекарство. Приступы прекратились. Но, вместе с тем, он физически ослабел, стал каким-то равнодушным. Все события, которые происходили вокруг и даже с ним, казались отстранёнными и не трогали Михаила. Как будто ему показывали фильм в замедленной съёмке. Все действия ему представлялись процессами. Вот он задумал протянуть руку за кружкой с водой, вот он начал её протягивать, протягивает, готовит пальцы для захвата кружки, берёт её... И мысли были такими же долгими и неопределёнными.

Он вспоминал жену и сына, но как-то издалека. А после двух курсов лечения прошлое казалось всё менее значительным, а важными стали сиюминутные дела: обед, укол, игра в домино. Соседями Михаила по палате были алкоголики и наркоманы. Они смеялись и издевались друг над другом и над настоящими больными (сумасшедшими или умственно отсталыми). Михаил непроизвольно присоединился к ним.

Психбольница находилась на окраине райцентра. Территория её была огорожена высоким железным забором и представляла собой пыльный двор, который называли «парк», с пожухлой травой и редкими островками дикой сирени. Корпуса располагались беспорядочно по всей территории парка. От асфальтированной площадки у главного корпуса к другим корпусам шли разбитые тысячами ног дорожки с ямами и колдобинами. По периметру площадки стояли покореженные скамейки с забетонированными железными ножками, а в центре площадки цвела сорняками овальная клумба. К одному из корпусов делали двухэтажную пристройку.

Как-то вечером хронический алкоголик Тимофей собрал слабоумных парней и, представляясь прорабом, дал им задание перенести кирпичи из-под навеса на помост лесов, где-то на уровень второго этажа. Те с удовольствием начали работу, а все товарищи Тимофея, и Михаил в том числе, злорадно наблюдали за ними и ждали развязки. Наконец, перегруженные доски проломились и рухнули вместе с кирпичами и больными. Пострадавших забрали санитары. Алкоголики же, испугавшись наказания, разбежались по парку.

Вообще Михаилу нравилось наблюдать за больными, особенно с тихим помешательством. Вот один всё время жуёт обслюнявленный носок, другой прыгает на одной ножке через канаву. Он падает, но, поднявшись, снова принимается за своё дело. Михаилу было любопытно знать, о чём больные думают, совершая глупые поступки. Ему казалось, что он-то всегда знает, что разумно, а что нет. Его же болезнь – это просто защита от большого горя, которое он перенёс. И, конечно, сравнивать его с этими дураками никак нельзя. А над слабоумными смеются все. Вон рабочие-строители дивились на доверчивость больных, а потом сами стали придумывать разные шутки над ними.

В больнице половина всех пациентов была алкоголиками. Спиртное, как известно, им противопоказано. Но они могли в любое время его добыть. Чаще всего через рабочих, которые почти не отличались от больных, так как тоже страдали этим массовым заболеванием. Однажды рабочие маялись желанием выпить. И тут их позвали грузить рубероид. У склада стояли машина и мастер. Мастер очень торопился и даже держался за дверку кабины МАЗа, готовый отъехать сразу же после погрузки. Один из рабочих увидел Витька-Бамбулу, умственно отсталого силача. Он отвёл его в сторону и таинственным шёпотом спросил:

– Витёк! А слабо тебе перебросить рубероид через грузовик?

– Почему слабо? Наоборот, я могу и дальше. Вон до дерева.

– До дерева не надо. Перебросишь через кузов. А мы тебе сигарет купим.

И рабочий с трудовым энтузиазмом подбежал к мастеру:

– Мы сейчас, быстренько. Нам Витёк поможет. Он такой сильный.

Когда все начали забрасывать рулоны в кузов, хитрец незаметно отделился от бригады и зашёл за машину. Витёк точно перебрасывал рубероид через кузов, а рабочий ловко оттаскивал его в кустарник. Не прошло и десяти минут, как грузовик отъехал от склада гружёный, а на украденный рубероид тут же нашёлся покупатель. Через час машина вернулась. Из неё выскочил пылающий гневом мастер. Первым, кого он увидел, был довольный Витёк, сидевший на корточках у стенки склада и мусоливший во рту окурок «Примы».

– Ты куда дел рубероид? – накинулся на него мастер.

Витёк недоумённо посмотрел на мужчину.

– Тьфу, больной! Это ж надо шесть рулонов стырили, а? Где эти придурки? – и он бросился искать загулявшую бригаду.

В этот день половина палаты Михаила валялась пьяной. Мужики разжились у рабочих спиртным и провели испытание. Было плохо, но они радовались, что в связи с длительным лечением не утратили навыки пития.

Но не каждый день коту масленица. Иногда досуг сводился к тому, что целыми днями пациенты проблемной палаты неприкаянно бродили по территории больницы. Когда им надоедало «прикалываться» над психами или слоняться без дела, они забивали козла, резались в карты или рассказывали истории из своей жизни.

Лёшка Ивлев, чья койка стояла рядом с кроватью Михаила, был шофером. Он в пьяном виде совершил наезд на пешехода и, вместо того чтобы честно понести наказание, косил под психа, периодически вскрывая себе вены. В больнице ему слегка подлечили нервы, и скоро Алексей должен был предстать перед судом. Он ничего другого не мог придумать, как опять резать вены, и носился с этой идеей уже неделю.

После обеда Михаил лежал в кустах сирени, отдыхая, и вдруг услышал знакомые голоса. Неподалёку от него разговаривали двое. Он узнал по голосам Лёшку и алкаша Тимоху. Лёшка возбуждённо и громко шептал:

– Ну, прошу тебя! Что тебе стоит? Чиркни и всё тут.

– Нет, не могу, – решительно отвечал Тимоха, – я крови боюсь, и руки у меня трясутся.

– Тимох! Ты представляешь, что я скоро сяду на нары? И прощай, молодость!

– Нет, нет! Не проси!

– Ну, гад, смотри!

После небольшой паузы Тимка истошно заорал и побежал к корпусу, наверное, за медсестрой. Михаил боязливо подошёл к Лёшке и увидел сначала его бледное откинутое назад лицо, а затем левую руку, которую тот держал между согнутыми коленями. Из порезанной вены на землю ручейком стекала кровь, быстро образуя красную лужицу. Селезнёв с ужасом заметил в ней глаза жены с застывшим взглядом и тут же плюхнулся на землю и забился в припадке.

И вот он снова лежит привязанный к койке, отдыхая от приступа и стараясь не думать о прошлом. Вдруг раздались голоса. Приподняв голову с подушки, он оглядел палату. Никого. Но он явственно различает два голоса. Да, два голоса, и они спорят.

Один голос говорит:

– Давить его, гниду, надо.

Другой, тоненький, возражает:

– Он страдает. А это искупление.

– Если б страдал, то покаялся. Он даже не чувствует себя виноватым.

Михаил с ужасом понял, что голоса звучат в его голове, совершенно самостоятельно и независимо от него. Он испугался, зарычал и хотел обхватить голову руками, но они были крепко вместе с телом прибинтованы к койке. Тогда он от беспомощности громко по-волчьи завыл. Пришла дежурная медсестра и ввела ему инъекцию снотворного. Сон сделал своё дело, и голоса прекратились. Но с тех пор Михаил задумался. Ему стало жутко. Лечащий врач объяснил странное явление побочным действием лекарств, но это не успокоило больного. Он, пересиливая себя, начал мысленно возвращаться всё дальше в прошлое и, наконец, нашел свой самый первый поступок, который привёл его сюда, лишил сына, а может быть, жены, та первая трёшка, которую он опустил в кепку бригадира…

В больнице давно жил один свихнувшийся дьячок. Он почти всегда был тихим, ходил по палатам и что-то проповедовал. Михаил никогда не вникал в смысл его слов. Они ему казались бредом. Но после того, как его начали осаждать голоса, он стал прислушиваться к проповедям Паисия, так звали дьячка. Говорят, что раньше были такие сумасшедшие, юродивые, которые могли предсказывать будущее или помочь людям в решении их проблем. Но разве можно было что-нибудь понять из бормотания этого лохматого дурачка Паисия? Он говорил быстро и гнусаво по-старославянски, вроде того: «и преходящий и ему грядущий вопияху, глаголяще осанна, благословлен грядыи во имя Господне». Для Михаила это была филькина грамота. Но однажды он увидел Паисия беснующимся. И вместе со слюной дьячок выплёвывал слова, которые Михаил мог бы отнести к себе:

– Покайся, чадо! – вопил Паисий, дёргаясь и подпрыгивая. – Покайся! Простятся грехи твои. Обратися, пока приемлеть Господь!

Михаил потом несколько раз подходил к дьячку, пытаясь поговорить с ним. Но Паисий бессмысленно бормотал какие-то молитвы, не воспринимая окружающее. Лишь однажды, словно придя в себя, он прошептал, глядя на Михаила: «Иди в монастырь».

Из палаты почти всех выписали. Лёшку подлечили и под конвоем увели, двоих алкоголиков перевели на амбулаторное лечение. Тимоха умер: добыв пол-литра самогона, запил им лекарства, тут же упал и через секунду был мёртв. Всё лицо, шея, спина вдоль позвоночника моментально побагровели и стали сплошным кровоподтёком. «Инсульт», – равнодушно отметил врач, накрывая простынёй проспиртованное тело Тимохи. У Михаила давно не было рецидива, и его тоже готовили к выписке. Он очень надеялся, что Таня жива, и он её увидит.

Июльским днём Михаил оказался за воротами психушки. Никто его не ждал, не встречал, но он не оставлял надежды вернуться домой. Ему казалось, что всё ещё можно исправить. Таня поймёт его и простит. Он ведь уже не пьёт... А сын? Ну, это же произошло случайно! Михаил не хотел! И потом, зачем надо было лезть под руку? Он, хотя и был тогда пьян, знал, что без причины не поднял бы руку на своих домашних. Он ведь так их любил! Виновата только водка. Но теперь, когда он завязал, всё будет по-другому.

Летнее солнце стояло в зените. Михаил шёл по своей улице и вспоминал былые времена – такой же знойный полдень, запах реки, сиреневые шапочки флоксов, и как они с Серёжей возвращаются с рыбалки. А дома Танюша ждёт их с обедом, весёлая, молодая, со счастливой улыбкой на лице. Он шёл и плакал, плакал по утраченному счастью…

Никто в посёлке его не узнал: за последние годы пьянства и пребывания в психушке Селезнёв сильно изменился внешне. Его нельзя уже было назвать молодым. На лице появились грубые морщины, глаза запали, нос вытянулся, а его тощая сутулая фигура стала напоминать вопросительный знак.

Ему показалось, что из их калитки выглядывает жена, и он побежал... Но это была чужая женщина, назвавшаяся новой хозяйкой дома. От неё-то Михаил и узнал, что Серёжу похоронили соседи, а Татьяна долго лежала в больнице. Потом, выписавшись, оформила развод, продала дом и уехала к родственникам.

Уныло побрёл Михаил к автостанции. Присев на скамейку у входа в кассовый зал, он начал раздумывать, куда бы ему, бездомному, податься. Две сестры его жили на Украине, то есть за границей, имели большие семьи и малые доходы. Старший брат как завербовался на север лет пятнадцать назад, так и выпал из жизни Михаила. Другой брат долго был в колонии, а теперь, как и он, тоже где-нибудь ходит-бродит по земле, если не сидит за решёткой. Так что нет места на земле, где бы Михаила ждали. «Может быть, сходить в монастырь? Паисий хоть и дурачок, но подал стоящую идею. Глядишь, там надоумят, научат, как жить дальше», – и он направился к автокассе.

 

III

 

Когда Михаил вышел из автобуса на базарную площадь одного среднерусского города, неподвижная тишина поразила его. Всё вокруг казалось застывшим, как на картине. Рабочий день закончился, и лишь одинокие силуэты, неспешно передвигающиеся по противоположной стороне площади, говорили о том, что город обитаем. Белокаменный монастырский посёлок стоял на пологом берегу тихой реки. Он притаился в низине, словно не желая высовываться и раскрывать свои тайны первому встречному. Мягкое вечернее солнце заливало белые стены ровным розовым светом.

Михаил спустился по обрывистой тропинке к речке и пошёл вдоль берега. Перейдя через деревянные мостки и миновав дорожку, извивавшуюся среди огородов, где чернели фигурки монахов, через узкую арку он попал во внутренний двор, в конце которого возвышался строгий величественный собор. К Михаилу подошёл молодой монах со светлым лицом и книгой в руке и спросил:

– Что вы хотите?

– Я хочу стать монахом, – неожиданно для себя ответил Михаил и запоздало перекрестился слева направо.

