…Детство своё Пашка помнил смутно. Самое первое воспоминание – празднично накрытый стол в гостиной, яркая, пахнущая лаком посуда, которую мать достала из старого, видавшего виды сундука, желтый абажур люстры да букет ароматных лилий. Суетливая мать улыбается и гонит Пашку от стола. Она боится, что сын ненароком разобьёт фужер, переливающийся в свете лампы всеми цветами радуги, или испачкает новенькую скатерть с нежными васильками. Она радуется чему-то, напевает какую-то песенку вполголоса, и кажется, будто в свете старенькой люстры отражается весь мир, такой загадочный, веселый и яркий…. Пашка не помнит, что это был за день, но точно знал, что в нём – вся прелесть его серого и безрадостного существования. Вот все собрались за столом. Напротив матери сидит долговязый рыжий дядька в мешковатой военной форме, усы его смешно топорщатся, когда он рассказывает какую-то историю, мать улыбается ему, незаметно подкладывает Пашке вкусно пахнущую колбасу, подливает ароматный компот, в котором плавают кусочки сушёной вишни, Пашке радостно от всей этой непонятной болтовни. Но более радостно ему от чувства сытости, которая, растекаясь по всему телу, заглушает все прочие мысли…

Долговязый дядька куда-то выходит, маня за собой мать. Некоторое время спустя мать, прибирая со стола, внезапным порывом прижимает к себе Пашку, всхлипнув негромко, гонит его спать… Пашка навсегда запомнил запах матери – щемяще родной, с горьковатым привкусом краски, лаков и растворителей. Кем она работала? Пашка не помнит. Он помнит вкус пирога с паслёном, помнит запах хлеба, который по воскресеньям ставила мать, помнит старенький диванчик, на котором он спал… Ещё ему вспоминается день, когда приезжала подруга матери. Тётя Дуня? Кажется, так её звали. Тогда он впервые попробовал сладкую прозрачную конфету на палочке в форме петуха. Правда, клюв у петуха почему-то отсутствовал, но это не портило вкуса. В тот день Пашка долго бродил по двору, ожидая, когда Митяй и Федька наконец выйдут во двор. Несколько раз петушка приходилось обдувать от прилепившегося тополиного пуха. Но это не смущало Пашку. Твёрдо зажав конфету в руке, он торжественно вышагивал вдоль песочницы, делая вид, что никого не замечает. А когда пришли ребята, он с гордостью протянул им петушка с таким лицом, как будто дома у него «ещё коробки три с таким штуками: мать притащила, выменяв на старое барахло». Митяй тогда долго рассматривал петушка, удивляясь, какой он «прозрачный и красный, как настоящий». А Федька рассудительно сказал, что надо бы поделиться с друзьями, ежели у него ещё три коробки такого чуда дома стоит. Пашка не стал возражать, хотя ему до смерти хотелось вырвать петушка из грязных рук Митяя и убежать, в одиночестве насладиться конфетой за дальним сараем. Он только сказал: «Давайте по очереди, так оно честнее будет!» И потом жадно высчитывал свою очередь, следя, чтобы хитрый Федька, который был старше его на полгода, не вздумал его облапошить… А тётя Дуня? Кто это? Пашка не помнил её фамилии, откуда она приезжала, он тоже не мог вспомнить. Он даже не мог припомнить, как выглядела эта тётя Дуня, подарившая ему тот сахарный кусочек счастья... А вот он, лохматый, с порванным рукавом и подбитым глазом, выслушивает причитания матери. Ну, подрался, с кем не бывает? Ну и что, что рубашка почти новая, её месяц назад баба Маша из соседнего дома матери подарила: выросли все сыновья-то её, а Пашке, маленькому да худенькому, она «в самый раз». Зато будет знать Петька, как дразнить его безотцовщиной… Не знал отца Пашка, да и не понимал, что такое «безотцовщина», но знал точно: обидное слово. Пашка и не задумывался, почему у него нет отца. И у матери не спрашивал. Потому и не заглядывал в глаза каждому прохожему с затаённой надеждой…

