15 - 18 июня 1971 г. Волчанск. Забурился в биологическую статистику, генетику иммунитета; бабуня еле отрывает меня от книжек: - «Иды, котык, поiшь». К 20-му возвращаюсь в Немчиновку. Отпуск в храме детства проходит в этот раз скучно. Хотя когда вышел из вагона и втянул в себя знакомые запахи станции, пыли, речки, луга, идя пешком эти пять километров до дома, радовался, что вот соберу друзей, сорганизуем рыбалку с ночёвкой, накупаемся до чёртиков в нашей Вовче, а там, смотришь, и в святцы загляну… Нахлынуло есенинское… Я иду долиной, на затылке кепи. В лайковой перчатке смуглая рука… Далеко сияют розовые степи, Широко синеет тихая река. Я беспечный парень, ничего не надо. Только б слушать песни, сердцем подпевать. Только бы струилась лёгкая прохлада… Только б не сгибалась молодая стать!.. Но не случилось, «святцы» затянули в свой омут с головой, мужики разъехались по своим заботам, и только Татьяна Антоновна моя родная разделяет в эти дни мой досуг. А по вечерам, когда глаза уже отказываются читать, снопом валюсь в койку у себя в маленькой комнате и в темноте приходят они, эти «разъехавшиеся по заботам»… Нас звали «Мосеями». По отчеству деда Ивана Моисеевича Лазебного. В начале 50-х ему было уже за 60, а бабуня на пятнадцать лет его моложе. Сначала нас, внуков, было у них трое: двоюродные Тома и Лёшка Поляковы и я, Вовка, старше на год брата, но младше на три от сестры. Потом, года через три на лето к нам присоединялись младшенькие наши Валера Поляков и родненькая Танюшка Тихомирова, одногодки. Они, видимо, и сдружились потому так крепко, что мы с Лёшкой при случае старались отбрыкаться от них. Матери наши, Галина Дмитриевна Тихомирова, старшая, и Полякова Любовь Дмитриевна были дочерьми бабуни от первого брака с Чигриновым. А ещё у нас была Люда Лазебная, дочка Ивана Моисеевича и Татьяны Антоновны, наша тётка и «око государево», на семь лет старшая от Томы. Родители мои работали на Севере, в Норильске, а Поляковы где-то на Колыме. Потом, в середине 50-х, их переманили мои опять же в Норильск. Вот такие вот мы все были Моисеи, полная хата мелкоты, особенно летом. Я просыпался от громкого щебетания ласточек на веранде или лезшего в глаза солнца и, после дощатой уборной, стоявшей далеко, аж за сараем, и рукомойника устраивался погреться на крыльце, тоже деревянном. Бабуня хлопотала за спиной на увитой диким виноградом веранде, которая летом служила нам и кухней, и гостиной. Да, впрочем, мы тогда такого слова и не знали. За длинным, покрытым клеёнкой столом уже собирались домочадцы: гренадёрского роста дед, оторвавшийся от своего сапожного ремесла; похожая своей чернявостью на цыганёнку Томка; Лёшка с неуловимо восточными чертами лица; начинающее расцветать ещё угловатой девчоночьей красой бабунино око Людмила и, если были в наличии, белобрысые Валерка с Танькой. Все уже поочерёдно сбегали за сарай и к рукомойнику и теперь, полушёпотом хихикая от сообщаемых друг другу первых новостей, с опаской зыркали в сторону главы стола. Ведь если что не так, он мог и ложкой деревянной в лоб вразумить не в меру расшалившихся за столом внуков. К ним присоединялся и я, конопатый шпингалет с оттопыренными ушами. Бабуня, дородная широколицая селянка, как и дед, без единой сединки в волосах, подавала завтрак. А за двором уже кричали нас наши кореша, и бабуня громко отвечала им: - «Да пидождить вы, лыхоманка вас крутэ». Мы старались поскорей справиться с нехитрым утренним перекусом и опрометью бежали на улицу. Там, на нашей лавочке, или у высокого раскидистого тополя напротив, свисавшего листвою над пешеходной дорожкой