Юноша улыбнулся:

– Не так сразу и не так просто. Но милости просим в нашу обитель.

Он провёл Михаила в длинный каменный дом для гостей и определил в просто обставленную комнатку.

Войдя в неё, юноша истово перекрестился на икону, зажёг затухшую лампаду и пояснил:

– Это келья для паломников. Здесь вам будет удобно. Скоро служба, и не опаздывайте, – предупредил он.

Селезнёв присел на жёсткую койку и начал разбирать свою дорожную сумку.

И вдруг раздался чистый звон колокола. У него кольнуло сердце. А звон постепенно обрастал другими голосами и подголосками, рос, ширился и звал. Михаил и не успел подумать, как ноги сами вывели во двор; к храму спешили люди: монахи, паломники, городские жители. Увлекаемый этим потоком, Михаил вошёл в собор.

Открыв рот, он смотрел на православное великолепие. Никогда ему не доводилось бывать даже в сельской церквушке, а тут…

Какая-то старуха стукнула его по спине кулаком:

– Шапку сними, нехристь.

Он снял свою кепчонку.

– Лоб перекрести, ирод, – шипела всё та же старуха.

Михаил хотел перекреститься, но мешала зажатая в кулаке кепка. Он перехватил её в левую руку и ткнул двумя пальцами в лоб.

– Да что ты делаешь, окаянный? – старуха схватила его руку, сложила ему пальцы и стала учить креститься.

Служба была долгая, Михаил ничего не понимал. И хотя он приглядывался к действиям окружающих, однако сам всё делал невпопад. И тут люди опустились на колени. Пока Михаил недоумевал, все та же «учительница» слегка ударила его по ногам, он непроизвольно упал на колени и стал стукаться, как все, головой об пол. Присутствие на службе Михаилу показалось очень утомительным. Он устал. Однако люди выходили из храма умиротворённые, со счастливыми глазами и какими-то загадочными улыбками на губах.

«Что-то всё-таки есть в этой вере, – думал Михаил, лёжа на жёсткой монастырской койке, – может быть, я когда-нибудь пойму её, научусь верить в Бога и смогу так же радоваться». С этой обнадёживающей мыслью он спокойно уснул.

Селезнёву трудно было войти в течение жизни монастыря. Конечно, он мог бы как гость оставаться только наблюдателем. Но, сделав в первый день такое ответственное заявление, он считал, что должен подчиниться порядкам, царившим в обители.

Самым тяжёлым делом стала для него церковная служба. Богослужений было много, по несколько раз на дню, кроме того, молитвы перед едой, перед работой, перед сном... Но постепенно он втягивался в новую жизнь. Особенно он не разбирался, кто настоящий монах, кто послушник, а кто просто живёт при монастыре, потому что молились и работали все и в трапезной ели все одну и ту же пищу. Говорили мало – постились много, и это было для него тоже трудным.

Михаила занимало монастырское хозяйство. Он помогал на скотном дворе и на огороде. Но чаще всего пропадал в столярной мастерской, где так знакомо пахло деревом, лаком, пол был покрыт золотистыми стружками и жёлтыми опилками. Он брал в руки рубанок и старательно обстругивал доски для нехитрой монастырской мебели или зачищал наждачной бумагой готовые табуретки. Заглядывал Михаил и к богомазам, и на кухню. Его длинный нос можно было видеть в самых неожиданных уголках монастыря.

Однажды он спустился в подвал, который располагался под кельями монахов и там, в углу овощехранилища, обнаружил маленькую и низкую потайную дверь. Петли на ней заржавели, доски отсырели и разбухли. И, хотя замка не было, Михаил долго и безуспешно пытался её открыть. За этим занятием его застал строгий пожилой келарь, спустившийся в подвал за картофелем. Он сильно рассердился, хотя и не показал виду, и велел Михаилу удалиться. На вопрос, что это за дверь, ни келарь, ни кто-либо другой из монастыря не ответил. О том, что эта дверь действительно потайная, Михаил узнал вне стен монастыря от старух, которые вечно вились вокруг обители и многое могли порассказать. Оказывается, в восемнадцатом веке монахи под речным дном прорыли подземный ход в женский монастырь, находившийся тогда на другом берегу реки. Когда ход обнаружили, женскую обитель убрали подальше от греха, а в мужском монастыре запретили об этом событии даже упоминать. Эта история не отвернула Михаила от желания остаться в монастыре, а наоборот, даже утвердила его в принятом решении: «Монахи такие же люди, как все. А притворяются, что им женщины не нужны. Никто не безгрешен. И здесь жить можно».

Исправно посещая богослужения, Михаил поднаторел в молитвах и формулах обращения, правда, глубоко не вникая в суть веры, воспринимая её поверхностно. Преобразился и внешний его облик: он отрастил усы и бородку, длинные редкие волосы уже заплетал в косичку, носил тёмную одежду. И, на первый взгляд, вид у Михаила был елейный, боголепный. К тому же он крестился по любому поводу, истово бил поклоны и шептал:

– Господи, спаси и помилуй! Господи, прости грехи наши тяжкие!

И тут, в обители, Михаил близко ни с кем не сошёлся, оставаясь таким же одиноким, как всегда. Он порой замечал, что его присутствие не очень радовало монахов. Они были доброжелательны, приветливы, но какая-то неведомая сила мешала сближению братии с ним. Несмотря на это, жизнь в монастыре Михаилу понравилась. Раньше при слове «монастырь» у него возникало представление о пристанище убогих, калек, психов. Но все обитатели монастыря были здоровы, румяны, спокойны. Скромная улыбка, простота, чистота, покаянная непрестанная молитва, вселяющая благодать в их сердца, создавали настроение душевного покоя и радости.

 

Михаил уже несколько раз говел и исповедовался. И теперь ждал встречи с игуменом монастыря для важного разговора о своём будущем. Наконец, молодой инок проводил его в келью к настоятелю.

У окна стоял невысокого роста тоненький аккуратный старичок в монашеской одежде и в камилавке. На его лице, бело-пергаментном, сливающемся с седыми волосами, лучезарно светились выцветшие, почти прозрачные серые глаза. От старца веяло покоем и мудростью. Михаил перекрестился на иконы, смиренно преклонил перед игуменом колени и боязливо прошептал заготовленную фразу:

– Отче, благослови на послушание.

Игумен пригласил его сесть на стул напротив себя и доброжелательно спросил:

– Что тебя привело сюда?

Михаил изложил версию своего грехопадения и изобразил жестокое раскаяние.

– Сын мой, – тихо и проникновенно заговорил игумен. – Знаешь ли ты, что иноческая жизнь явление благодатное, гармоничное? Творец почтил наше богоподобное естество. Чувствующему влечение к ангельской жизни предстоит долго испытывать себя, поначалу ещё живя в миру, но не по-мирски, а затем в подвиге послушничества в монастырских стенах. Послушник, выполняя возложенные на него обязанности, исправно посещая богослужения, читая монашеское молитвенное правило, знакомится с укладом монастырской жизни и просит у Господа и Божьей Матери укрепления сил и решимости служить им. Служить в безбрачии, отречении от всякого имущества и в совершенном послушании. Это три обета, которые приносят при пострижении в монахи. Ты же, сын мой, не готов к послушанию, и до иночества тебе очень далеко. И дело не в преступлении твоём. Веруй в Бога, молись Ему, веди богоугодный образ жизни, и Он тебя простит. Дело в том, что ты не искренен на пути твоём, ты не принял Бога душой. Отрекись от суетности, пьянства, ханжества. Поживи в миру и, для начала, послужи Господу нашему, творя богоугодные дела. Сейчас много строится и возрождается храмов на Руси. Вот и послужи Творцу на их строительстве. На это я и благословляю тебя.

Настоятель перекрестил Михаила и дал поцеловать руку. Селезнёв поблагодарил игумена и вышел из кельи, но решением его остался недоволен. Он-то думал, что тот обрадуется и сразу зачислит его в послушники. Однако, поразмыслив, Михаил всё же стал готовиться к «ангельскому» роду жизни в миру.

Перво-наперво надо было выбрать строящийся храм. Один послушник посоветовал пойти в монастырскую библиотеку к отцу Фёдору. В библиотеке всю боковую стену занимала огромная карта России, утыканная куполками с крестами. Особенно густо они собрались внизу карты, на юге страны. Отец Фёдор рекомендовал Михаилу отправиться на Кубань, поближе к теплу. Да и люди там живут не так бедно, как на севере, поэтому храмы сооружаются довольно быстро.

Выбрав место служения, Михаил занялся экипировкой. Он выпросил у ризничего какой-то чёрный балахон и колпак, чтобы быть похожим на монаха. Служитель собора подарил ему большой медный крест. Из берёзовой доски Михаил смастерил сундучок для пожертвований, украсив его резьбою с евангельскими сюжетами. Свою дорожную сумку он обменял у одного паломника на солдатский заплечный мешок и, уложив в него смену нижнего белья, евангелие и псалтырь, позаимствованные из кельи, а также несколько простых иконок, купленных в киоске, закончил подготовку к путешествию.

Итак, Михаил был готов начать своё служение: надел балахон и крест, подпоясался грубой сучёной верёвкой, взгромоздил на голову чёрный колпак. На улице было ещё холодно, и ему пришлось надеть сверху синюю болоньевую куртку. Вид получился довольно смешной. Но в зеркале себя Михаил не видел, и, вскинув на плечо мешок, вышел из своей кельи. Никто не бросился его провожать. Было немного обидно: вроде идёт человек на подвиг, а без напутствия.

 

Через главные ворота Михаил сразу попал на городскую площадь и, остановившись у стен собора, размышлял, каким способом ему добраться до строящегося храма. Хотя выбор у него был небогатый. Денег мало, только на электричку до ближайшего города. Конечно, по пути он соберёт средства на дорогу... Но всё-таки хотелось идти пешком, так надёжней. Однако, как оказалось, время Михаил выбрал неудачно.

 

IV

 

Было начало апреля, вовсю пригревало весеннее солнышко, звенели капели, бежали ручьи, но в то же время началась распутица, грязь несусветная, половодье, по ночам заморозки. Идти было очень трудно. Михаил одолел с десяток километров и вышел к реке. Кружево тёмных крон леса, подступившего к самой воде, отражалось в высокой зеркальной глади, образуя сплошной ажурный парапет. По середине реки медленно плыли круглобокие льдины. «Недельки две где-нибудь пересидеть бы», – подумал Михаил и с надеждой посмотрел на городок на том берегу реки. Под весенним солнцем на синем небе танцевали золотые купола стройного собора и нескольких церквей. Туже затянув верёвку на поясе, Михаил бодро направился по мосту в сторону города. У первой же церкви он остановился. Вымыв в луже грязные сапоги и перекрестившись, вошёл в храм. Службы не было, но в храме находилось много людей, тут же был пожилой священник. Селезнёв подошёл к нему под благословение, затем, описав своё положение, попросил приюта недельки на две, пока не просохнут дороги. Батюшка благосклонно отнёсся к просьбе Михаила и сам отвёл его в церковный домик, в котором располагались бухгалтерия и кухня, где пекли просфоры. Не дожидаясь пока его покормят, изголодавшийся в дороге Михаил зашёл на кухню и поставил на плиту чайник. Затем достал из пакета вареную колбасу, хлеб и прямо так, не нарезая, стал с жадностью есть.

В двери заглянул священник, явившийся пригласить Михаила к обеду. Странная картина предстала перед ним: за столом сидит странник с набитым ртом, в одной руке его зажат батон колбасы, в другой хлеб. И это в Великий пост! Батюшка от гнева лишился дара речи, а гость от неожиданности подавился куском. Тут бы богомольцу конец. Но батюшка пришёл в себя, стукнул гостя кулаком по спине, а потом ниже. И стучал так до самой калитки. А потом вернулся в дом, взял его пожитки и перекинул через забор.

Михаил подумал, что лучше б не заходил в город, а остановился в какой-нибудь деревне, где нет церкви. Он бесцельно шёл по центральной улице города, запруженной машинами и спешащими по своим делам людьми, пока не вышел к рынку. У входа толпились и гомонили частники со штучным товаром, торговцы различной снедью и нищие. У каждого были и особые слова, которые он выкрикивал, стараясь выделиться из общей массы: «горячие пирожки», «билеты спортлото» перебивались возгласами: «подайте Христа ради на пропитание, лечение, дорогу, бедному инвалиду, погорельцу, беженцу», отчего создавался такой гвалт, что от него закладывало уши.

