Погода мерзостная, дождь. И как всегда в такую слякотную осень чувствую горячую боль в левом боку. Как будто в почку засунули раскалённую кочергу. Ночь. Не первый уже час лежу без сна в кровати. В комнате темно. И только время от времени вспыхивает огонёк моей сигареты, которой я изредка затягиваюсь.

Вчера Дергачёв, директор нашего Красноярского НИИ, заставил меня призадуматься. Мне в будущем предстоит выбирать: или заведовать лабораторией иммунитета, или селекцией пшеницы. Лично он хотел бы меня видеть во втором качестве. Лично я когда-то уже думал над своими путями - дорогами, и пришел к выводу, что в первом качестве я успею сделать много больше, чем заниматься селекцией. За эти месяцы произошла переоценка ценностей, и из селекционера-иммунолога я переквалифицировался в иммунолога-селекционера. Для селекции мне не хватает третьего условия - долгой жизни. Два условия, необходимых для селекционера, я уже выполнил: выбрал на всю жизнь место работы и культуру. А вот третий пункт меня премного смущает (особенно при той интенсивной и развязной жизни, которую я позволяю себе вести). Мой тезис - я выстрадал и вынес его из всех тех потрясений 1968-1969 годов, когда в двадцать лет, на третьем курсе Воронежского СХИ год боролся с туберкулёзом лёгких и вырезанной затем правой почки, - говорит о том, что надо жить как все, что надо жадно жить, что надо даже больше брать от жизни её трудностей и утех, чем все, и тогда не жалко будет умирать даже в тридцать лет. Испытать всё и через всё пройти - вот моя религия, которая взлелеяна мною в борьбе с ужасом, растерянностью, подавленностью, смирением с судьбой, охвативших меня в те месяцы, когда жизнь моя висела на волоске и затухала с каждым днём. По этой религии я и жил с первых же дней, как только встал после операции на ноги, по ней и продолжаю жить. И это мне приносит удовлетворение, это и притягивает ко мне людей, которые даже не подозревают, с каким иногда напряжением духовных сил и физической болью всё это мне даётся.

Но вот теперь, в двадцать пять, когда я начинаю постепенно окунаться в селекцию, я чувствую, что религия моя даёт трещины: мне уже будет жаль умирать через 5-10-20 лет. Теперь моя заветная мечта - дожить бы до 50-ти... Я раздваиваюсь и чувствую, что эта бесшабашная, жизнь взахлёб, жизнь одним днём, когда ты не знаешь, какой фортель выкинешь через час, начинает претить мне как человеку, оберегающему себя для серьёзного дела. Я чувствую себя вором, который ворует сам у себя своё же будущее. Эти походы, друзья, ночные бдения, кутежи и прочее и прочие, и все связанные с ними излишества приближают меня к той черте, за которой я горько пожалею о том, что время моё истекло, а не сделанного осталось ещё так много… Правда, со стороны работы и науки я упрекнуть себя ни в чём не могу - здесь я иду со скоростью курьерского поезда. Да, за последние годы студенчества и особенно дипломной практики я практически стал специалистом; сейчас, на работе, идёт оттачивание «мастерства».

Вавилов говорил: - «Жизнь коротка, и надо спешить». Вот я и спешу, боюсь не успеть. И как раз это упоение работой и «активным отдыхом», этот странный и жуткий, для моего второго, критического «я» конгломерат и составляет то, что называется - я, - то, что я люблю в себе и что любят другие. И если разорвать цепь, к чему стремится моё критическое начало, если начать «сохранять» себя для лишних прожитых годов, для пользы, которая будет сделана мною в эти годы, отвоёванные у проклятой черты, если прекратить жить взахлёб и жить, как некоторые: - «Я не враг своему здоровью», - я потеряю себя, я перестану светиться. И если разорвать эту цепь наилучшим, а не аскетическим способом, то есть жениться (кстати, я постоянно чувствую эту необходимость, так как жизнь моя страшно, до бедствия не устроена, отчего страдают и дух и тело), если заботу обо мне (а необходимость её существует и объективно) возьмёт на себя моя половина, то и тогда, наверное, я не смогу жить спокойно, лишь «для науки», вернее, для сохранения себя.