почти до самого дома, уже томились в ожидании наши друзья - подружки: заводила Витька Шрам, или чёрный, как узбек, Сашка Хлёб, или рыжая Наташа Крейда, или наша красавица Лиля Приходько, или белые, как сметана, братовья Петровы, Валерка и Юрка, или все вместе. Начинался обычный ребячий «рабочий» летний день… Мы жили на Миллионной, которую впоследствии переименовали в улицу Тухачевского, по правой стороне, ближе к мясокомбинату, бойне нашей, где когда-то работал обвальщиком дед. Бойня стояла вверху в торце улицы, а внизу её перегораживал молокозавод, молочарка по-нашему. Если стоять лицом к бойне, то слева от неё, через дорогу было немецкое кладбище, за которым тянулись бесконечные ярки, т.е. огромные песчаные овраги. За бойней, до самого Харькова и Белгорода тянулись на песках сосновые леса. А справа от неё, рядом со старым аэродромом, где ещё стояли и летали Дугласы, при нас был построен из красного кирпича, как и бойня, городок для семей военных лётчиков. И каждое утро мы имели удовольствие наблюдать, как в синем небе, зачастую над нашим двором, купались в лучах солнца лёгкие прямокрылые чешские тренировочные самолётики, выписывая немыслимые кренделя. А если от нашего двора идти прямо по перпендикулярной улице, то опять же через ярки попадаешь на обширный болотистый луг, широченную пойму речки нашей Вовчи, т.е. Северского Донца, до которого от хаты километра три, если не больше. Так что нам, мелкоте, было где разгуляться: особо нас не стреноживали, обязывая только во время являться «с вулыци снидаты та вечеряты». А вот на речку мы попадали, естественно, только с кем-нибудь из взрослых. По улице иногда проезжал тряпичник на бричке, громко созывая менять ненужное барахло на его «товары». И мы радовались, когда бабуня давала нам ворох каких-то тряпок, взамен которых мы получали у него глиняные свистульки. Так же, на коняге развозился в бочках и керосин, который дед с бабуней запасали на зиму. Кладбище немецкое было давным -давно без крестов сосновых - берёзок в нашем восточном углу Украины не водится, - всё разрыто - перерыто. Рассказывали, что там находили наградные кресты, парабеллумы, но мы с Лёшей не увлекались там копательством. Гораздо притягательнее были ярки, где мы прыгали, играли, прятались, копали и находили-таки патроны, пули, порох, иногда обломки советских автоматов и прочие военные трофеи. Одному из наших пацанов даже оторвало два пальца гранатой из тех ярков. Но особо интересно стало играть, когда до нашей улицы дошла из города очередь мостить её булыжником - горы песка и гранитных камней!.. Когда стали постарше, до одури гоняли в футбол, особенно любили биться нашей командой пацанов с Миллионной с детворой военного городка - у них там поле было разбито с воротами. Любили ходить на футбол волчанской команды с приезжими, где и запомнилось это ироничное «Хто выще бъе, тот краще грае». Были мы, пацаны с Миллионной, в основном «танкистами». Ну а те, из городка, «лётчиками», естественно. Эти военные профессии наших отцов и дедов на недалёкой в общем-то от нас войне были очень уважаемыми в нашей ребячьей среде. Девчонок в свои «военные» сообщества мы, конечно, не принимали. И мутузились иногда меж собой, доказывая преимущества в той войне танкистов над лётчиками, или наоборот. Но особо не озлоблялись друг против друга, так как понимали уже, что и те и другие наши кумиры - герои. Бегать из одной «партии» в другую было не принято у нас, зазорным считалось, и один раз «вступив» в «танкисты», мы держались за свои танки до конца, уже в школьные годы забывая, за учёбой и многократно возросшими