Такси неслось по улицам родного и такого незнакомого города. Пассажир смотрел по сторонам , задумчиво улыбаясь. В голове его крутились стихи, с детства любимого Есенина: «…Как много изменилось здесь, в их бедном, неприглядном быте». Он специально заменил слова «там», на «здесь» где не был тридцать восемь лет, если не считать редкие отпускные наезды. В недавнем прошлом офицер, сейчас слесарь одного из крупнейших машиностроительных предприятий юга России, приехал в отпуск, чтобы увидеть родных, повидаться с одноклассниками, вспомнить детство и юность.

 

Такси вылетело на мост. Вспомнилась песня далеких семидесятых: «… Ах, река, река родная. Утонуло небо в ней…». Он смотрел на реку, как она обмелела, помнится, по ней сплавляли валовой лес, ходили баржи и даже пароходы. Был свой судоремонтный завод, речное училище, и не мост через реку, а паром соединял берега.

Водитель, молодой, лет двадцати - двадцати пяти, парень, с интересом посматривал на молчаливого, пассажира, который смотрел по сторонам, ни о чем не спрашивал, а только загадочно улыбался.

 

Еще при посадке он назвал рабочий поселок, пообещав, далее показать куда ехать. Сделав в поселке несколько поворотов, они остановились около старой двухэтажки. Это была окраина поселка. Фактически сразу за домами начинался лес. Пассажир рассчитался, вышел и снова со странной улыбкой, осмотрел все вокруг.

- Да он приехал домой, осенило водителя, и пожелав приезжему всего доброго уехал на маршрут.

Помпезной встречи гостю не устраивали. Мать старушка, вытирая подслеповатые глаза, расцеловала сына. С братьями он обнялся, а потом осмотрел их быт. Все было как раньше, в той далекой, далекой жизни. Только нет отца, он умер десять лет назад, а на похороны «старшой», приехать не мог.

« … Лети душа моя домой,

К родному очагу.

И мать - старушку успокой,

Коль сам я не могу…»

Писал он домой, узнав о смерти отца. Вечером разбирали старые фотографии, вспоминали курьезные истории.

 

Ночью, гость долго не мог уснуть. Мысли, воспоминания будоражили мозг. Как много лет пролетело с той, казалось бы, без облачной поры. Он вставал, курил и вспоминал… Детский сад. Выпуск в школу. Напутственные слова воспитателей, родителей. Концерт на клубной сцене. Цветы. Портфели и форма… Та, старая школьная форма… Сейчас такой нет. Идут в первый класс мальчики в костюмах, девочки в нарядных платьях, но нет того однообразия, которое, в последствии умники от политики назовут «формой инкубатора». А он гордился той формой, она напоминала форму солдата. Брюки, гимнастерка, школьный ремень, с бляхой, а главное фуражка. Это было здорово!

 

А как принимали в октябрята, на школьной линейке стояла вся школа. Пионеры в красных галстуках, комсомольцы. Знамя, горн, барабан. Тогда казалось, что тебя, семилетнего мальчишку, приобщают к чему – то очень важному, доверяют какую – то великую тайну. Дух захватывало, и хотелось быть похожим, на этих, старших ребят. Потом прием в пионеры. Торжественная клятва, ответ «Всегда готов!», до сих пор были главной клятвой его жизни.

 

Сигарета тухла в руках, он раскуривал новую, и сравнивал теперешних ребятишек со своими сверстниками... Что же изменилось в жизни? Почему то, что в его жизни было свято - сейчас не стоило ни чего? Дети не знают Павлика Морозова , его обозвали предателем, а их пионерский отряд носил это имя и все этим гордились. Получается, что все они тоже предатели? А на его подвиге их учили предавать? Но если это так, то почему почти все его одноклассники грезили себя военными? Почему девчонки из класса стремились быть похожими на Зою Космодемьянскую, Лизу Чайкину, Любу Шевцову? Спроси у теперешних ребят, кто это? Они просто пожмут плечами. Им это не интересно. Ходят неприкаянные, заброшенные, отвергнутые, предоставленные сами себе. Родители думают, как прокормить своих чад, детские организации исчезли, а пионерские лагеря в лучшем случае стали вотчинами « нуворишей», в худшем – разваливаются, растаскиваются от бесхозности. Как это больно...!

 

Среди ночных размышлений о жизни, вспомнился далекий 1965 год. Тогда он, Сережка Козлов, парнишка двенадцати лет отдыхал у бабушки в деревне, куда его привёз отец. Как и полагается, собрались соседи, деревенские ребятишки толкались под окнами избы, им было интересно познакомиться с парнем из рабочего посёлка.