У Михаила мелькнула мысль тоже собрать немного денег. Когда-то же надо начинать? Уж лучше здесь, где он не один такой. Он волновался и немного стеснялся, долго думал, как лучше сказать: «подайте» или «жертвуйте». Решил, что второе более обязывающее. Наконец, набравшись духу, повесил на шею сундучок, вытащил поверх куртки блестящий крест и смешался с толпой. Он мелко крестился и скороговоркой, сначала тихо, потом всё громче призывал народ: «Жертвуйте на строительство Божьего храма!» Подошла сгорбленная маленькая старушка, и так долго развязывала узелочек с деньгами, что её чуть не затолкали. Наконец старушка, перекрестившись, опустила в сундучок монетку. Михаил, вдохновлённый почином, тут же выкрикнул: «Милость Ваша откроет дорогу в рай!» – чем привлёк внимание многих людей. В сундучок стали опускать и бумажки, даже несколько крупного достоинства. Михаилу надоело говорить одно и то же. Он вспомнил давно услышанную где-то фразу, как ему показалось, вполне подходящую, и прокричал:

– Возведём дом Отца нашего Господа!

Откуда ни возьмись, рядом появились конкуренты с жертвенными кружками и, больно сунув Михаила кулаками под бока, угрожающе зарычали:

– Проваливай отсюда, пугало огородное!

Михаил, струхнув, решил, что для первого опыта достаточно, и отправился к киоску. Там на всякий случай купил православный календарь, где указаны все праздники и посты, потом подумал и спросил карту России. Карты не было, но киоскёрша предложила атлас автомобильных дорог. Михаил купил: «Какая разница? Города и сёла же обозначены!»

Пересыпав деньги из сундучка в карман, он положил календарь и атлас в мешок и, повесив его на плечо, зашагал вдоль трассы в южном направлении. Пройдя километров семь, Михаил увидел поворот с указателем «деревня Ново-Сергиевка 0,5 км» и свернул. Помесив грязь с полкилометра, он оказался в центре Ново-Сергиевки, подошёл к магазину и, крестясь, обратился к группе о чем-то оживлённо споривших женщин:

– Здравствуйте, православные. Да хранит вас Господь!

– И ты здравствуй, божий человек! – ответили вразнобой бабы.

– Нельзя ли к кому стать на квартиру дней на десять?

– Почему же нельзя? – кокетливо воскликнула одна из женщин, круглая, как кадушка. – Можешь ко мне становиться. Только я баба шалая, неблагочестивая.

– А мне без разницы, – нарочито игриво подхватил разговор Михаил, – лишь бы были кровать и стол.

Женщина ему не понравилась. Её мясистое лицо с заплывшими наглыми глазами и большим ртом, сверкавшим десятком металлических зубов, плотоядно выглядывало из зелёной бочки старого пальто, перетянутого, как обручем, поясом в самом широком месте, подразумевавшем талию. Оглядев будущего постояльца с головы до ног, она назвалась Галой и сразу потребовала аванс. Все собранные деньги находились у Михаила в кармане хлопчатобумажных рабочих брюк под рясой. Чтобы отсчитать аванс, ему пришлось посередине улицы задирать длинные полы и вытаскивать из кармана мятые бумажки. Гала выхватила деньги из рук Михаила, быстро пересчитала и засунула в свою необъятную пазуху.

С горем пополам он выдержал у неё на квартире неделю. Хорошо ещё, что комната имела отдельный выход на веранду. Но и через стену все ночи напролёт доносились пьяные крики, музыка и шум драк. Как только у хозяйки заканчивалась водка, она барабанила кулаками в дверь комнаты постояльца и требовала плату за сутки.

Лишь только немного просохло, Михаил двинулся в путь. На улице уже вовсю бурлила весна, распускаясь нежными листочками сирени под обманчивым апрельским солнцем. Был канун Пасхи, и наш странник надеялся в праздничную неделю собрать побольше милостыни и пожертвований, чтобы компенсировать средства, затраченные на постой.

Пасху Михаил провёл в уютном тихом городке. Памятуя прошлое посещение церкви, он не стал представляться батюшке, а занял место в длинном ряду нищих на паперти. Подавали ему щедро. Помогала одежда и богомольные ужимки. Михаил умильно всех благодарил, поминая Иисуса Христа, Деву Марию и всех святых, благословлял и обещал молиться за здравие подающего. Когда в церкви иссякал поток молящихся, он отправлялся на местное кладбище и собирал там с могил крашеные яйца, куличи и сладости. На паперти он познакомился с одноглазым стариком-нищим, которого все называли Палычем. Михаил так давно не беседовал ни с кем запросто, по-товарищески, что разомлел и разоткровенничался со стариком о своей жизни и цели путешествия. Палыч, слушая внимательно и заинтересованно, поддакивал и сочувствовал ему. Михаил приоткрыл крышку сундучка, уже доверху наполненного деньгами, и с удовлетворением заявил:

– Вот это будет моим искуплением греха. На эти деньги возведут стены Божьего храма.

Палыч, увидев бумажки солидного достоинства, сверкнул острым глазом и осуждающе воскликнул:

– Да как ты можешь таскать такие деньги при себе!? Сдавал бы в банк. А приехал бы на место, перевёл на расчётный счёт церкви. Ведь украсть могут!

– Я осторожный, не украдут. А с банком возни много.

– Ну, как знаешь, – покачал головой дед, – люди разные бывают, – и предложил: – Поночуй-ка у меня. Всё безопаснее.

Михаил, когда шёл к Палычу, думал увидеть нищенское жилище. Но они остановились перед большим кирпичным домом с железными воротами.

– Тут я и живу. Заходи, – пригласил старик. – Дома никого нет. Мои гостят у брата.

Дом был новый, с просторными светлыми комнатами, паркетным полом, дорогой мебелью. А когда Палыч вышел из ванной комнаты в махровом халате и бархатных шлёпанцах, сел в мягкое кресло и включил видик, Михаил окончательно расстроился.

«Живут же люди, – думал он, – а я, несчастный, мотаюсь по белу свету, нет ни семьи, ни дома». Он жалел себя и как будто забыл, что у него всё это было, было в той, первой жизни. Видно, Господь даёт только один шанс быть счастливым.

После Красной горки Михаил собрался идти дальше. С вечера он пересчитал деньги и, убедившись, что сумма вышла приличная, завязал купюры в тряпочку, а монеты высыпал в полиэтиленовый пакет и вместе с запасами продовольствия уложил в свой мешок. Наутро приветливый и ласковый хозяин проводил гостя за окраину города, надавав советов, как идти и где останавливаться.

Нежная весенняя травка радовала глаз ярким цветом. То там, то сям вдоль просёлочной дороги желтели головки одуванчиков. Тёплое солнце заставило Михаила скинуть куртку. Вид у него стал более приличный. Он срезал себе из молодой ольхи посох, повесил на грудь поверх креста опустевший сундучок и уверенно зашагал по весенним просёлкам. Пройдя не без пользы несколько деревень, Михаил достиг берега Оки. Сидя на прибрежном холме в тени цветущей калины, он вдыхал её нежный аромат. Лениво бродили в голове мысли: «Как хорошо сидеть вот так на зелёной травке, смотреть на успокаивающее течение реки, на небесную лазурь, луговые цветы и ничего не делать».

Однако захотелось есть. Михаил достал из мешка сало, солёные огурцы и хлеб. Откусив кусочек сала, почувствовал, что опять разболелись зубы. Придётся всё-таки идти в какой-нибудь город или большое село. С горем пополам утолив голод, путник определил по карте ближайший райцентр и поспешил туда.

Крупное село, расположенное на высоком берегу реки, встретило Михаила многолюдьем, шумом торговли, скоплением автомашин. Он нашёл поликлинику, но без полиса медицинского страхования там его не приняли. Пришлось обращаться к частнику, за деньги. Врач сразу же удалил ему два зуба и посоветовал полечить остальные. Селезнёв согласился. Вдруг зубная боль схватит где-нибудь в чистом поле? Что тогда делать? Но на время лечения, на несколько дней, ему нужен был ночлег. На улице спать ещё прохладно, и Михаил пошёл по объявлению в один дом. Его приветливо встретила хозяйка, ласковая старушка, накормила, напоила чаем и заговорила до изнеможения. Наконец, Михаил остался в комнате один. Желая переложить вновь собранные деньги из сундучка в тряпочку, посчитать и заодно приготовить себе на лечение зубов, засунул руку в мешок и попытался нащупать пачку купюр. Но на обычном месте, за книгами, её не было. Тогда он вытряхнул на кровать всё содержимое мешка. Пакет с монетами и тряпка, в которую он заворачивал деньги, были, а самих денег – нет.

И тогда перед его глазами всплыло приторно-сладкое, заботливое лицо Палыча, и острый взгляд, стрельнувший в переполненный пожертвованиями сундучок. Михаил сильно разозлился и не мог успокоиться до тех пор, пока не придумал, как носить деньги в потайном месте, на себе. Тогда он попросил у старушки иголку и нитки и из двух рукавов своей старой фланелевой рубашки сшил широкий пояс, такой, чтобы в него пролезла рука. Аккуратно уложил туда купюры и, закрепив оба конца булавками, приметал пояс к штанам.

– Так-то надёжней будет, ишь какой, сам столько насобирай, – бормотал он, укладываясь спать.

 

V

 

Лето было в самом разгаре. Звенящий насекомыми зной, воздух напитанный запахами трав, безоблачная синь над головой, разорванная слепящим солнечным диском, благословенная тень деревьев… Михаил шёл лесной стороной, заходя в почти обезлюдевшие деревеньки и рассказывая о чудесах, якобы произошедших с ним, когда он уверовал в Бога. За время путешествия у него таких историй скопилось немало, потому что после его рассказа находился ещё кто-то с подобной байкой, – Михаил запоминал её и уже в другом месте выдавал за свою. Он заметил, что чем беднее люди живут, тем скорее они готовы поверить в чудо. Их души распахиваются, и тут уж пища и ночлег ему обеспечены. А люди жили действительно бедно: колхозы развалились, молодёжь уехала, остались одни старики; так без света, без воды, без магазинов и живут, и существуют, как сто лет назад, а может быть и хуже. И пожертвования на храм, конечно, были скудные, зато Михаил здесь себя чувствовал уважаемым человеком, значительной фигурой.

Пока он спал после обеда на лесной опушке в тени раскидистой липы, неподалёку в деревеньке на дюжину дворов произошло печальное событие: скончалась баба Дуня – предводительница женской половины деревни. Немногочисленное мужское население выкопало могилку, выпило четверть самогону и отключилось. Теперь нужны были ещё сутки, чтобы копачи проспались и захоронили старуху. А на покойнице уже начали сказываться последствия жары. Гроб с ней бабы всей деревней кое-как выволокли на улицу и сели на лавку возле калитки, подальше от покойной. Сидят, разговаривают, ждут сами не знают чего. В это время старик Андрон, по немощи отстранённый от копания могилы, пас свою козу. Она у него была норовистая да блудливая. Всё больше предпочитала пастись на чужих огородах. Дед пока доковыляет за ней, смотрит – Манька уже соседской капусткой полакомиться успела, и нет её. Ещё любила коза щипать травку на кладбище. И на этот раз она пришла на привычное место и угодила в свежевырытую яму. Андрон в поисках проказницы ходил по всей деревне. Нету козы, как сгинула. Поплёлся к кладбищу и слышит: блеет его Манька. Подошёл дед к могиле, заглянул в неё, закружилась старая голова – и он загремел в яму к своей козе. Стали кричать в два голоса.

Смеркалось, когда Михаил проходил мимо кладбища к деревне. Слышит голос:

– Спасите! Помогите!

Несмело он подошёл к могиле и осторожно спросил:

– Эй, кто там?

– Мил человек, вытащи! Будь другом.

Михаил подумал: «Вот хорошо, ужин и ночлег мне обеспечены», – и нагнулся над ямой. Тьма. Ничего не видно. Всё же протянул руку. А старик решил: «Сначала я подам ему козу, а потом уж сам вылезу».

Как увидел Михаил, что из мрака могилы рогатая морда показалась, да ещё и говорит человеческим голосом, – обомлел. Глаза вылезли из орбит, застыли; ноги пятятся назад, но не слушаются, стали ватные, а тело холодным потом покрылось и начало труситься от страха, и волосы на голове и бороде щекотно зашевелились. Он раскрывает рот, чтобы закричать, а не может: губы не раздвигаются. И чувствует он, как душа тошнотворно опускается вниз к животу.

Тут морда исчезла и опять голос раздался:

– Ну, что ты? Иди сюда!

Михаил будто очнулся, душераздирающе закричал, развернулся и побежал. В полумраке не заметил под ногами могильной плиты, споткнулся и упал ничком на землю. Опять вернулась старая болезнь. Он долго корчился и бился о землю. Хорошо, что земля была мягкая и обошлось без травм.