обязанностями, кто же ты есть на самом деле - лётчик или танкист. Для вступления в «военные» особого ритуала не было, достаточно было в кругу друзей объявить, кто ты есть такой. И затем сторона «противника» тоже оповещалась об этом, чтобы на тебя особо не надеялась в стычках и разборках. А вот «пехотинцев» или там «артиллеристов» среди нас не было. Ни на Миллионной, ни в военном городке. Может, у кого-то и были они, а у нас вот нет. Не котировалась у пацанов многострадальная и героическая пехота, вынесшая на своих плечах основную тяжесть войны… Да и «бог войны», кумир Наполеона, тоже почему-то нас не искушал. И что уж совсем странно - не было среди нас «разведчиков»… Но самое сильное впечатление детства, которое преследовало меня много лет и после, уже в Норильске, это запах нашего луга: кислый запах трав, болотной жижи, мелкой рыбёшки в заводях, гниющего камыша и ещё чёрт знает чего. От этого запаха, приснившегося вдруг ночью, такого чужого на севере вскакивал и не мог сразу уснуть, прислушиваясь к переливчатым завываниям за залепленными с ноября до мая снегом окнами очередной недельной пурги. А самое яркое - это, конечно, полёты во сне над нашими ярками, над лугом и речкой, и везде, где и когда только захочется во сне. Удивительное чувство, ни с чем не сравнимое - чуть оттолкнулся ногой, и ты уже летишь!.. Здесь, в Волчанске, уже в старшие школьные годы, когда приезжал сюда на каникулы из Норильска, потрясли меня до основания книги Яна «Чингизхан» и «Батый», «Переяславская Рада», чеховская «Степь», и многое что другое - у бабуни с дедом была неплохая подборка книг, оба любили читать, особенно бабуня зачитывалась. Любил Богдана Хмельницкого, высвободившего Украину из-под спесивой шляхты, навеки связавшего мой Волчанск и мой Норильск. Ненавидел крымских татар, около трёхсот лет угонявших табуны наших чернооких полонянок в проклятые Крым, Стамбул и дальше… Впрочем, тётю Любу, 16 лет ещё не было, угнали в начале 43-го на неметчину немцы, а маму в 22 года в 44-м - в Норильские лагеря русские. Не любил турок, которые уничтожили сказочную Византийскую империю, оплот православного христианства. Любил, когда бабуня брала нас на Гэрлэгивку, это далеко за кировской школой, за кладбищем, где они раньше, задолго до войны, жили с Чигриновым, до его смерти от голода в голодном тридцать втором. Дмитрий Осипович ушёл от семьи в Волчанск, чтобы не быть лишним ртом, пристроился тут сторожем при больнице, да и помер. А девчонок своих младших, Любу с 1926 года и младшенькую Надю, опухших от голода и спасая от него, бабуня сдала в Волчанский детдом. Но самую маленькую так и не спасла. А старшую, Галю, с 1922 она года, оставила дома. Сама работала в колхозе бригадиром в полеводческой бригаде, была на хорошем счету. Перед уходом Дмитрий Осипович застраховался, о чём и бабуня не знала. И после его смерти через какое-то время она вдруг полу чила эту страховку. На которую купила малэньку хатынку, сруб точнее, та корову. Тем и спаслись от неминучей гибели. Так своей смертью Чигринов спас жизни жены и дочерей. Я вот всё думаю: а может, то они так договорились, Дмитрий с Татьяной, чтобы сохранить детей? Уж насчёт ухода-то его из семьи точно ведь договаривались?.. Кто теперь скажет? у бабуни не спросишь такое, а дочки их, Галя с Любой, и знать не ведают о том уговоре… Были Чигриновы мастеровыми сапожниками, все четверо братьев, закупали кожи и шили людям обувь из неё. А Дмитрий младшим был в семье. Советскую власть устанавливал в Волчанске. «Кытык» была у него кличка среди таких же молодых и горячих сторонников новой власти. Но