Серёжку приняли дружно и без обиняков. В деревне всегда живут дружнее, чем в городе или посёлке, так как все у всех на виду. Показали, кто где живёт, померились силой , примяв при этом траву за околицей.

 

Там и нашли свою дружбу Серёжка Козлов и Колька Орлов, рыжеволосый, веснушчатый парнишка. Вечером, расставаясь, Колька пригласил Серёжку на сенокос. Своё приглашение он мотивировал говоря: «Понимаешь Серёга, мы сейчас всё равно без дела; каникулы, а так и на лошадях покатаемся, и колхозу поможем. Скотина зимой без сена плохо, а мы, крестьяне, этого допустить не можем, объяснял он со знанием дела новому товарищу.

– Серёга, запомни, крестьяне, это кормильцы. Я тебе потом покажу, как хлеб растёт, из чего рубахи шьют. Он был горд по - мальчишечьи, за отца – колхозного механизатора, за мать – доярку. Гордился своей мечтой - «Вырасту, буду агротехником, буду работать на земле, хлеб растить… Тебя Серёга кормить», и он весело ударил друга по плечу.

- Ну, так как, идешь на сенокос? - Серёжка, немного подумав, согласился.

 

Первая ночь в деревне... Ему спалось как никогда. Свежий, деревенский воздух, был полон ароматов, пахло сеном на повети, кисловатым запахом скотины и чем- то ещё, чисто деревенским, незнакомым. Несмотря на крепкий сон, он проснулся рано. Восток только начал розоветь, на улице была приятная, утренняя прохлада. Спустившись с сеновала, он с удивлением заметил, что бабушка Мария Ивановна – «баба Маня», уже колдует около печи. Воздух в избе был наполнен кисловатым запахом опары, а на столе красовались уже испеченные ячменные караваи, любовно накрытые влажной холстиной. Хлеб в деревне выпекали в каждой избе, сразу и помногу: на целую неделю, а привозимый из города быстро черствел.

 

Караваи «бабы Мани», были куда вкуснее, духмяннее. Хлеб сам просился в рот, но самое загадочное было в том, что заготовленный на неделю, он не черствел. Колька ему показал фокус. Взяв дома вот такой же каравай, он завернул его в полотенце и преспокойно сел на него. Хлеб смялся в лепёшку, что Серёжку, ничуть, не удивило, дома отец порой лепил из мякишей, как из пластилина - человечков. Но когда Колька поднялся, хлеб, к изумлению Серёжки, снова принял прежнюю форму. Колька, тогда гордо сказал: «Это « мягкой», такого хлеба ты в городе не найдёшь». Потом Сергей не раз вспоминал этот разговор. Сырой, непропечённый хлеб, из общественных пекарен не раз приходилось употреблять в пищу.

 

Он смотрел, как бабушка колдует над « мягким». Она тесто не мяла, а будто гладила, что – то пришёптывая, и время от времени, кропила его водой с помощью специального венчика. На столе кроме хлеба стояла крынка «утрешнего» парного козьего молока.

Бросив на внука быстрый взгляд ,баба Маня проговорила: «Садись внучёк, пока «мягкое» теплое и молоко с пенкой ешь, а то сейчас заявится Колька и поесть не успеешь. Я видела, он уже корову на пастьбу погнал, знать, скоро будет».

В это время в окно стукнули: «Ивановна, мы собираемся у конюшни, смотри, ждать не станем». Мария Ивановна выглянула в окошко, и уже уходящему к следующему дому бригадиру, крикнула в след: «Я уже собрана, сейчас внука накормлю и догоняю».

Сережка пил молоко, заедал его еще теплым «мягким», слегка подсаливая его. Так научил Колька. Пища была изумительно вкусна.

 

В распахнутом окне показалась рыжая Колькина голова, глаза озорно горели, он весело подмигнул и крикнул: «Давай быстрей, нам еще надо успеть коней обрядить», и взмахнул рукой, в ней были зажаты две узды: «Я еле успел их выхватить, а то ходили бы с граблями, а так копны будем возить, это куда веселей. Давай быстрей, я к конюшне запрягать Гнедка и Зорьку». Схватив недоеденный кусок каравая, и крикнув: «баба, я ушел» Сережка бросился догонять друга.

Около конюшни царило торжественное оживление. Стояли уже запряженные подводы, на них повезут до луга колхозников. Мужчины дымили махоркой, обсуждая новость, переданную по радио.