А ещё вспоминается Пашке, как чудесное летнее утро разорвало слово «война». Смутно, но помнит он страх, подламывающий колени, когда где-то над самой крышей с протяжным визгом пролетает снаряд, взрывом сотрясая стены, а ты, съёжившись под кроватью, облегчённо вздыхаешь: мимо! Или когда трясущимися пальцами ты отламываешь кусочек ржаного хлеба, осторожно, пытаясь не растерять крошки, кладёшь мякиш в рот и легонечко посасываешь его, чтобы продлить ощущение сытости. А когда желудок немного успокоится, заворачиваешь остатки хлеба «на потом»…

А вот Пашка посреди улицы. Он стоит один среди развалин того, что ещё вчера называлось его домом. Из-под шапки тонкой струйкой стекает алая кровь, полушубок, который мать недавно ему перешила, обуглен местами, руки разбиты об обломки, сквозь которые он выбирался, один валенок потерялся… Но не это важно ему. Он только сейчас понял, что остался один. Побродив до вечера среди руин, покричав, но не дозвавшись матери, он сидит теперь на огромном валуне, не зная, что делать дальше.. А потом настало утро, Пашка увидел нескольких человек, усердно растаскивавших тяжелые плиты его бывшего дома. Его прогнали, он, сделав пару кругов вокруг, снова вернулся, его снова прогнали…. Переждав неподалёку, он вернулся на старое место уже затемно. Людей не было, двор немного расчистили, но было страшно смотреть на то, что осталось от его прошлой жизни. Пашка пошёл, куда глаза глядят. Неожиданно внимание его привлекло незанавешенное окно; в углу комнаты стоял стол, на котором дымилась картошка, а рядом на тарелке лежал нарезанный мелкими кубиками хлеб. Пашка подошел ближе, совсем вплотную к окну, он почти ощущал запах хлеба, почти чувствовал обжигающий вкус горячей картошки во рту, но… Чья-то рука вдруг задёрнула штору, и Пашка, словно очнувшись от дурмана, побрёл дальше. Он шёл бессмысленно, не обращая внимания на редких суетливых прохожих, перед глазами его неумолимо всплывала картошка в синей эмалированной чашке, он пытался прогнать видение, пытался отвлечься, но у него не получалось. Обессилевший, Пашка прислонился к стене, закрыл глаза, прошептал «мама» и провалился куда-то в страшную пустоту…

…Очнулся он в белой комнате, на стенах которой ничего не было. Он попытался приподняться, но силы оставили его совсем, и он снова провалился в пустоту…

И вот теперь Пашка сидит на больничной койке, с трудом пытаясь понять, что с ним и как он здесь оказался. Медсестра, ласковая тётя Валя, говорит ему о чём-то хорошем, вкладывая в руку сморщенное яблоко. Пашка не совсем понимает её, но знает, что всё плохое уже позади. Так говорит тётя Валя…

Всё это проносится перед глазами Пашки, съёжившегося под тяжёлым взглядом грузной женщины за большим тёмным столом.

- Ты помнишь свою фамилию? Ты слышишь меня, Павел? - женщина не кричит на него, она чётко и громко произносит слова, но Пашке кажется, будто этот голос врывается в его перепонки со свистом тяжелых бомб.

-Нет, - наконец выдавливает он из себя.

-Ты помнишь своих родителей? Где ты жил, помнишь?

-Нет…

Женщина тяжело поднимается со стула, выходит. Её шаги отдаются в Пашкиной голове. Невидящим взглядом он осматривается. На миг задержавшись на большом портрете улыбающегося дяди с пушистыми усами, Пашка прислушивается к шагам за дверью. В комнату входят двое: та женщина и ещё одна, худая, с вытянутым лицом и сжатыми губами.

-Теперь ты пойдёшь с Марией Фёдоровной, Павел.

Пашка встал, вложил свою узкую ладошку в протянутую руку Марии Фёдоровны и послушно засеменил рядом с ней, пытаясь не отставать от широкой размашистой походки женщины.