в конце двадцатых ремесленники, как и крестьяне, как и любой другой мастеровой работящий люд, марксовы «мелкие буржуа» стали поперёк горла властям. И вся большая семья Чигриновых, жившая на Гэрлэгивке, посыпалась в одночасье вместе со своими земельными наделами и сапожным промыслом… На Гэрлэгивци жила родня бабуни по отцу, Сухоруковы, дядя Петя, чубатый чернявый красавец с блестящими металлическими зубами, певун и плясун, танкист в войну. И вот они все как соберутся за столом, як заспивають: «Ми- сяць на нэ-э-би, зи-ро-нькы ся-а-ють. Тыхо по мо-о-рю чё-вэн плы-вэ…» А потом «Ничь така мисячна, ясная зоряна. Выдно, хоть голкы збырай…» А «Дывлюсь я на нэбо, та й думку гадаю. Чому я нэ сокил, чому нэ литаю…»?! Этот крик раненной унижением больной души Кобзаря всегда отдаётся болью в сердце. И когда плохо мне, пою её про себя, а если в поле и один - во весь голос… Не забывали и залихватских «Ты ж мэнэ пидманула», «Роспрягайтэ, хлопци, конэй», а дядя Пэтро на закуску плясал с тётей Ганной, тоже Сухоруковой в молодые свои годы, ещё и гопака. Домой возвращались уже затемно, переполненые впечатлениями и рассказами – воспоминаниями родственников. Первый телевизор появился у нас на коптахе, т.е. на птицефабрике, в красном уголке. И вот вечером идём вниз, у молочарки поворачиваем налево, потом направо, и вот он уже коптах. Кстати, рядом там, в двухэтажном доме жила и моя первая любовь, Олечка, светленькая голубоглазенькая девочка. Ну так вот, в красном уголке уже уйма народу, но мы помельче и угрями проскальзываем вперёд, поближе к телевизору, небольшому ящечку с огромной линзой. Кто-то выключает свет - и мы уже в другом, незнакомом мире… А зимой, перед Новым годом, дед водил нас вечером в детский сад, где он был сторожем, и, осторожно открыв огромные двери в огромный зал, показывал нам огромную красиво наряженную ёлку посередине. Мы, затаив дыхание, долго любовались ею, а потом шли домой, где стояла в ведре с водой большая наряженная сосна. Гурьбой ходили по соседям колядовать, и нам давали новые хрустящие бумажные рублики и любимые конфеты «Раковая шейка». От нашей хаты и до самой молочарки катались на самодельных коньках и санках - дед мастерил, - благо, не надо и ногами шевелить - такой уклон, такая скорость! только держись… Потом эта горка и зимние забавы мне часто снились в полярные ночи… По вечерам в большой комнате при свете керосиновой лампы сидели с Лёшкой и бабуней у раскалённой докрасна буржуйки, и бабуня читала нам сказки. А дед на кухне, которая служила им и спальней, с другой лампой - свет зачастую не давали, - чинил, как обычно, на своей железной клюке с деревяшкой чью-то очередную обувку. Через полчаса мы убаюкивались бабуниным голосом и уже лёжа в темноте я слышал, как она у себя молилась на ночь на висящие в углу иконы, а потом долго вздыхала и ворочалась, стараясь уснуть. Молился мысленно и я, перебирая в памяти всех наших родных и близких и прося у бога всем здоровья и благополучия. И в тишине часы с маятником гулко отстукивали своё «Тик-так», за окном выла метель, на полу и на стенах играли блики от потрескивающей буржуйки, а я всё представлял, как приедет с Севера мама, с Танюшкой и отцом, и как мы все вместе пойдём на нашу речку… А наутро дед, как обычно, откапывался от большого снега, делал дорожки аж до сарая с курочками и дырявого туалета. Ему помогала иногда Люда, нестрогая наша опекунша, покрывавшая обычно наши шалости. Но если что, она могла и подзатыльника дать. За Чигринова бабуню выдали насильно, семнадцати ещё не было. Русый, сероглазый, невысокий, чуть ниже бабуни, немного