Он пришёл в себя, когда была уже глубокая ночь. Звёзды в небе ясные-ясные, а над самой головой Полярная звезда светит, да так ярко, что аж слепит. И вдруг слышит Михаил голос:

– Болезнь – это божья кара ему за греховные страсти: гнев, зависть, неверие, пьянство.

Другой голос:

– Он не пьёт.

– Корни остались: тщеславие и озлобление за неудавшуюся жизнь.

– Неправда, он добрый.

– Не может быть добрым человек, носящий гнев в сердце. Это привело к убийству.

– Так он раскаялся.

– Раскаяние у него ложное.

– Он старается.

– Тщеславие не даст ему раскаяния и отпущения грехов. И сейчас он совершает грех, грех лицемерия.

Михаил лежал тихо и не шевелился. Снова пришли эти жуткие голоса. Было страшно, но он попытался осмыслить диалог: ясно лишь то, что один голос защищает его от другого. «Это, наверное, мой ангел, – подумал Михаил. – Может быть, правда, есть Бог, есть Дьявол и ангелы... Так кто же нападает на моего ангела? Бог или Дьявол? Дьявол, точно. Я же видел его морду». Он устал от приступа и процесса мышления. Голоса тоже умолкли, и Михаил уснул.

Проснулся он на заре от холода. Свежий утренний ветерок трепал волосы и щекотал высокими росистыми травами лицо. Михаил с трудом приподнялся: от неудобного лежания на земле затекла спина, ныли ноги и руки.

Он сидел, как нахохлившийся ворон, среди могил и крестов и думал о своей несложившейся жизни. Он же старается поступать, как все. Но выходит не так, невпопад... И мало что голоса в голове гудят, еще и дьявол стал являться…

Его размышления прервал странный звук: то ли хрюканье, то ли храп. Он прислушался. Звук шел из свежевырытой могилы. Михаил тяжело встал и, с опаской заглянув в яму, увидел там скорчившегося деда, лежавшего в обнимку с пегой козой. В душе Селезнёва зашевелились сомнения: «Может, мне почудилось все ночью, или я принял за дьявола эту козу?»

– Эй, старик! – крикнул повеселевший Михаил. – Наверх хочешь?

Дед разлепил глаза и радостно расплылся в беззубой улыбке.

– Ага!

Михаил нагнулся над могилой и протянул руку:

– Давай сюда!

– Нет! Сначала Маньку.

Михаил вытащил сопротивлявшуюся козу, и она тут же сорвалась с места и скрылась из виду. Продрогший дед уцепился за балахон Михаила и не выпускал его из рук, пока не дошли до деревни. И всю дорогу он благодарил Бога за то, что тот прислал ему спасителя. Хотя вид у «спасителя» был отнюдь не ангельский: лохматые волосы, всклокоченная борода, длинный нос и запавшие голодные глаза.

Когда Андрон и Михаил приблизились к калитке бабы Дуни, они увидели утреннюю церемонию вытрезвления мужиков. Их били по щекам и поливали из ведер холодной водой. Но, заметив Михаила в монашеском наряде, оставили пьяниц в покое и дружно заголосили:

– Батюшка! Тебя сам Бог послал! Слава тебе, Иисусе Христе, что не дал рабу Твою Евдокею без слова Божьего в землю зарыть! Она была у нас самая набожная в деревне. Святой отец, прочитай хоть канон за Евдокею. Больше уж ничего не успеешь. Вон как распухла покойница!

Отговариваться Михаил не стал. А бабки вынесли из горницы тусклую икону в старинном окладе, мягкие свечки, наладили лампадку, поставили все это на тумбочку с подветренной стороны избы. Михаил достал свой Псалтырь, открыл на кануне за умерших и, запинаясь, начал читать, время от времени крестясь и приговаривая: «Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя! Слава тебе, Боже! Господи, помилуй!» и прочая.

Если честно сказать, читать по-старославянски он не умел. Некоторые слова были ему знакомы – и тогда он произносил их громко, другие, незнакомые, он додумывал и говорил потише, слов под титлами он вообще не разумел и пропускал. Хорошо, что всё небольшое население деревни было занято подготовкой к поминкам, и рядом с ним сидели только две глухие бабки. И то одна пожевала губы и недовольно спросила:

– А что ты, батюшка, не поёшь? Дунька, когда канон за умерших читала, завсегда пела.

Михаил поднял глаза от книги и, перекрестившись, скромно ответил на вопрос вопросом:

– Миряне, вы же просили Псалтырь читать, а не отпевание служить?

Как бы то ни было, бабу Дуню закопали, и к полудню вся деревня валялась под столом, а по столу ходили куры и лазали кошки, доедая хлеб и лапшу.

Михаил без разрешения (спрашивать-то всё равно было не у кого!) набрал в пакет хлеба, луку, огурцов и покинул пьяную деревню.

 

VI

 

Была уже поздняя осень, когда Михаил добрался до верховьев Дона. Осень стояла чудная. Чёрные сетки лесов венчались золотыми коронами ещё не опавшей листвы, а внизу стелилось разноцветное узорное покрывало. Михаил шёл по опушке леса, загребая ногами вороха шуршащих листьев, под которыми пряталось несметное количество грибов, но не замечал их. Его беспокоило лишь то, что вот-вот начнутся дожди, потом морозы, а он ещё не определился, где будет зимовать. Ему мнилась очень теплая, сытная церквушка или комнатка в доме скромной работящей вдовы, а может быть, какой-нибудь монастырь с обильными припасами.

Но вот уже ноябрь на исходе, а ничего подходящего для себя Михаил не нашёл. Будто с холодами на улице остудились и сердца людей – они стали менее гостеприимными и хлебосольными, не вызывали у Михаила желания остановиться у них на длительный срок.

Наконец, под Лебедянью он попал в старинное сельцо. В центре его на берегу широкой тёмной речки стояла церковь – покосившийся деревянный дом с иконой и крестом над крыльцом. К храму тянулись немногочисленные прихожанки. Михаил, перекрестившись на икону у входа, чинно вошёл внутрь. Воскресная служба уже началась.

Батюшка был рыхлый, толстопузый и с красным носом. Таких попов изображали раньше на карикатурах. Да и правда, он был какой-то карикатурный. Живот свисал почти до колен. Руки были короткие, а пальцы-обрубки не могли сложиться в троеперстие. Он так и крестился раскоряченной щепотью. Поверхность его лица и шеи напоминала барханы, наплывающие один на другой. Третий подбородок нависал над ризой и колыхался особенно выразительно.

Михаил подумал, что такой упитанный батюшка может служить только в благополучном приходе, где хорошие доходы и обильные трапезы. Ну, а что мало молящихся в церкви, можно объяснить погодой, будним днём, отсутствием церковного праздника и так далее…

– С чем пожаловал странник-богомолец? – подошёл поп после службы с вопросом к Михаилу, поджидавшему его у выхода из церкви.

– Направлен я, отче, игуменом N-ского монастыря на строительство храма. Иду пеши, неся Слово Божие и собирая пожертвования. – Потом немного помолчал и неуверенно добавил: – Ищу пристанище на зиму.

– Что, наш храм тебе приглянулся? – лениво спросил поп и сплюнул: – Дрянь храм: крыша течёт, печка дымит, перекладывать надо. Пол в алтаре провалился. И за какие грехи меня архиерей сюда сослал?

Догадаться об этом было нетрудно: нос и брюхо батюшки говорили о пьянстве и чревоугодии.

– Приход бедный, я один, – продолжал поп, – едва управляюсь.

– Я не за так, буду помогать вам, чем смогу, – с готовностью воскликнул Михаил.

– Это как водится, – всё так же лениво проговорил поп, но из складочек кожи выглянули его живые хитрые глазки. – Будешь мне прислуживать в церкви, сторожевать и печку топить, а жить тебе можно здесь, – и указал на боковой вход в малый придел. – С питанием определимся позже: у меня пока нельзя, – смутился вдруг батюшка, но скоро нашёлся, – попадья уехала к матери. Временно.

Он кинул ключи от придела Михаилу и, довольный, понёс свой живот вдоль улицы, шаркая глубокими калошами по подмёрзшему тротуару.

Напрасно батюшка плевал на свой храм. Дом был тёплый с толстыми саманными стенами, ошелёванный досками и с уютной лежанкой у печки.

Отец Борис быстро скинул все обязанности, кроме богослужения, на Михаила. Тот записывал в бухгалтерскую книгу требы, собирал записочки с именами за здравие и за упокой, носил за попом кадило, продавал свечки... Отец Борис пытался научить его ещё и петь вторым голосом.

На службах батюшке подпевала пожилая женщина с тонким дребезжащим голоском. Однажды Михаил наблюдал такую картину: после очередного «Аллилуйя» отец Борис зазыркал очами на бедную тётку, потом схватил её за узел платка на подбородке и, приподняв кверху её красное задыхающееся лицо, пропел с молитвенной интонацией:

– Куда-а тянешь, бля-я-ядь?

Эта сцена произвела на Михаила такое впечатление, что его и без того слабые музыкальные способности парализовались и занятия по вокалу прекратились.

Проживание при церкви и работа со священником в паре, настоящим священником – батюшка окончил духовную семинарию в Киеве, – очень помогли Михаилу. Он значительно вырос. Хотя изменение не было глубинным и касалось только внешних проявлений. У батюшки он заимствовал вальяжные манеры, солидную поступь, кроме того, он изучил ход службы, церковные правила, некоторые специальные термины. Правда, когда Михаил оставался один, он терялся, становился суетливым и неуверенным, как будто утрачивал опору. К тому же он вынужден был выносить косые взгляды церковного старосты и двух-трех активных старух, которые с появлением Михаила почувствовали себя не такими нужными, как прежде. Они ревниво следили за каждым шагом нового помощника, прилюдно ему делали язвительные замечания или наушничали батюшке. А тот с приходом Михаила совсем расслабился и стал пить еще больше, запойно. Попадья загостилась у матери, и Михаил предчувствовал, что до весны он её так и не увидит. А между тем приближались большие праздники: Рождество и Крещение.

После Нового года священник взял себя в руки, строго постился и Рождество выдюжил. Оно получилось светлым и радостным. Во время службы тенор отца Бориса торжественно звенел в переполненном храме. Михаил остался доволен и собой. Всё у него получалось правильно и вовремя, можно даже сказать, профессионально. И это несмотря на то, что в Сочельник он получил сапогом по голове: Михаил шел по улице и какая-то из девиц перебросила через забор свой старый «башмачок» сорок третьего размера. На лбу вздулась шишка, но Михаил прикрыл её колпаком так, что была она почти не заметна.

Попа хватило и на праздничную обедню, хотя к концу службы он еле стоял на ногах. А вот дальше болезнь прогрессировала. Батюшка пропускал заутрени, обедни и вечери одну за другой. Михаила же посылал ходить по дворам колядовать, посевать и просто побираться. Не раз и сам пытался составить ему компанию.

– Ну, хочешь, я с тобой пойду? – хватался поп за гармошку и тут же падал на свой пухлый живот, затем неуклюже полз к дивану, с трудом взбирался на него и крестил Михаила, пьяно приговаривая: – Блаславляу тя, сыне! Будь наглее! Принеси водки. Половину пирогов и сала можешь оставить себе, – и засыпал.

Михаил следовал рекомендациям своего наставника. И обнаглел до того, что ходил по дворам с двумя сумками: одна – для продуктов, а другая – с трехлитровой банкой: в неё он выливал содержимое стаканов, которые ему подносили.

Возвращаясь с обхода, Селезнёв ставил перед батюшкой банку с розовым напитком – коктейлем из водки, самогона и вина, – а на старинное мельхиоровое блюдо вываливал из сумки половину продуктов и шел к себе в каморку.

На Крещение отец Борис кое-как отслужил праздничную службу, а на водосвятие идти не смог: отказали ноги. Он уснул, пав ниц тут же, на выходе из церкви. Михаил считал своим долгом завершить праздничную церемонию. Переступив через попа, он прошел в ризницу с надеждой найти какое-нибудь торжественное одеяние. Но там было пусто. Он даже не обнаружил стихаря. Тогда Михаил взял из алтаря большой крест, кадило и организовал шествие с иконою и хоругвью. Сам шел впереди в неизменном своем наряде, высокий, сутулый. Его маленькая головка с жидкой косицей тонула в колпаке, из-под которого торчала только острая борода. Руку с кадилом он выбрасывал далеко вперед, будто боксировал невидимого противника, отчаянно махал крестом, бормоча все, какие знал, молитвы. Группа старушек пела сама по себе не то псалмы, не то песни. Всё это священнодействие не вызывало благоговения у окружающих. Из толпы верующих слышались ропот и смешки. Михаил довел церемонию до конца, окунув крест в воду заранее приготовленной проруби. Стоял настоящий крещенский мороз. Но прорубь сделали огромную, целый пруд. Со всех сторон её обступили и верующие, и неверующие жители села: кто с бутылкой, кто с бидоном, а кто и с ведром. Михаил стоял у основания водного креста и вещал:

– Братья и сестры! Совершите омовение в святой воде Иордана. Крещенская вода смоет все болезни и грехи. Кто искупается в проруби, тот не будет болеть никогда.