-Куда мы? – Пашка попытался взглянуть в лицо Марии Фёдоровны.

-В детдом, конечно.

-А что это?

-Увидишь сам.

…Машина тряслась по выбоинам, Пашка хотел было запомнить дорогу, но запоминать было нечего: руины, вырванные с корнем деревья, грязь, измождённые лица людей. Мария Фёдоровна ехала всю дорогу молча, изредка поругиваясь на очередном ухабе. Наконец машина остановилась у серого облупленного здания. Окна были заклеены крест-накрест чем-то белым, нигде не было видно штор или занавесок. Мария Фёдоровна сказала следовать за ней. Войдя в дом, Пашка на миг задержался, почувствовав лёгкий шорох за спиной, но тут же спохватился: Мария Фёдоровна, чеканя шаг, скрылась в длинном узком коридоре. Догнав её, Пашка не мог отделаться от мысли, что за его спиной кто-то есть. Лишь когда за ним захлопнулась синяя дверь с занавешенным смотровым оконцем, Пашка переключил своё внимание на маленькую старушонку, сидевшую окна.

-Принимайте, Вера Кузьминична! – Мария Фёдоровна сделала шаг в сторону, пропуская Пашку вперёд.

-Проходи, проходи, - старушонка привстала, махнула ему на стул и снова села.

-Звать тебя как?

-Пашка.

-А сколько тебе лет?

-Не знаю.

-А родителей помнишь?

-Нет.

-Ну, хорошо, хорошо. Мария Фёдоровна, чайку?

-Нет, Вера Кузьминична, дел полно. Бумаги его вот, только выписка из больницы. До свиданья! – Мария Фёдоровна вышла, неслышно притворив за собой дверь…

…Прошёл год. Пашку определили как Воробьёва. Сказать по правде, фамилия очень подходила ему. Чувствуя обиду, Пашка как-то угрюмо съёживался, становясь похожим на взлохмаченного воробья. Серо-зелёные глаза, полные невыразимой тоски, смотрели прямо тебе в душу. И обидчик невольно отступал, чувствуя неведомую силу этого маленького, тщедушного существа… По медицинским показателям лет ему было не больше шести, так и записали. Сколько ни старались его разговорить и выведать хоть какие-то сведения о нём, ничего нового узнать никто не смог.

Через год после того, как Пашка попал в детский дом, персонал вместе с воспитанниками эвакуировали в пригород, в небольшой, но тихий посёлок. Пашка стал учиться, учёба ему давалась легко, особенно силён он был в математике. Учителя отмечали его способности и старались даже давать ему задания более сложные, чем остальным. Пашка легко справлялся с ними. Так прошёл ещё год…

Однажды тёплым майским вечером по детдому прокатилась волной новость: война закончилась! Всю ночь в детдоме никто не спал, а наутро заведующая собрала торжественную линейку и вновь объявила, что войны больше нет. Пашка и радовался, и грустил: что будет с ними всеми? Подойдя к Вере Кузьминичне, он, заикаясь и краснея, спросил её об этом. Рассмеявшись, Вера Кузьминична ответила: «Жить будем, воробышек!»