Меня слишком многое волнует, мои нервы постоянно готовы к всплеску такой силы, от которой могут перевернуться и работа, и годами отработанный уклад жизни, и тихое семейное болото. Видимо, я не подхожу ни для науки (стабильность), ни для семьи (надёжность), хотя все данные и для того, и для другого есть, даже в избытке. Я слишком эмоционален для первого, и слишком непостоянен для второго. Моей науке не хватает знаний, а добывать их постоянно, по крупицам нет времени или из-за рабочих серых буден, или из-за лени, или из-за метаний духа. В это лето я мало читал «источников литературы», как у нас, в науке, принято говорить. И это меня страшно гнетёт, хотя оправдание и есть - занятость организационной работой. Но это оправдание слабо утешает. Моей семье не будет хватать полёта, так как половина не сумеет создать ощущение его или из-за своей неразвитости и приниженности (солянский вариант), или же из-за «мерзостей деревенской жизни» (московский вариант). Да и мои самозабвенные корпения над наукой мало кому понравятся. И мне вскорости станет скучно, скучно от безликой любви, от мелочей, неурядиц и бабьего нытья.

Вспомнилось, как первый раз после развода видел Маринову. Странно, не то чтобы что-нибудь шевельнулось в груди (чего я ждал втайне и боялся до этой встречи, с ужасом вскакивая в ночи, когда вдруг снилось что-либо, связанное с нашим браком), но даже было как-то противно - она показалась такой жлобовкой! как в последние месяцы перед разводом. Какая-то вся свалянная, краска клоками на ресницах, в раскрытом памятном баульчике бигуди, коробочки, всякая рухлядь…

Я поздоровался: - «Здравствуй, Маринова» и, перекинувшись парой слов, не совсем «галантно» отчалил. И всю дорогу, и потом в общежитии разбирал смех - какой ты была, такой и осталась; удивлялся себе, ей, тем двум с лишним годам, которые угробил на неё. Иногда думалось, что она, возможно, сумеет меня взволновать при встрече женственностью, свободой, красотой, поведением - да мало ли чем может взволновать женщина, которую раньше любил!.. Ничего подобного! ровным счётом.

Потом никак не мог найти ответа на вопрос, как же это меня, можно сказать «аристократа» по духу, угораздило любить такую женщину целых почти три года!?... Как? Ведь передо мною было пустое место; незнакомая, впервые увиденная девица, и та вызывает больше эмоций!... И ведь нельзя сказать, чтобы я её ненавидел, презирал, боялся или ещё любил, - в общем, совершенно нейтральная она мне. И вот она не смогла вызвать даже микрона какого-нибудь чувства, даже хотя бы интереса. А ведь первое впечатление - это всё. И теперь я знаю, что она действительно погибла для меня даже просто как знакомый человек, с которым есть о чём поговорить, погибла в ту секунду, когда я её увидел, увидел все те «лапотные» прелести, с которых меня воротило последнее время. В общежитии сидел ошеломлённый - кого я любил?! кто была моей женой?! Нет, это просто непостижимо: ведь будь я трижды сволочью и бабником, но любимая в прошлом женщина, Рима, Римушка, Римуля должна была вызвать хоть какой-нибудь укол в сердце, хотя бы даже в пятку!..

Сбил с поэтической и ностальгической нотки её мещанский вид, это безвкусное пальто, штукатурка на лице, «мариновская» горькая, весь свет осуждающая улыбочка, бигуди... Поразительно! непостижимо! Всё это время, когда иногда она мне снилась, было противно во сне, страшно за себя, ужас охватывал при мысли, что то, что было, может повториться... И вот теперь передо мною пустое место. Я этого понять не могу. Нельзя понять, как это пустое место было моей любовью? Не пойму, не пойму...

А до того наш развод в феврале два года назад: был суд, где нас развели. После суда, идя к нашему дому, молчали. Во дворе Римка вдруг размахнулась и со всего маху хотела ударить своим баульчиком меня по голове. Но я среагировал и вовремя присел, удар пришелся по воздуху. По инерции она полетела на заснеженную дорожку, шлепнулась на пятую точку, раскинув ноги и сверкая трусами, и со злости, что так опростоволосилась, разревелась. Тушь потекла по щекам, из баульчика со звоном раскатились монеты. Я в сердцах плюнул и, не заходя в подъезд, уехал в институт. Когда поздно вечером вернулся домой, там уже не было ни Римки, ни её чемоданов. Ключи от квартиры лежали на столе...