Селяне же только расплескивали воду из своих сосудов, а в реку не лезли. Михаил услышал ехидный голос сзади:

– Сам купайся! Покажи народу пример, – и вдруг ощутил легкий толчок в спину. Ноги его стронулись с места и заскользили прямо к проруби. Все вокруг засмеялись. А Михаила обожгла ледяная вода и он, смешно бултыхаясь, с зажатыми в руках кадилом и крестом, заорал на все святилище:

– Какого черта! Вытащите меня!

Его с трудом вытянули на скользкий лед и под руки отвели к чьему-то «Москвичу». Дома Михаил натерся, как мог, водкой и залез под одеяло. К утру у него начался жар, все кости ломило, болела голова и грудь. На Богоявление вести службу и освящать воду было некому: батюшка и его помощник болели. У Михаила участковый доктор нашел воспаление легких и прописал таблетки и уколы. Батюшка, протрезвев, сам колол гентамицин в костлявые ягодицы Михаила и ворчал:

– Сделал посмешищем наш клир! – под клиром он подразумевал себя и Михаила. – Позорник! И толку от тебя никакого. Все равно печку сам топлю. Еще и тебя, дармоеда, кормлю, – поп боялся, что в епархии узнают, что он допустил до службы непосвященного человека, и злился. У него уже было несколько предупреждений различного характера.

Больного пришел навестить церковный староста. Он принес майонезную баночку меда и язвительно спросил:

– Что же ты, святой отец, заболел? Грехов, что ли, много?

Михаил отвернулся к стенке. Ему не то что было стыдно, а просто неприятно. Он всегда избегал прямых вопросов и ответов, делая вид, что не слышит собеседника.

Дней через десять Михаилу стало легче, но вставать с постели он не спешил. На люди показываться было неудобно, и он решил притворяться больным, пока не потеплеет. А там и в путь!

Но поп уже в открытую гнал Михаила из храма:

– Позорище! – говорил он. – Стыд и срам! Аз пью, есмь грешен, но аз каюсь ежеденно, ежечасно. А ты фарисей, провокатор, межеумок. Тебя и близко нельзя подпускать к святому храму, к церкви. Еще и нечистого поминал!

Поп, видно, считал, что его отборная матерщина – сладостная музыка по сравнению с выражениями Михаила. А какими фамилиями называл он своего служку!? Даже мысленно произнести их – страшный грех. Но тот все терпел и поглядывал в окошко. Он ждал весны.

 

VII

 

Последние дни февраля стали просто невыносимыми. Батюшка посадил Михаила на голодный паек. Пшенную кашу с постным маслом наш притворщик уже не мог зрить. Хотелось мяса, на худой конец, сала.

Каждый приход отца Бориса превращался в перебранку, в которой оба заходили все дальше и дальше, поскольку склонность Михаила к подражательству делала его похожим на батюшку. А как известно, одноименные заряды отталкиваются.

Погода стояла самая неприятная. Днем за окном шел мокрый снег, который только разжижал уличную грязь, а ночью мороз её сковывал, превращая в острые скользкие кочки. Трогаться с места в такую погоду не было возможности. Михаил скучал и злился на попа, на себя, на саму жизнь.

На Масляной неделе село гуляло и объедалось блинами. Сиделец не выдержал и вышел на улицу. Он стоял у входа в церковь в своей нелепой куртке поверх балахона и в сапогах на босу ногу – весь запас носков истлел за время путешествия. Было прохладно, и Михаил, для приличия постучав сапогами у входа, вошел в церковь. Батюшка прибивал к амвону оторвавшуюся доску и был трезв.

– Оклемался? – раздражённо спросил он и понёс Михаила... Самыми нейтральными выражениями были «дармоед», «паразит» и «монастырская вошь».

Селезнёв не нашёл что ответить и молча покинул храм. Хотелось есть, и он пошёл по селу. Никто не проявлял внимания к божьему человеку, наоборот, при встрече с ним люди начинали смеяться и показывать на него пальцем.

Только на Широкую Масленицу удалось Михаилу наесться до отвала. Батюшка, верный христианскому долгу, попросил у него прощения и взял с собой в гости к родственникам на отделение бывшего совхоза, где Михаила никто не знал. Но халява пошла ему не впрок. Всю ночь он бегал в нужное место. Истощённый поносом Михаил вошел в Великий пост. Батюшка после Прощённого воскресенья вернулся к своей идее – выжить квартиранта, люди в открытую смеялись над его крещенским подвигом – и Михаил засобирался.

К середине марта появились первые признаки весны, и Михаил, повесив на плечо мешок, а на грудь – сундучок, холодным весенним утром вышел на просёлочную дорогу и зашагал вперёд. По обочине трассы «Москва – Баку» он быстро шёл в южном направлении. Ему хотелось скорее прибыть в конечный пункт назначения. Напрямик же идти было нельзя: только вдоль трассы дорога была проходима. На автостанциях по пути следования богомолец собирал деньги на храм и запасался продуктами и водой. Иногда, если хорошо подавали, он задерживался на сутки-двое и с удовлетворением заполнял свой денежный пояс. Дней через десять потеплело, земля просохла, и Михаил, свернув с трассы, пошёл напрямую. На его пути лежали уже донские станицы и хутора. Что интересно, здесь изменилось отношение людей к Михаилу, а может быть, сами люди. Он не мог понять причины, отчего его не пускают на ночлег, гонят от дворов, спускают на него собак. Подойдёт к калитке хуторского двора, крикнет:

– Эй, хозяюшка!

На крыльце появится ядрёная казачка.

– Чего надо? – спросит, не трогаясь с места.

Не будет же Михаил кричать за тридцать метров «покорми», «пусти ночевать». Это ведь дело деликатное, доверительности требует, поэтому он скажет:

– Выйди на минутку, поговорить надо.

А она в ответ:

– Не о чем мне с тобой разговаривать. Много здесь погорельцев-богомольцев ходит, – и захлопнет дверь.

Почти в каждой станице хоть маленькая церквушка есть. Но зачастую и там Михаил не находил привета.

Пришёл как-то он в одну станицу. Храм каменный, богатый, но, по обычаю, закрыт на замок. Странник пошёл в административное здание – никого, в служебное помещение – там просвирня, чёрная, худая, как головешка.

– Чего надо? – говорит.

– Почему храм закрыт? – спрашивает Михаил.

– Службы нету.

– А может, я помолиться хочу.

– Подожди обедни!

– Я сейчас хочу!

– Ладно. Свечек купишь – открою.

– Почём свечки?

– Пять рублёв. Десять купишь – открою. А меньше – проходи мимо.

Совершенно беспомощным почувствовал себя Михаил. А просторы вольные, широкие. Легко идётся, легко дышится. Впереди синеет пруд, обрамлённый зелёным бархатом молодой травки, деревянная будка на берегу, остатки костра, котелок с ухой… И так забилось его сердце, нахлынули воспоминания, что он невольно остановился. Вдруг слышит сзади:

– Руки вверх! Кто такой?

– Не видите, божий странник, – с поднятыми руками Михаил повернулся на голос.

Перед ним стояли два парня в камуфляже и с автоматами.

– Ты, сволота, нарушил границы частного владения и понесёшь наказание, – сказал один, тот, что помоложе.

– Да. Мы тебя сейчас наказывать будем, – сказал второй и задумался. Наверное, о способе наказания.

Михаил застыл – ни живой ни мёртвый… но тот спросил, показывая автоматом на сундучок:

– Что это у тебя!

– Пожертвования, – пролепетал Михаил.

– Давай сюда!

Теряясь от страха, он протянул парням сундучок. Второй брезгливо взял его и вытряхнул содержимое на землю.

– Негусто, – заметил первый и, презрительно разворошив носком ботинка мелкие бумажки и монеты, процедил сквозь зубы:

– Ты, попик, вали отсюда. Чтоб через пять минут скрылся за горизонтом.

Михаил бежал, как давно не бегал, может быть, даже с детства. За полосой сонных акаций он остановился отдышаться. Погони не было. Присел на толстую корягу и ощупал пояс: сундучка нет, но основные деньги при нём. Как это он хорошо придумал – сшить пояс! «Хлебные места, хлебные места, – размышлял он, – а корку хлеба у них не выпросишь, да ещё норовят последнее отобрать».

После простоватых полупьяных мужиков России казаки казались Михаилу злыми и хитрыми. Но и жили они совершенно иначе. Дома в станицах стоят крепкие, сияющие яркой синей краской. Много новых кирпичных строений. Почти в каждом дворе – мотоцикл или машина, перед дворами – трактора, прицепы. Подойдет Михаил к хозяину, затеет разговор о еде или ночлеге, а казак в ответ:

– Это твои проблемы. И вообще, что ты шастаешь без дела? Перенеси мне пару тонн угля в сарай, накормлю и на перину уложу, – и хитро ухмыльнётся.

На хуторах днём не увидишь пьяных. Все заняты делом. Колхозы развалились, а люди как работали с рассвета и дотемна, так и работают. Мало что ли дел на базу и на огороде?

Миновать Ростов-на-Дону Михаилу не удалось. Огромный шумный город, забитый машинами, автобусами, трамваями, людьми… Он сначала хотел посетить несколько ростовских храмов, но потом отказался от этой затеи. Ростов оглушил его, и, чтобы не потеряться в нём, Михаил решил добраться прямо до железнодорожного вокзала и выехать из города на электричке. Он вышел из автобуса на конечной остановке. Железнодорожный вокзал оказался напротив. Михаил, не задерживаясь, устремился прямо к нему, надеясь собрать немного денег до прихода пригородного поезда на перроне. По дороге его остановил симпатичный парень в скромном костюме. В руках он держал веером какие-то бумажки.

– Возьмите билетик! – обратился он к Михаилу. – Это беспроигрышная благотворительная лотерея, и совершенно бесплатно. Возьмите, не пожалеете, – приставал он.

Парень был так назойлив, что Михаил взял один билет.

– А вот пойдём к столику и узнаем, святой отец, что вы выиграли, – с этими бодрыми словами парень увлёк Михаила за собой к невысокому складному столу, рядом с которым стояла миловидная женщина. Она взяла из рук богомольца билет, посмотрела на него и торжественно заявила:

– А ведь знаете, вы выиграли холодильник. Можете получить выигрыш, – и указала на большой картонный ящик, стоявший у стенки ближайшего павильона.

Тут к столику подвели ещё одного мужчину с билетиком.

– Простите, минуточку, – извинилась женщина перед Михаилом и глянула в билет мужчины. – Как странно! – воскликнула она. – Вы тоже выиграли холодильник. Да, у вас один и тот же номер! – приглядевшись к билетам, женщина слегка задумалась:

– Что же нам делать?

Вдруг ее словно осенила какая-то идея, и она заговорщицки предложила счастливчикам:

– Давайте сделаем так. Кто из вас больше на стол положит денег, того и холодильник.

Михаил непонимающе посмотрел на женщину.

– Ну, как аукцион! Знаете?

– А зачем мне холодильник? Что я с ним буду делать? – Михаил никак не мог сориентироваться в необычной для него обстановке.

– Господи! – воскликнула женщина. – Если он вам не нужен, вы можете его продать. Чуть дешевле предложите, и у вас с руками оторвут. Или хотите, мы выигрыш отдадим деньгами?

– Да уж лучше деньгами, – пробурчал Михаил.

– Вот видите, для этого и нужен аукцион.

Мужчина, который пришёл вторым, вероятно, был более понятливым, он открыл кошелёк и выложил на стол пятьдесят тысяч. Михаил, чтобы долго не стоять, выложил сто тысяч. Его соперник вынул миллион. Тогда Михаилу пришлось лезть в свой тайник. Он долго возился с булавкой, стараясь делать это незаметно, и кое-как вытащил пачку пятисоток. Вскоре Селезнёв вошёл в азарт. Столик окружили зрители и болельщики. Они подзадоривали игроков. На кону было уже много денег. «Наверное, миллионов двадцать», – подумал Михаил и вдруг заметил, что его сопернику передали пачку купюр.

– Что здесь происходит? – громко возмутился он. – Это нечестно. Я сам видел…

Но два качка уже подхватили его под руки и буквально понесли над землёй прочь от столика.