скандальный, но дочек своих не обижал. Был у бабуни хлопец любимый, но мать с отцом, Анисья и Антон Прасолы, настояли. Прасолы - перегонщики скота по-хохлятски, ездили закупать коров и коз, и перегоняли эти стада пешком в Волчанск. Антон, дед материн, вспыльчивый как порох, погиб потом: в коллективизацию, при раскулачивании поссорился с уполномоченным по организации колхозов до мордобоя, за что был посажен в кутузку как враг народа. Бежал несколько раз, в последний побег был то ли забит, то ли застрелен догонявшими - так рассказывал сидевший с ним односельчанин. Ну а Анисье, матери своей, у которой во время раскулачки разломали большой красивый дом и выгнали всю семью с шестью детьми на улицу, половина которых потом померли с голодухи, бабуня не простила насилия. И мы все чувствовали её холодное отношение к старушке. Сама бабуня, как и дед, не очень жаловала церковь, полагая, что чем меньше посредников между богом и душой, тем лучше. Но на пасху мы все вместе ходили в далёкую церковь освящать пасхи и яйца крашеные. Тут же, в этой волчанской церкви, нас всех и крестила бабуня. Бабуня у нас замечательная кулинарка и повариха, перед пасхой и другими праздниками чуть ли не вся улица идёт к ней: - «Антоновна, зробы мэни паскы», зробы то, да зробы сё. И наша большая духовка на кухне неделю не остывает на этих заказах: дед сложил печь по особому волшебному способу. Грощи бабуня не брала, даже если ей навязывали их. Иногда дедушку, по старой памяти, приглашали на бойню - он был раньше виртуоз по разделке туш, - и он приносил домой то мясо, то кишки, то рёбра, и бабуня делала такие вкусные деликатесы, такие колбаски с кашей, пальчики оближешь! Особенно мне запомнилась конина, никогда после того не ел такой вкуснятины. А уж какие у бабуни пироги! с творогом, с вишней, с рисом и яйцом! Какие вареники, галушки, варенья, а борщ… отец, бывало, ещё не успевал во двор зайти со своими чемоданами, а уж заказывал тёще борща украинского «бабуниного»! Может быть, поэтому она и говорила иногда в сердцах кому-нибудь из нас, внуков, когда мы ели без аппетита: - «Ну шо ты рымыгаешь, як козэл!..» Вообще бабунин фольклёр - это особая тема!.. и у меня просто не хватит духу описать его здесь. Да и кое - где многоточия придётся ставить. Но он мне по жизни помогает, всегда и везде, этот фольклёр, этот неисчерпаемый народный ироничный и хлёсткий оптимизм. Она с пятого года, и с тринадцатого января по новому. И Кровавое воскресенье там рядом. Как-то рассказывала, как в гражданскую, когда она была ещё девчонкой, вошли в село красные и захватили какого-то казачьего начальника – беляка. Тот перед расстрелом попросил дать ему возможность сплясать напоследок. Дали. И он так сплясал, бабуня говорит, как она «бильшэ зроду нэ бачила». И расстреляли его, тут же. Рассказывала, как в войну фронт дважды проходил через Волчанск. Как немцы зимой стояли на постое в нашей хате, не закрывали за собой дверь, а четырёхлетняя Люда закрывала за ними и подхватила ангину. Потом в хате поселился их штаб, Люде становилось всё хуже, и их врач дал бабуне мёд и пенициллин. Тем она и спасла свою младшенькую… Как дочерей её, Галю, забрали в гестапо, а потом в СМЕРШ, а Любу угнали в Германию. Как голодовали, ели лебеду, случалось, и в двадцатые, и в тридцатые особенно, и сразу после войны… Дружила с соседками, больше с бабой Настей, соседкой через дорогу. Общими у них на двоих были и горести, и радости. Мужа у этой бабы Насти задавили наши танки, когда всей трёхтысячетонной армадой пошли они в атаку на Курской дуге… Сын у бабы Насти был горький пропойца, гонял