Когда это началось? охлаждение это?.. Той осенью почувствовал, что мы с ней разойдёмся, или разведёмся, или как там ещё. Увы, песенка спета, любви нет, в один прекрасный момент я проснулся от этой болезни. В буквальном смысле «проснулся»: помню, как-то проснулся, посмотрел на неё и ощутил вдруг такую пустоту - господи, зачем она здесь, рядом, кто она, зачем?! С того всё и началось, или вернее, закончилось. Зря мы сходились, зря - ведь уже в основе, вначале была ложь и самообман. Но увы - любовь слепа, или старается быть слепой. А так нельзя, пора думать. А ей трудно, зло, обидно, а я не могу, да и не хочу ничем помочь, да и чем тут поможешь? Когда рвался в сентябре из Крыма, из своего почечного санатория, думал, что заживём ''по-новому'' (в который раз это желание по-новому!). Ан нет, не получилось, не смогла она по-новому, ну я и проснулся...

У нас с Римкой не было детей. Хотя, видимо, из-за них-то, вернее, из-за него, и началась вся эта карусель с разводом: она, не спросясь, сделала аборт, а там, оказывается, был пацан, сын мой… Как же, мама посоветовала: - «Студенты ещё, да и больной он у тебя, неизвестно, что там будет»… Ну а я и не простил. Потом, когда дело уже шло к концу, Римка пыталась шантажировать «внезапной» беременностью, но я закусил удила: - «Пусть хоть десять детей у нас было бы, но я не буду с тобой жить». Тут и «беременность» её сразу рассосалась...

А тогда она мастерски сыграла свою очередную жестокую роль. Перед операцией, в середине июня, когда с благословения лечащей врачихи Людмилы слетал в Воронеж. А она уже с месяц с кем-то встречалась, ну а чтоб написать, не хватило совести… Спрашиваю её, когда на Динамо встретил: «Что случилось, почему не пишешь?!..» А она так кривится, ухмыляется, выпяченные дерзкие губы, круто загнутые брови, крупный нос картошкой… Лицо отворачивает: «Ничего не случилось…» А из динамика Муслим на весь стадион орёт: «… любовь не получилась, извини, зачеркни эти дни…» И провожатый её, ухмыляясь: «Вот, передаю. В целости и сохранности…» И тут же слинял... Простил я тогда же её в своём сердце. Ничего не случилось. Пусть так будет. Так всем удобно. И ей. И мне. В тот же вечер улетел обратно. Да, трудно понять что-либо...

Вообще, как интересно: трансформация буквально за два - три года из фанатика честности и чистоты в отношениях между двумя в циничного коллекционера бабьих юбок и искателя будуарных приключений. Как-то прочитал, что «союз с женщинами истерического темперамента противопоказан «самокопающимся» людям». Вот это уж точно наш с Римкой случай. Да, она своими изменами и истериками основательно подмочила мой характер. Иногда я поражался себе: с каким холодным и даже скучающим профессионализмом бабника, и с каким азартом игрока я добивался от женщин того, что хотел. А что хотел?..

...Но любовное огниво,

Цель желанья моего…

Что такое?.. Ничего!..

Ничего, иль очень мало…

Всё равно недоставало

У царевен молодых,

Шаловливых и живых...

 

Просто поразительно - за три года!.. и всё это - духовная неудовлетворённость человеком, который был моей женой. А раз неудовлетворённость тем, что считал превыше всего - духовная жизнь двоих, - значит поиск другой, и т.д. и т.п. и в конечном результате - грязь. А может, и не грязь это? Ведь Аарон Самуилович говорил, что переспать с достойной женщиной - это не грех для мужчины, а праздник. С женщиной, в которой есть отзвук твоих стремлений и мыслей, которая может что-то дать твоей мятущейся душе, наложить бальзам на раны. Ну а «недостойные»? Одна физиология, и не дают они, а берут, хватаются за тебя как за соломинку, потому что у самих всё уже «было»: и мысли, и чувства, и надежды, и мечты, и ничего сейчас не осталось, кроме нигилистского скулежа или монашеской покорности и желания подзанять всё, чего им не хватает, у тебя. Эти последние - бабы, и чем опустошённее они, тем ярче проявляется их собственническая сущность - «хочу мужа»! Вообще сложна жизнь, сложна, и в этой сложности и грязь, и свет, и низость, и величие, и хочется по уши всё это испить и узнать.