– Тикай отсюда, – шипели они, – вякнешь, костей не соберёшь.

Михаил сидел на перроне вокзала и приходил в себя.

– Это ж надо, обмишулился. Надули, как дитя. Там же все заодно были, – догадался, наконец, он. – Господи! А я им почти все деньги отдал. Сам отдал!

Подошла тихорецкая электричка. Михаил сел в первый вагон и, когда поезд тронулся, пошёл по вагонам с молитвами и байками восполнять утраченные средства.

Был выходной день. Вагоны, переполненные народом, медленно ползли на юг. Поезд останавливался на каждом переезде и полустанке, но пассажиров не убывало.

 

VIII

 

Селезнев дошёл до последнего вагона электрички. Результатом его неутомимой работы была настолько мизерная сумма в сравнении с той, которую он потерял, что Михаил опять расстроился и решил выйти на первой же остановке. Электричка стояла две минуты, так что он едва успел выпрыгнуть из последнего вагона на гравийную насыпь: платформа закончилась метрах в десяти от места его приземления. Железнодорожная станция находилась в нескольких километрах от большой станицы, в которую Михаил решил не заходить. Он открыл атлас и, ногтём проведя линию до места назначения, пришёл к выводу, что по трассе полтысячи километров пути, а напрямую в два раза короче.

Было начало мая. На Кубани это разгар весны, торжество, праздник, цветение садов, птичий перезвон, травы и цветы свежие, крепкие, и озимые стоят, будто солдатики, радуя крестьянский глаз. Воздух терпкий, ароматный. Тёплый ветерок ласкает лицо, волосы, и хочется петь. А люди, весёлые, деловитые и трудолюбивые, как муравьи, дружно копошатся на своих полях, огородах, дачах: кто досаживает картофель, а у кого уже идёт прополка. И разговоры всё только о земле, о севе, о всходах.

Наученный горьким опытом Михаил уже не просил поесть и переночевать, а предлагал помощь. И всегда находились люди, кому были нужны рабочие руки. После работы его сытно кормили и оставляли ночевать. Зачастую это были одинокие женщины, вдовы. Весной требовалось много мужской силы в хозяйстве. В некоторых полузаброшенных хуторах Михаил был прямо-таки нарасхват. Он почувствовал свою нужность и, как это бывает у не очень умных людей, загордился. Может быть поэтому, а может быть, виновата весна или забывчивое время, но у Михаила проснулись мужские желания. Конечно, он был не уверен в себе, но попробовать был бы непрочь.

Однажды Михаил поправил душ у одной бойкой одинокой женщины лет сорока. И немного он сделал. Как сам понимал, не заработал даже обеда, но женщина оставила его на ночь. Он принял это за добрый знак. Вечером хозяйка готовила ужин, а Михаил думал о том, что нигде не кормят мужчин так сытно и обильно, как здесь, на Кубани. Он сидел на порожке хаты, а казачка накрывала на стол во дворе под грушей, то и дело выбегая из летней кухни с тарелками.

На столе уже стояла запотевшая бутылка самогонки, жарко светились румяные пирожки с печёнкой, белела сметаной большая пиала, горкой были навалены на тарелку домашние колбаски, на блюде лежала вынутая из борща утка в звёздочках моркови и в лентах капусты. Михаил обалдел, а женщина уважительно сказала:

– Вы пока мойте руки, а я на стол подам.

Михаил гремел умывальником, а сам думал: «Ну и едят же казаки! На столе навалом жратвы, а она ещё чего-то собирается подавать. Конечно, будешь крепким и весёлым от такой-то пищи. И мужская сила не пропадёт». А хозяйка поставила на стол тарелки с дымящимся борщом, положила в них по две ложки сметаны и, налив по полному стограммовому стаканчику самогона, пригласила работника к столу.

– Ну, приятного аппетита, Михаил Михайлович, кушайте на здоровье, – умильно сказала она и, опрокинув стаканчик, стала с удовольствием закусывать борщом. Михаил от выпивки отказался.

Хозяйка уговаривать его не стала, но заметила:

– Я тоже не пью. Так, пропускаю для аппетита по стаканчику перед едой.

Борщ был удивительно наваристый. И не только из-за жирной утки. Хозяйка сказала, что заталкивает борщ салом. Перед тем как отставить кастрюлю с борщом с огня, в него кладут старое сало, растёртое с луком. Это и придаёт кубанскому борщу особый вкус.

Опустошив тарелку, Михаил почувствовал себя сытым, а казачка уже разломила пополам утку и всю заднюю часть положила ему в тарелку. Михаил не отказался. Обсасывая последнюю косточку, он вдруг вспомнил, что сегодня пост.

«Согрешил», – мелькнуло у него в голове. А меж тем назревал второй грех. Михаил смущался и краснел, не зная, как высказать свое желание, потому что имел только супружеский опыт близости с женщинами. Подготовительная работа шла полночи. Временами Михаилу казалось, что женщина всё понимает и издевается над ним. Наконец, они пришли к согласию, но, увы, он не смог реализовать своей потенции.

На рассвете, когда выгоняли коров в стадо, хуторяне увидели потрясающую картину: богомолец, примелькавшийся за неделю пребывания на хуторе, совершенно голый бежал по улице; в руках он держал мешок и охапку одежды, которая, свисая, прикрывала причинное место. Он бежал, петляя от дерева к дереву, стараясь укрываться за раскидистыми вишнями, росшими вдоль хат. А за ним в одной сорочке по середине улицы неслась со скалкой разъярённая казачка, у которой он работал накануне, и орала во всё горло:

– Жирненького захотелось?! А ты отработай! Поганый мерин! Холощеный хряк! А туда же, куда и люди!

Выбежав за околицу, Михаил оделся. Сапоги остались на хуторе, но, благо, земля была уже тёплая. Не сверяясь с картой, на которой, кстати, этот хутор не был обозначен, он пошёл куда глаза глядят. Он шёл и думал о том, что Бог наказал его за несоблюдение поста половым бессилием.

Под ногами стали попадаться шампиньоны. Несколько осклизлых грибов застряли между пальцами. Михаил сообразил, что вышел к ферме. Действительно, вскоре он остановился перед стенами длинного корпуса, бывшего когда-то МТФ. Крышу селяне уже сняли, да и кирпичные стены тоже местами были разобраны. Вокруг поднимался молодой бурьян, постепенно заглушая прошлогодние высохшие стволы будяков. Михаил вошёл в здание: всё, что можно было снять и унести, отсутствовало. Разор и запустение царили вокруг. Михаил вышел наружу и отправился к лесополосе, вдоль которой шла просёлочная дорога. По пути он собирал в целлофановый пакет шампиньоны, предвкушая, как разведёт костерок и пожарит на нем грибы.

Вдруг со стороны фермы выскочили две здоровые собаки и устремились к нему. Селезнёв пустился бежать. Огромные псы не лаяли, а рычали. Михаил взметнулся на дерево и посмотрел вниз. Собак была уже целая свора. Худые, голодные, они щёлкали, как волки, зубами – видно, одичавшие сторожевые псы с фермы. От страха он влез на дерево очень высоко и даже не заметил, что это акация. Теперь же колючки со всех сторон впивались в тело, и тонкий ствол опасно прогнулся. Михаил завопил:

– Спасите! Помогите! – однако надежды на то, что его услышат, не было. Оставалось ждать, что кто-нибудь будет проезжать мимо и спасёт богомольца. Собаки разбрелись по округе, но совсем не уходили, а время от времени подходили к акации и щёлкали зубами.

Только к вечеру Михаил услышал звук мотора и заорал. Остановились «Жигули», из открытого окна выглянула молодая круглая физиономия:

– Что орёшь?

– Соб-баки!

– Нечего шастать по чужой территории. Это моё фермерское хозяйство. Понял? Ну, ладно уж, вывезу. Прыгай!

– Боюсь.

Парень выставил из кабины ружьё и пальнул вверх. Свора разбежалась.

Михаил, обдирая кожу на руках и ногах, слез с акации и сел в машину. Водитель посмотрел на грязные, исцарапанные босые ноги Михаила и спросил:

– Бомжуешь? Зря. Этой весной в посадке нашли десятка два «подснежников». И это только в нашем районе. Не боишься такого конца?

– Да не бомж я, – начал оправдываться Михаил, – иду строить церковь.

– Зачем же идти? Ходить сейчас опасно. Садись на автобус и езжай. Хочешь, денег дам на дорогу?

– У меня есть.

– Ну и езжай. Я тебя к автостанции подброшу.

Михаил согласно кивнул головой.

На автостанции, купив билет только на утро следующего дня – более раннего рейса не было – он отправился к ларькам приобрести себе что-нибудь из обуви. Взял без примерки дешёвые сандалии и носки, помыл у колонки ноги, обулся и пошёл опять на автостанцию.

В восемь часов вечера здание закрыли, и Селезнёв вместе с другими пассажирами расположился на ночлег на улице. Улегшись на скамейку и положив под голову заплечный мешок, он задремал. Среди ночи его разбудил милиционер с проверкой документов. Больше уснуть Михаил не смог. В голову лезли разные думы и мечты о будущей жизни.

Перед рассветом приехали на УАЗике омоновцы. Они тоже проверили документы и учинили настоящий допрос: кто? откуда? куда? У Михаила были только паспорт и выглядевшая не очень убедительно справка из психушки. Если б не специфическая одежда и русское «чо», его бы забрали, как это сделали с двумя чернявыми мужиками.

Утром Михаил купил у торговки горячих пирожков и сел в автобус. Он был рад, что его путешествие подходит к концу и он, наконец, определится к месту.

 

IX

 

Через три часа Михаила высадили на нужной остановке. До станицы идти пешком несколько километров. Все остальные пассажиры, вышедшие с ним, или остались ждать попутки, или уже обогнали его. А Михаил шёл не спеша, обозревая окрестности. Было начало лета, а природа как будто его уже отпраздновала и стала скучной и пыльной. По обочинам дороги пожухли травы, листья на деревьях побледнели, словно выцвели. Михаил усвоил, что признак многочисленных рек, речушек и родников – криниц, как тут говорят, – это камыши. Но как часто он обманывался, не найдя в камышовых зарослях и капельки воды!

Вот и сейчас показалась густая линия камышей. Михаил подошёл ближе и увидел, к своей радости, широкую ленту спокойной реки с прозрачной водой, под которой стелились зелёные косы водорослей. Он решил отметить пройденный отрезок жизни купанием и стиркой. Сняв с себя одежду и достав из мешка кусок хозяйственного мыла, по скользкому илистому берегу среди камышей Михаил подобрался к воде. Выстирав всё: нижнее бельё, рубашку, брюки, суконный балахон и даже колпак, – он разложил их на траве сушиться, а сам полез в воду. Вымыл голову, старой майкой потёр тело, а потом долго плавал и кувыркался, как в далёком детстве в своей тихой речке с песчаными берегами. И эти действия впервые за долгие годы жизни были естественными, честными и очень приятными. Он никогда не осознавал, да и сейчас не осознал, насколько много он притворялся, лицемерил, жил не свою жизнь. Он жил, как ребёнок, который хватает всё поверхностно, внешне, не различая, что хорошо и что плохо, черпая из окружающего мира лишь то, что он видит глазами, стараясь быть на кого-то похожим, чтобы было всё, как у взрослых. А сейчас ему просто хорошо. Он чувствовал себя пацаном – Мишкой Селезнёвым.

Потом он долго лежал на жёсткой траве, глядя в синее небо и следя за пушистыми облаками, медленно плывущими по небосводу и образующими причудливые формы; и художественное воображение, которое несомненно у него было, искало в этих формах знакомые предметы, как в детстве.

Солнце вышло в зенит и стало заметно припекать. Михаил перебрался в тень под плакучую иву и уснул. Его разбудила шумная компания ребят, подъехавших к реке на велосипедах и с удочками. Михаил засобирался. Надел на себя одежду – та высохла, только сукно оставалось ещё влажноватым, – перекинул через плечо мешок и пошёл к станице. Видно, он показался мальчишкам смешным, потому что услыхал за спиной смех и выкрики:

– Чучело! Чучело!

Войдя в станицу, Михаил сразу увидел храм. Его строили на высоком берегу речной излуки. Место было выбрано очень удачно. Почти с трёх сторон строящийся храм обвивала синяя лента реки, в чистой глади которой купались белые облака. Дома станицы располагались ниже и на некотором отдалении от церкви, будто почтительно отступали перед величием Божьего Храма. Стены были уже возведены. Несколько человек работало наверху, на крыше. Подойдя ближе, Михаил увидел, что стройка огорожена временным забором. Через ворота он вошёл на её территорию и заметил двух стариков, перетаскивавших к забору остатки кирпича. Михаил на всякий случай перекрестился на стены храма и спросил, где найти священника.