её по огородам, и она приютила детдомовца Лёшу, который стал ей защитником. Мёд был у нас, потому что дружила бабуня и с дядей Сашей, который построился у нас на отрезанном конце длинного огорода. «Антоновна, прыходь, визьмы мэдку» - говорил, бывало, он. Или сам приносил. Дедушка наш, Моисеич, на германской не был, отслужил уже к 14-му году. А служил он в какой-то особой гвардейской роте по обеспечению парадов, встреч и проводов знатных персон. Люда рассказывала нам, что дед рассказывал, как они втихаря набивали гвозди, за которые потом цеплялись подолами своих длинных платьев всякие там княгини и прочие дамы высшего света. А они, солдатики, хихикали себе в кулаки. Видел вроде и царицу. В гражданскую тоже не участвовал ни за белых, ни тем более за красных, которые раскулачили его семью. Бабуню взял за себя с двумя дочками на руках году в 36-м, а через два года появилась у них Люда. В войну, когда вышибли немцев, вместе с моей матерью долго таскали в СМЕРШ, в Харькове сидели вместе, потом отпустили - что взять со старика. А гестапо в Волчанске было за базарной площадью, на базарной улице, за бывшей мельницей, в здании суда. Лазебные крестьянствовали, были у них большие земельные наделы, которые мешали обобществляемым колхозным землям. На том и кончилось их крестьянство. Сам Иван жил в Волчанске. В оту нашу хату и привёл с Гэрлэгивки свою Татьяну вдовую с двумя девчонками. Мать моя, Галя, с 1935 г. уже училась в Волчанском педагогическом техникуме, который закончила в 1938 г. В том же году поступила в педагогический институт. Доставалось нам с Лёшкой и дубцом от деда - благо лозы за хатой росло вдоволь, - когда уж слишком допекали его: то клюку его сапожную забросим куда-нибудь, то ещё какую шкоду учиним. Бабуня потом жалела нас, гладила и что-то приговаривала, но перечить мужу остерегалась. Когда читал советскую прессу, или приходил с бойни, ругался, на чём свет стоит: - «Раклы, трыдцять пьять рокив ворують, и всэ нэ наворуються!» Ходили мы с ним и на речку, купаться и по рыбу, и в молодые сосняки, собирать цветущие шишечки и огромных красных муравьёв, из которых они потом с бабуней делали себе лекарства и потребляли. Но годы шли, время брало своё, и дед уже не мог догнать нас, когда надо было в очередной раз отдубцевать. И он от беспомощности плакал. На том и мы перестали шкодить и донимать его. Бабуня тоже сдала, особенно когда деда не стало, огрузла, вся голова засеребрилась, и ноги стали отказывать. Ездила с нами в санаторий «Заполярный», ведомый каждому норильчанину, но море на неё большого впечатления, насколько я понял, не произвело. Пытались мои родители поселить её с нами и в Норильске, чтобы не мыкать нужду одной, но не понравилось ей там у нас: - «Шо цэ такэ?! - в сердцах спрашивала бабуня. - На двир нэ выйдэшь, ни с ким побалакаты. Людыну добру нэ побачишь. Сыдышь тут, як в скворэшныку. Ни, поiду я до дому, там буду дожываты». В 55-м мы с Лёшей пошли в первый класс в ту далёкую кировскую школу. Брат ещё мог годик посидеть дома, но он с рёвом увязался за мной. И в первый же свой школьный день я влюбился в одноклассницу, Олечку с коптаха. Первая наша с Лёшкой учительница была Юлия Демьяновна. После первого класса нас перевели в шевченковскую школу, большую и красивую, из красного кирпича, почти в центре города. Лёшку, как и Тому раньше, забрали родители в Норильск, и я ещё несколько лет один оставался со стариками. Здесь же, в центральном парке у памятника Ленину меня принимали в пионеры. Помню, как в наш класс поступили несколько детдомовцев, у которых родители погибли на войне. Один из них, Борис, здорово рисовал, особенно танки, и говорил мне, что отец у него сгорел в танке. Были они на несколько лет старше всех нас, одноклассников, и некоторые из них очень завидовали, а кто-то и злобствовал, что у нас есть родители. После первой четверти в четвёртом классе меня, наконец, забрали на север возвращавшиеся из отпуска родители. Но и после каждый год весной переправляли меня с оказией, т.