...И хотелось чистоты, простой улыбки, слова ласки, не зависящего от конъюнктуры, и просто хотелось простоты. И на дипломной практике, уже вхолостую, в Москве два года назад в июле я встретил Нину. Тогда ей было семнадцать... Вспомнил, как однажды я встретил её на Калужской, где она усиленно занималась рисунком и живописью в группе в мастерской у художника, готовясь поступать в институт. В руках у меня огромный букет жёлтых роз. Из электрички вышла Нина и спешит ко мне, улыбающаяся, светящаяся счастьем, в красивом платьице в цветочек, вся по-девичьи такая ладненькая и хорошенькая. Округлое красивое лицо, по - детски припухлые губы, простая причёска светло- каштановых волос с косичками и бантиками... - всё это было так непривычно и непохоже на женщин, с которыми встречался, которые окружали меня эти месяцы дипломной практики.

Потом мы стояли в вагоне уже другой электрички, держась за поручни и соприкасаясь в такт покачивания громыхающего вагона, стараясь перекричать его шум и визг. Миловидная дама просветлённо спрашивает нас: - «Вы, наверное, молодожёны?». Мы переглянулись, заулыбались и согласно закивали головами: - «Да!». - «И, наверное, расстаётесь?» - снова участливо спросила она. Я рассмеялся в ответ: - «Да нет, просто я люблю жёлтый цвет». А Нина смущённо уткнулась в цветы... Уже полтора года между нами пять тысяч километров, и она доучивается в своём текстильном техникуме...

Вообще - удивительный она человек: ни разу не спросила о прошлом в том смысле, в каком любят это делать все, не спросила о бывшей жене, как будто такой и не было, и вообще не сделала ничего из того, что я боялся и что меня так бесило в других. Мне было легко с ней, настолько легко, что я боялся поверить своему счастью. И она ведь меня считает принцем. Что это - детская наивность, неопытность, первое слепое чувство, не разбирающее даже, кем может оказаться на поверку её принц? или мудрость любящего сердца, способного носить ревность в себе и гнать подозрения прочь? Это что - умное сердце женщины, или глупое сердечко девчонки? Кто ты, Нина?

Мне больше смерти не хочется, чтобы она изменилась. Я и хочу и боюсь её взрослости, боюсь её взросления - мало ли девочек в розовых очках потеряли иммунитет к грязным сторонам жизни, обабились, ушли в себя и прочее. А она дорога мне такой, какая она есть. Ещё боюсь её замкнутости. Ещё боюсь, что она создана только для семьи, хотя это в общем-то и неплохо. Ещё боюсь, что она не очень похожа на Танюшку, мою сестру и мою модель своей жены. Вообще я многого боюсь, а потому, что не знаю её. Меня в Москве очень кольнуло, что она при встрече не закричала, не бросилась ко мне, не сходила с ума от радости...

Нужен сильный, романтичный, готовый на самопожертвование, не требующий от мужчины уступок в том, в чём он не может уступить - уступок в работе, понимающий тебя душой человек. В общем, нужна настоящая большая любовь, та любовь, которая выдаётся богом одному из миллионов. Лишь только тогда я буду счастлив в семейной жизни, только тогда она мне не наскучит, только тогда я буду жить наукой и не ощущать за спиной пустоту. Я чувствую в себе необыкновенно богатые залежи любви и нежности, дикой необузданной страсти, верности и самоуничижительного преклонения перед такой женщиной, к такой женщине. Но ещё ни одно сердце не смогло или не сумело раскопать, разжечь их до конца. Всё, что было - лишь жалкая (или просто) пародия на то, что мне хотелось бы иметь. И звенит порой душа от пустоты, и я беснуюсь, урываю от жизни всё, что могу взять, и я хватаюсь за каждую встречную, как за соломинку, пытаюсь в ней раскопать то, что сокрыто во мне. Но на поверку бриллианты оказываются тусклыми камешками, а моя дикая нежность трансформируется в блудливое упоение крохами ненужных и уродливых получувств. И становится скучно, и становится тоскливо, как и сейчас за окном. И только эти белые и желтые цветы, что стоят у меня на рабочем столе, радуют глаз чистотой и свежестью. Так же как волнуют ещё Грабарь или Серов, Рахманинов или Вивальди, Чехов или Есенин. И есть ещё моя работа. А значит - я ещё жив.

...Ну а Нина? тащить её сюда, в сибирскую деревню и грязь из столицы и перспективы так желанного ею института?!.. Пора хоть немного вздремнуть, через три часа на работу. А дождь по-прежнему шумит за окном. В тёмной комнате не продохнуть от сигаретного дыма. А почка, вроде, успокоилась...