– Он уже ушёл в старую церковь. Вас проводить? – отозвался один из стариков.

Другой старик, внимательно оглядев фигуру Михаила, крикнул на местном наречии:

– Мытька, подь до мэнэ!

Откуда-то вылез мальчик лет десяти.

– Проводы цьёго черныця до церквы.

Старая церковь находилась неподалёку, в таком же доме, в каком Михаил зимовал, только была в гораздо худшем состоянии. Перекрестившись, он вошёл в храм и замер: почти весь иконостас состоял из тёмных икон старинной работы, и все глаза скорбных ликов святых смотрели на него. То ли свет так падал, то ли так богомазами были выписаны глаза, только строгие взгляды пронзали Михаила насквозь, и он ощутил беспредельный стыд, будто заглянул в свою грешную душу.

Из ризницы вышел батюшка, ещё не старый, крепкий, по-военному подтянутый мужчина с загорелым лицом и завязанными в пучок русыми волосами. На нём были синие джинсы и такая же футболка.

– Отец Владимир, – представился он и крепко пожал Михаилу руку.

– Михаил. Я к вам на строительство. Но вижу, что уже опоздал.

– Ничего, работы ещё много. А пойдёмте-ка ко мне отобедаем. Там и поговорим.

Михаил с радостью принял приглашение священника. Дом и двор его ничем не отличались от других подворий станицы. Только, может быть, большей чистотою. Их встретила матушка Ирина – моложавая женщина с искристым взглядом карих глаз. Она была какая-то вся мягонькая, кругленькая, с плавными движениями полных белых рук. Приветливо поздоровалась, ласково пригласила к столу. У Михаила задрожала тонкая струнка в груди после первых же слов матушки. В её выговоре он узнал своё, родное. Внешне она была не похожа на Таню, но это круглое «о», почти переходящее в «у», так обволакивало и успокаивало, что впервые за много лет он почувствовал себя своим. Ему вдруг страшно захотелось открыть душу, освободиться от греховного гнёта и зажить заново. Но почему-то он начал разговор об иконах в храме.

– О, это длинная история! – заинтересованно откликнулся отец Владимир. – Представляете, это иконы из первого храма, построенного здесь почти двести лет назад, некоторые из них были привезены казаками ещё с их родины, из Запорожской Сечи. Новая церковь, что строится, будет уже четвёртая, куда их перенесут. Первая сгорела при пожаре в девятнадцатом веке – тогда большинство икон спасли; вторую, кирпичную, разрушили в тридцатых годах; тогда некоторые иконы старые и те, что писали позже по заказу, станичники успели вынести и спрятать. Тот храм, что вы видели, был освящён и открыт в семидесятых. Вот тогда и были по дворам собраны иконы. Есть надежда, что эти драгоценные лики займут своё место и в новом храме. Когда-нибудь я расскажу вам подробнее историю каждой иконы.

Это было интересно, но Михаил упустил момент для откровения и сказал просто и незатейливо, как всё в этом понравившемся ему доме:

– Я иду из N-ского монастыря. Игумен отказал мне в послушничестве и велел послужить в миру на строительстве храма. Я долго шёл, собирал пожертвования, но, к сожалению, обстоятельства не дали мне донести сюда все собранные средства. Осталась лишь малая толика, – и он протянул батюшке заранее подготовленную и завёрнутую в газетку пачку денег. – Но я пришёл, чтобы выполнять любую, какую вы скажете, работу.

Батюшка сердечно поблагодарил его и посетовал, что строительство идёт не так споро, как ему бы хотелось. Денег недостаточно, рабочие берут дорого, а бесплатно трудятся на возведении храма только беспомощные старики, убогие или пьяницы, от которых мало проку. Отец Владимир и служит в старом храме, и строит новый.

– Я и прораб, и архитектор, и рабочий. Поэтому ваша помощь ох как кстати! – закончил он свою мысль.

Обед был очень вкусный. Кроме взрослых за столом находились ещё три мальчика от трёх до десяти лет. Двое из них удивили Михаила тем, что были черноглазыми, совершенно не похожими на своих родителей. Дети вели себя чинно и скромно. Михаила умилил малыш, который, произнося молитву, очень сосредоточенно крестился маленькими непослушными пальчиками.

После обеда батюшка отправился по делам, а Михаилу предложил устраиваться либо у него, либо во временном вагончике для строителей. Он пустует. Кровельщики и отделочники, что сейчас трудятся на храме, местные, и ходят ночевать домой.

Михаил поселился в вагончике и начал свою созидательную деятельность. Работал он в двух направлениях: в отсутствие отца Владимира давал указания и распоряжения, не всегда логичные, чем вызывал недовольство строителей, а при этом ещё и поучал.

– Брось цигарку, – кричал он плотнику. – Ты в Божьем Храме! Доски-то выглади, выглади рубаночком!

В свободное от руководства стройкой время Михаил ходил по дворам и божьим словом требовал пожертвований, пугая тех, кто не давал, карой небесной. Люди давали деньги, но неохотно: их раздражала назойливость Селезнева. За глаза, с лёгкой руки мальчишек, многие называли его чучелом. Одет он был всё в тот же выгоревший на солнце балахон, из-под которого выглядывали клетчатая фланелевая рубашка с вытертым воротничком и синие сатиновые штаны. Зимой обувал сапоги, летом – сандалии, и всё на босу ногу. Колпак тоже выгорел и приобрел желтоватый оттенок, как и волосы его владельца. Они ещё больше поредели, на лбу образовались залысины, и косичка стала тоненькой, как мышиный хвостик. Лицо Михаила сильно постарело и сморщилось. Принято думать, что морщины на лице, их глубина и расположение зависят от характера человека. Бывают добрые и злые морщины, весёлые, грустные, хитрые, лукавые, сердитые... У Михаила они складывались хаотично, противоречиво. И оттого, что морщины не имели никакой закономерности, лицо у Михаила получилось странным, непонятным. К тому же нос стал нависать над тонкими губами, глаза провалились, а шея покрылась кольцевыми морщинами. За несколько лет из молодого тридцатипятилетнего мужчины он превратился в скучного неряшливого старика. Однако за эти годы Селезнёв научился, запрятав неуверенность внутрь, изрекать общеизвестные истины с твёрдостью мессии. Прошли те времена, когда он не той рукой крестился. Нахватавшись евангельской мудрости, Михаил так и сыпал изречениями от Матфея, Иоанна Златоуста, Апостолов. И людям, которые не знали его в прошлом, он казался глубоко верующим человеком, блюстителем Божьих заповедей, знатоком Священного писания. Не ведая того, что вера приходит иначе и пронизывает всю сущность человека, Михаил считал, что достиг желаемого и счастлив, но иногда, глядя на радостные, просветленные лица верующих, выходящих после службы из храма, начинал сомневаться в том, что он верит в Бога. Для него Бог был только Слово.

Самым трудным стало общение с отцом Владимиром. Батюшка притягивал Михаила таинственным внутренним светом. Он был другой, и поэтому не понятен. Рядом со священником Михаил казался сам себе маленьким и незначительным и, чтобы не создавать неудобные для себя ситуации, стал его избегать.

Вокруг стройки кормилось довольно пёстрое общество. Профессионалов, специалистов, чей труд дорого ценился, приглашали только на серьёзные работы. Остальное делали добровольные помощники, а еще пьяницы, наркоманы, которым батюшке приходилось платить поденно, а суп и компот на общественных началах готовили им богомольные старушки. Михаил, обедая вместе с этими опустившимися людьми, которых батюшка ещё надеялся обратить в веру, вынужден был вступать с ними в какие-то отношения. Он их, в основном, поучал – те люто его ненавидели.

Была среди них одна пара, жившая в старой хатке на территории стройки с самого начала. Супруги Катя и Витя считали себя старожилами и почти хозяевами. Михаил заметил, что они торгуют стройматериалами или меняют их на выпивку. Обычно это были гвозди, рамы, доски. К вечеру супруги напивались до поросячьего визга, иногда даже засыпали не дойдя до хаты и валялись там, где их застала отключка. Михаил стал за ними следить, несколько раз ловил за руку и стыдил. Один раз, когда он не вытерпел и рассказал об их действиях батюшке, Катя и Витя поймали его в обеденное время в безлюдном уголке стройплощадки, повалили на землю и отколотили. Вдруг на их глазах Михаил выгнулся дугой и забился в судорогах, ритмично стеная. Глаза безумно уставились на них. Потом у него изо рта пошла пена.

Супруги испугались и позвали народ. Люди окружили больного и гадали, что же это такое:

– Да он припадочный.

– Эпилепсия.

– Нет, юродивый.

– Белая горячка.

– Он не пьёт, ослы!

И тут раздалось слово, которое подхватили все:

– Святой! Святой! Святой!

Так пьяницы, вместо того чтобы отомстить Михаилу, принесли ему славу святого. Однако, твердо решив Михаила выжить, они продолжали делать ему гадости. А однажды за завтраком незаметно подсыпали ему в компот какой-то жёлтый порошок.

Через некоторое время Михаил почувствовал внутренний подъём и силу, а потом душу начало переполнять блаженное счастье. Ему казалось, что он достиг совершенства. Хотелось возвыситься над всеми, над миром, взлететь. Он в упоении полез на колокольню. Душевное ликование Селезнёв связывал с Богом: «Вот она вера, настоящая вера, наконец, я почувствовал её». Душа его пела и поднималась по крутой лестнице вместе с ним, нет, опережая его. Забравшись на самый верх, Михаил посмотрел на синее небо и отчётливо услышал знакомые голоса:

– Он счастлив.

– Да. Он думает, что святой.

– И хорошо. Он прошёл все испытания и достиг совершенства. Теперь Господь призывает его.

Михаил глянул вниз, на землю. Был базарный день. Мимо церкви шли и ехали с базара и на базар люди. Вот старуха толкает детскую коляску с капустой. Идёт компания подростков. А вот баба едет на подводе, запряженной ослом.

«Букашки, муравьи, – презрительно шептал Михаил. – Я оставляю вас копошиться в дерьме». Он поднял глаза вверх и увидел, как разверзлись небеса, из них выглянул Иисус Христос и поманил к себе рукой.

– Я иду к тебе, Господи! – Михаил возвёл к нему руки, переступил через выступы на колокольне и по-ле-тел…

Он упал на осла. Осёл сдох, но «святой» выжил. Его отвезли в станичную больницу и положили в травматологию.

 

X

 

Больных в отделении было немного, да и медперсонала тоже: все копали картошку. Михаил выздоравливал. В результате необъяснимого падения с колокольни у него оказалась серьёзно сломана нога и вывихнуто плечо. Других видимых последствий не было, если не считать гематому в голове, которую выявил специальный аппарат, кажется, его называли томограф. На этот томограф «скорая» возила его в Краснодар. Врачи обещали, что со временем гематома рассосётся, нога срастётся, хотя и будет немного короче, а плечо ему вправили в первый же день при поступлении в больницу, так что отделался Михаил сравнительно легко.

Пострадавшего навещали. Несколько раз приходила матушка, приносила разные вкусности и жалела Михаила. Ещё приходили какие-то старушки, которых Михаил знал в лицо, но не помнил имён. Они участливо расспрашивали его о здоровье, оставляли на тумбочке нехитрые домашние припасы и сообщали последние новости. От них он узнал, что храм почти готов, остались некоторые внутренние работы, роспись стен. Заказали колокол. Деньгами помогли газовики и казачье общество. Пропали Катя с Витей. Пропали в тот же день, когда случилось несчастье с Михаилом. Но все только рады этому. Михаил с интересом слушал посетителей и радовался, что кому-то нужен.

Отец Владимир был очень занят и пришёл только однажды. Михаил лежал на спине, вытянувшись во весь рост. Кровать ему была коротка, и ноги высовывались сквозь прутья спинки. Глаза его были открыты, но больной не сразу среагировал на приход посетителя. Всё время пребывания в больнице Михаил мучительно вспоминал, как он оказался на недостроенной колокольне и почему оттуда упал. В памяти осталось только впечатление счастья.

Батюшка кашлянул. Михаил смущённо поздоровался. Отец Владимир присел напротив на пустующую койку. Сначала разговор не клеился. Михаил односложно отвечал на его вопросы и думал о том, что он будет говорить, когда батюшка спросит, что он делал на колокольне. Но тот тактично умалчивал о событиях, предшествующих падению. Тогда разговор стал более непринуждённым. Михаила давно интересовало, как такой видный, физически крепкий, с военной выправкой мужчина попал в священники, и он спросил отца Владимира об этом.