На лето детдом выехал на «отдых» в соседний колхоз. Маленькие, исхудавшие ребятишки, осознавая необходимость своего труда, помогали взрослым, чем могли. В колхозе Пашка познакомился с дояркой тётей Дуней. Что-то знакомое и родное было в её руках, красных от ветра, в её манере растягивать слова, в её суетливых движениях. Пашка ходил за ней по пятам, пытаясь быть полезным и нужным. За лето он вовсе привык к ней, к тяжёлым сельским будням, к непосильному ежедневному труду. Да и она прикипела к парнишке всей душой. Всё чаще по вечерам она отпрашивала Пашку к себе, за долгими разговорами и чаем со сливками они изливали друг другу душу. Пашке было хорошо с ней, он мог долго наблюдать, как тётя Дуня суетится на кухне или прибирает в доме. Пашка научился понимать её без слов, улавливать мимолётный взгляд, читать на лице чувства и мысли. Но… день мелькал за днём, пришел август, настала пора расставаться. Тяжело было на душе у Пашки. В день отъезда, уже собрав свой нехитрый скарб, Пашка отпросился у Веры Кузьминичны на полчаса. Добежав до покосившегося домика на краю деревни, Пашка с остановившимся сердцем потрогал замок на двери, отказываясь верить в очевидное, не видя дороги от слёз, побрёл обратно. Пашка не понимал, почему вдруг ясное небо стало серым, до боли знакомая тропка стала безмерно длинной. Он знал, тётя Дуня на ферме, но не пошёл к ней: вчера он сказал, сдерживая непонятную дрожь в голосе, что уезжает, тётя Дуня ничего не ответила. Но Пашка надеялся… На что? Что беспризорный хулиган нужен этой доброй и ласковой женщине?..

Молчаливый и угрюмый, Пашка сел в автобус. Вера Кузьминична что-то спрашивала у него, но он не слышал. Забившись в самый дальний угол, Пашка, стиснув зубы, тихонечко заплакал, поскуливая, словно побитый щенок. Он не знал, как называется то, что произошло с ним, но понимал, что внутри него что-то сломалось, чего уже не склеишь никогда… Начались занятия, перемежавшиеся с прогулками в соседнем лесу и собиранием опавших листьев для гербария. Пашка смутно осознавал происходящее, его жизнь походила теперь на что-то серое, безысходное, Пашка понимал, что живёт и чувствует всё не так, как другие, но не может ни на что повлиять. Он, словно заведённая невидимым ключиком игрушка, вставал утром, умывался, шёл завтракать, посещал занятия, кружки, обедал вместе со всеми, порой не ощущая вкуса пищи, потом читал, делал уроки, ложился спать. А наутро – всё то же самое, и на другое, и на третье… Пашка стал замкнут, не общался больше ни с кем, даже Вера Кузьминична не могла его разговорить.

Как-то, сидя за обедом, он услышал своё имя: дежурный передал, что Вера Кузьминична просит его зайти. Не доев, Пашка машинально отнёс посуду в раздаточную, вымыл руки и пошёл к заведующей. Вера Кузьминична приняла его радушно, расспросила об успехах в учёбе, вдруг сказав:

-Павел, ты хотел бы уехать отсюда?

Пашка растерялся: куда, зачем? Не найдя, что ответить, Пашка пожал плечами. Вера Кузьминична не унималась:

-Понимаешь, здесь не знают, не помнят, что такое семья. Этот дом для них семья. Но есть много людей, одиноких, потерявших родных, близких. Из этой войны все мы вышли сиротами. Я хочу, чтобы у каждого из вас была своя семья. И я хочу, чтобы вы все были счастливы… Знаешь, я хотела бы познакомить тебя кое с кем. Понимаешь, эта женщина потеряла всех на войне и хочет хотя бы одному из вас дать то, что не додала своим сыновьям. Но последнее слово за тобой. Принуждать я тебя не буду. Попробуй, сынок, начать другую жизнь, поживёте, узнаете друг друга получше, потом остальное само разрешиться.

Пашка молчал. Зачем всё это? Он не знал. Но не смея перечить Вере Кузьминичне, он покорно последовал за ней. Пашка шёл и думал, как вот так, пару дней назад, уехал от них Вовка, самый отъявленный хулиган. Поговаривали, что его кандидатуру нарочно предложили одной из первых, чтобы избавиться наконец от него. Пашка раздумывал, чем же он так насолил кому-то, что его тоже вот так ведут неизвестно куда, лишь бы с глаз долой?.. Пашка не заметил, как прошли игровую, где обычно принимали посетителей и подошли к столовой. Вера Кузьминична чуть приобняла его, легонько подтолкнув к двери, сказала шёпотом:

-Ну, давай, воробышек, лети к своему счастью! – и Пашка зажмурился на минуту, боясь спугнуть пьянящее виденье: перед ним стояла тётя Дуня….