е. с сослуживцами, ехавшими в отпуск, в Волчанск. И я вынужден был в конце мая сдавать экзамены, что с удовольствием и делал: на Украине годовые экзамены практиковались после каждого класса. Может быть, это меня и закалило в боях. Лет в десять с лёгкой руки старшего соседского Вовки Голубя, с которым мы дружили, сынка той самой Маруси, наветы которой и «помогли» матери уехать на Север, стал потягивать курево, то папироски, то дедов самосад, который он сам сажал, выращивал и курил. Даже ездили с пацанами в Харьков на крыше поезда за сигарами. Но серьёзно я начал покуривать с четырнадцати, уже в Норильске. А Танюшка моя очень уж сдружилась с Лариской, конопатой дочкой опять же этой Маруськи. Вот так вот всё переплелось в той жизни волчанской: соседство через дорогу двух девушек, комсомольской активистки и барахольщицы, доносы подлые из-за гада того ползучего, дезертира паршивого, загубленная на севере молодость и дружба их детей… Вторая моя любовь случилась к харьковчанке Татьяне, которая приезжала на летние каникулы к соседской бабушке: каштановые роскошные волосы, коричневые тёплые глаза… И случилось это на речке, где проводили мы полжизни, где научились плавать и нырять, где прыгали с обрыва, плавали наперегонки, рыбачили на зорьке, драли и варили раков, куда ходили в походы с ночной, где заспанные встречали утренние туманы и рассветы. Где долбанулся однажды башкой об дно, да так, что думал не всплыву… Полуденный зной, любимая река с склонившимися ивами, шум, гам, и нам уже интересно, когда девочки поглядывают на нас, ну а мы, загорелые до черноты, на них… Вот и прыгнул от раздиравших меня на части чувств каштаново – коричневых. С тех пор предложение «ходим на ричку» часто чудилось мне и в полярную ночь за окном… А первый биологический опыт был с дубком, маленьким зелёненьким отросточком с корешками у спиленного огромного старого дуба. Посадил отросточек на огороде у забора, поливал, бегал по ночам убедиться, жив ли - и он принялся! стал расти!.. А какой сад у нас! абрикосы, яблони, груши, сливы, вишни!.. И шелковица, черёмуха за двором у соседей. Какое цветение и гудение вокруг весной!.. И не лазили по чужим садкам, как любят показывать в детских фильмах режиссёры - у каждого было дома всё своё, и только делились с друзьями эксклюзивами. А в конце апреля вся улица Миллионная плывёт и благоухает в белом цвету! и голова кружится!.. Как-то цыганка зашла к нам во двор, что-то втолковывала бабуне, а увидя меня у забора, сказала ей: - «Цэй хлопэць будэ бильшым начальныком, та тикы водочку будэ любыты». В классе седьмом, в пору отроческого максимализма болел Павкой Корчагиным, жалел, что поздно родился, уж я бы помахал саблей по головам беляков!.. По 10-12 часов занимался на аккордеоне. Сдружился с Вадькой из Москвы, брал у него велосипед и часами гонял по городу, по разным закоулкам. Быстро стал велосипедным виртуозом. А то загонишь велосипед на поле, бросишься в поспевающую рожь, заложишь руки за голову, и долго думаешь, глядя в голубые бездонные небеса, кем же я буду, и что меня ждёт?.. Пора ехать. Прощай, мой Волчанск! Прощай, моё счастливое золотое детство… |
Положение о Клубе
Сделать стартовой