– Я услышал голос…

Брови от удивления поползли вверх – Михаил весь превратился в слух. Он-то думал, что только с ним такое случалось.

– Служил я, знаете ли, на подводной лодке, офицером, – продолжал священник. – Однажды лодка потерпела аварию и долго не могла подняться на поверхность. Капитан принимал, конечно, все меры для спасения людей. Даже весь запас кислорода приказал отдать аварийной команде. А мы ждали. Казалось, очень долго ждали – спасения или конца. И уже начал ощущаться недостаток кислорода, как я услышал голос: «Кому ты служишь?» Я посмотрел на ребят. Слышат ли это они? Все тяжело дышали, глаза полуприкрыты. Похоже, что обращаются именно ко мне. Но я даже не очень удивился. Знаете, при кислородном голодании бывают галлюцинации, и зрительные, и слуховые. А голос снова: «Ты должен служить Богу!» Думаю: «Какой там служить? Видно, пришёл мой последний час». «В Боге твоё спасение». Голос тёплый, мягкий, как колыбельная. В мыслях моих, отрывистых, прыгающих, промелькнула печальная ирония: «Только и остаётся уповать на Бога». И опять: «В Боге твоё спасение». Кровь подступала к вискам. Задыхаюсь уже. Тут такое отчаяние охватило меня: «Кто знает? Может, правду люди говорят, что в последнюю минуту жизни Господь человеку является. Если вдруг живой останусь – брошу море, поступлю в духовную семинарию». И только это в голове промелькнуло, как чувствую, начала лодка подниматься. Починили ребята неисправность, и все мы живы остались. Но слово я сдержал. Сразу же подал в отставку и начал готовиться к служению Господу.

Батюшка немного помолчал, как бы дав Михаилу время переварить сказанное, потом, откровение за откровение, спросил:

– А как ты уверовал в Бога?

Михаил набрался смелости и, как взрослый мужчина, сказал то, о чём неоднократно думал:

– Я и не уверовал вовсе. Я сам не знаю. Молюсь, а не верю, ну, не так верю, как другие.

– Это ничего не значит, – успокоил его отец Владимир. – Бог в каждую душу по-разному приходит. Ты был не готов принять Его, и веры не было. А сейчас, мне кажется, уже готов.

– Не знаю. Не понимаю, как живу после того, что я совершил. Я ведь сына убил. Не хотел, но убил.

И будто открылась клетка, в которой сидела взаперти душа Михаила. Начал он рассказывать свою жизнь отцу Владимиру, и не так, как в монастыре на исповеди, когда приукрашивал и оправдывал свои поступки. Нет. Он говорил о своём падении: пьянстве, гневе, зависти, притворстве, о том, что повидал, когда шёл сюда, о людях, встретившихся на его пути... Рассказывал о жене своей, которую любил, о счастье, что у него было и которое он сам сгубил.

Речь Михаила была непоследовательна. Он перескакивал с одного на другое, стараясь высказать все, что накопилось в его душе, и впервые пытаясь дать оценку своим действиям и поступкам. Это было взросление – болезненное, но необходимое ему.

Батюшка успокаивающе гладил его по руке:

– Вот и хорошо. Теперь тебе легче. Кайся, молись, и Бог простит. А вылечишься, найдёшь жену и попросишь у неё прощенья.

В палату вернулся сосед Михаила по койке. Отец Владимир засобирался и на прощанье сказал:

– Выздоравливай, Михаил. Мы тебя ждём.

Перед самой выпиской неожиданно в больницу явился бомж Грач. Михаил не знал, почему его так прозвали: то ли по фамилии, то ли за жгучую брюнетную внешность, а может быть, за то, что всё лето он где-то гулял, а к осени заявлялся к отцу Владимиру на содержание. Грач пришёл вроде бы проведать, но разговаривал с Михаилом зло. Между прочим, он сообщил выздоравливающему новость – неожиданную, но чрезвычайно приятную для него:

– Заседал церковный совет и решил тебя оставить при храме, да ещё и выделить комнату в административном здании. За что, спрашивается? Подумаешь, деньги собирал?! За стройкой наблюдал?! Святой, бля, выискался! Тут люди побольше твоего сделали, а им: «Вот построим приют для бездомных…» А на хрена мне этот приют?! – и, не попрощавшись, Грач выскочил из палаты.

«Господи! Неужели окончилась моя неудалая жизнь, и я теперь кому-то нужен? Да я всё буду для церкви делать. Чернорабочим стану. А весной цветы посажу во дворе. Розы, пионы, а ещё флоксы», – он не заметил, как очистились, изменились его мысли. Они теперь только о том, что он может сделать для людей, для церкви.

Забирать Михаила приехал батюшка на своей старенькой «копейке». Он повёз Михаила к себе домой. Матушка испекла пирогов с капустой, наварила киселя с малиной. Вот так и сидели в кухне, ели пироги, запивали киселём и беседовали.

Расшумелись дети. Батюшка вышел, и Михаил слышал, как он спокойно и ласково убеждал их в чём-то. Когда отец Владимир вернулся на кухню, в его глазах ещё сиял свет отцовской любви.

Михаил, может быть, не совсем тактично заметил:

– Ребята на вас не похожи.

На что батюшка совершенно просто ответил:

– Они неродные нам. После службы на подлодке у меня, как оказалось, развилось бесплодие. Матушка, а с нею мы поженились перед моим распределением сюда, выходила нам по разным комиссиям сыночка из детского дома, а двоих малышей мы подобрали на вокзале. Родители их погибли при бомбёжке в Грозном, оттуда они выехали с дальними родственниками. Те вывели их из поезда и оставили на перроне. Тоже была морока с усыновлением. Ну, теперь законные, Владимировичи, – улыбнулся священник. – Они помогают мне служить Богу, не позволяют остудиться душе.

В свою очередь батюшка спросил Михаила о его планах. Они были неопределёнными.

Отец Владимир посоветовал Михаилу поговеть и исповедаться – осуществить церковное таинство покаяния. Поскольку Михаил совершил грехи против ближних и против собственной души, поститься надо как можно больше, столько, на сколько хватит сил.

– Но главное, конечно, не пост и исповедание, – убеждал батюшка его, – главное желание и стремление освободиться от пленяющих тебя страстей, открыть глаза на самого себя. Читай молитву не спеша, как бы по слогам, чтобы ум успевал помещаться в слова, а душа открывалась добру.

Михаил был согласен со всем, о чём говорил батюшка. Ему было тепло и уютно в этом доме, уходить не хотелось. Однако вечерело. «Пора и честь знать», – подумал Михаил и засобирался. Но священник его остановил.

– А теперь – сюрприз! Пойдём к новому храму. И матушку с собой захватим.

Втроём они вошли в церковный двор. В стороне от храма стояло новое двухэтажное кирпичное здание церковной администрации. Зашли с торца. Три ступеньки крылечка вели к зеленой свежевыкрашенной двери. Батюшка отомкнул дверь ключом и торжественно вложил его в руку Михаила. Они вошли в светлую квадратную комнату с окнами на реку. В комнате была вся необходимая мебель и даже вещи Михаила, на стуле примостился его походный мешок. На окнах висели белые занавесочки.

– Это была идея матушки. Она тут и потрудилась. Нравится?

У Михаила не было слов, чтобы выразить свою радость. А душа ликовала: «Дом, мой дом! Господи, до чего же хорошо!»

– Вот, по решению церковного совета. Живи! А работу мы тебе посильную определим. Ты ведь будешь оформлять инвалидность?

Но Михаил не слышал вопроса. В ответ он только шептал:

– Спасибо, спасибо.

Батюшка с матушкой тихонько вышли.

Наутро Михаил с палочкой, хромая, прошёлся по территории храма.

– Ты бы отдыхал, Михайлович, – уважительно обратилась к нему одна из старушек, собирающих строительный мусор.

– На том свете отдохну, – бодро откликнулся Михаил и хозяйским взглядом оглядел новостройку.

Врата храма были распахнуты. Михаил, перекрестившись, вошёл внутрь. Стены были уже расписаны.

– Немного тускловато, – заметил Михаил.

– Нет, это не так, – возразил подошедший отец Владимир. – Осень, на улице хмуро и в храме тускло. А вот сейчас мы включим свет…

Священник щёлкнул несколькими выключателями, и храм озарился светом, ожил, заиграл красками.

– Вот, делаем иконостас. Думаю, как лучше разместить старые иконы, чтобы не терялись в общей массе. Может, что посоветуешь?

Михаил несмело предложил отцу Владимиру:

– Давайте я сделаю для них киоты. Два киота. Рассчитаем размеры... Вы помните, я вам рассказывал, что занимался резьбой по дереву ещё до того... Он замялся, а батюшка понял мысль Михаила и согласился.

– Попробуем. Это ж сразу несколько проблем тогда мы решаем: выносим старинные иконы отдельно, сохраняем их от дряхления и украшаем интерьер храма… Замечательная мысль! Что тебе для этого надо?

– Материал и инструменты.

– Материал я добуду. Ты только скажи какой. А за инструментами поедем в ближайшие дни в Краснодар.

Михаил задумал сделать на дверках киота плоскорельефную резьбу, просчитал виды и количество ножичков, резаков, стамесок – выходило пятьдесят-шестьдесят штук. Через два дня отец Владимир и Михаил привезли все необходимые инструменты, а Михаил сделал упор – приготовил рабочее место. Но, прежде чем приступать к работе, попросил батюшку об исповеди.

 

XI

 

Священник проговорил слова Святого Евангелия: «Аще отпущаете человекам согрешения их, отпустить и вам Отец наш Небесный», и они приступили к таинству исповеди и покаяния…

Когда Михаил вышел из храма с внутренней решимостью никогда не возвращаться к исповеданным грехам, он нёс в себе знак совершённого покаяния – чувство лёгкости, чистоты, неизъяснимой радости. Ему казалось, что теперь грех так же невозможен, как только что далека была радость очищения. С этим чувством он приступил к работе.

Киоты – это застекленные шкафчики для икон. Михаил решил сделать их высокими и с помощью морилки придать им оттенок, соответствующий цвету икон. Рассчитав все поверхности, Михаил нарисовал эскизы и перевёл их на доски. Всё! В течение трёх месяцев, то есть почти всю зиму, никто не беспокоил его. Никакие посторонние дела, прежние мысли не отвлекали его от процесса творчества. Как на чистой доске он сделал первую надрубку, так же с чистой доски началась и его новая жизнь. Тщательно, кропотливо он обрабатывал каждую деталь киотов, особенно долго возился с досками для дверок, края которых украшал ажурной накладной резьбой. Затем Михаил отшлифовал каждую форму орнамента отдельно, подчеркнув природный рисунок, усилил цвет древесины ореховой морилкой, а потом нанёс три слоя лака. Получился цвет – «под старину».

Скоро должны были освящать церковь, приближался храмовый праздник. Батюшка уже несколько раз заглядывал в мастерскую, но Михаил отрицательно качал головою. И только тогда, когда собрал и застеклил готовые киоты, он официально пригласил батюшку и матушку посмотреть и оценить.

Они стояли в изумлении в дверях мастерской, не в силах что-нибудь сказать. Потом батюшка восхищённо прошептал:

– Красота! Благолепие!

А матушка несмело дополнила:

– Видно, сам Господь помогал вам, Михаил Михайлович!

Когда киоты поставили в церковь и поместили в них старинные образа, ещё до освящения храма начали стекаться верующие, чтобы посмотреть на казачьи иконы и на работу Михаила, как на чудо.

– Мастер! Настоящий мастер! – слышал он восхищённый шелест голосов вокруг киотов.

На освящение храма приехало много гостей, священники всех соседних храмов и даже сам митрополит. После освящения состоялась праздничная служба – литургия. Такой торжественной и красивой службы Михаил никогда не видел. Голоса священников и певчих заполняли всё пространство храма, вселяя в сердца верующих надежду и радость. После службы, когда прихожане и гости разошлись, митрополит со своими ближними подошли к киотам со старинными иконами. Михаил затаил дыхание. Он понял, что речь зашла и о нём, потому что отец Владимир оглядел храм, заметив Михаила, подозвал его и представил владыке:

– Вот наш мастер, Михаил Михайлович Селезнёв. Благословите его, Ваше Преосвященство. Ему это очень нужно.

Вернувшись из храма, Михаил привычно перекрестился на образ Спаса. Да нет, не привычно. Внутренняя потребность опустила его на колени. Он встретился взглядом с Иисусом Христом и обратился к нему с молитвой. Слёзы радости и счастья застилали ему глаза, а он истово молился и понимал, что Бог простил его.