 

-Это ж надо, бабу в космос запустили, теперь они точно будут требовать равноправия. Бабы, собравшись в кружок ,обсуждали ту же новость, но в их словах слышалась гордость за какую-то Терешкову, ткачиху. «Мол, знай наших, мы еще утрем нос мужикам». Слышался веселый смех.

 

Когда Сережка нашел друга, Гнедой и Зорька были почти готовы. Напоив коней, Колька сказал: «Мы верхом поедем, а волокуши уже там сделаем и ездить будет сподручней, ты не сдрейфишь? А то смотри, можешь и граблями орудовать». Сережка сделал серьезным лицо, и с присущей для подростка хвастливостью ответил: « Мы хоть и городские, а надо, и деревенских обскачем». В душе же корил себя за хвастовство, верхом ездить не приходилось, но и упасть в «грязь лицом» в глазах друга тоже не хотелось.

 

Бригадиры делали последние указания. Подъехал председатель Иван Васильевич и поздравил всех с новым подвигом Советского народа. Он вкратце рассказал о Терешковой, которую звали Валентина Ивановна ,и обратил внимание на необходимость высокого трудового подъема. «Наша партия и народ – говорил Иван Васильевич - еще раз доказали, что Советская Родина будет задавать темп в развитии индустрии, а нам, колхозникам, необходимо помнить, индустрия - индустрией, а без нашего крестьянского труда никуда. Так давайте отнесемся к сенокосной страде так, как будто работаем на своем дворе каждый. Будет корм, будет мясо и молоко, будут деньги. Союз рабочего и крестьянина будет только крепнуть, а значит, будет крепнуть наша Великая Родина».

 

Женщины рассаживались по телегам. Где-то запели: «Выходил на поля молодой агроном»- песню подхватили и она взлетела в небо. Сережкино сердце наполнилось гордостью, вот сейчас, он городской парнишка соприкоснулся с чем-то священным. А главное его приняли за равного.

Подошла баба Маня. Она подала Сережке узелок и сказала: «Там обед». Колонна тронулась, песня летела над округой широко и привольно: «Цвети земля, мой край дорогой, люблю тебя всей русскою душой».

 

Деревенские мальчишки влезали на коней, кто как умел. Одни запрыгивали, и было видно, что им это не ново, другие садились с телег, с забора. Колька подвел Гнедка к забору и быстро заскочил на спину коня. У Сережки это получилось коряво, а когда уселся, почувствовал неуверенность и страх - А вдруг упаду?- мелькнула мысль, но он быстро прогнал ее. «Ну, что поехали?» спросил Колька и легонько тронул коня за узду. У Сережки с Зорькой было сложнее. Старая рабочая лошадь, видимо, чувствовала неуверенность седока, она лениво пряла ушами, не собираясь двигаться. Сережка нервничал. Ему кое-как удалось сдвинуть упрямицу с места, и тут он почувствовал, что спина лошади под ним перекатывается, а Зорька надумала перейти на медленный бег, как бы испытывая неопытного седока. Сережка, чтобы не соскользнуть со спины лошади схватился за узду, а еще уперся руками в лопатки. Колька, настоящий друг, не смеялся над неумехой, а только заметил: «Коленями сильней прижимайся, и спину держи прямо».

 

Когда приехали на луг, там уже кипела работа. Где-то на горизонте мужики на конных косилках косили траву. А здесь начали сгребать в валки скошенное, просохшее, клеверное, душистое сено. Деревенские мальчишки лихо гарцевали по лугу, развозя к стогам копны на волокушах. Сережка еле слез с лошади, ноги казались ватными, не своими, да и задница побаливала. Колька подошел к другу: «Может, в самом деле, будешь загребать? А то ведь и упасть можно, я же вижу, какой ты наездник», и беззлобно улыбнулся. Сережка, взглянув на друга, ответил с ребячьей заносчивостью: «Это просто без седла, да и лошадь незнакомая. Ничего, справлюсь». «Ну-ну», - улыбнулся Колька. «Запрячь-то сможешь? А то помогу». Сережка, опустив глаза, буркнул: «Запряги». Он вдруг всем своим существом понял, как его новый деревенский друг самостоятельнее его домашних друзей, правду говорят «деревня лучшая жизненная школа, она не терпит ленивых». «Ну, вот и все». Колька подвел Зорьку к Сережке. Она была впряжена в волокуши. Это были хитроумно связанные меж собою берёзы среднего размера. Сережка погладил Зорьку, достал из кармана кусочек сахара и поднес к губам лошади. Та аккуратно взяла сахар мокрыми, теплыми губами, показав огромные желтые зубы «Ну, поехали» донесся до сознания Колькин голос. Он сидел на Гнедке. Кепка лихо заломлена на затылок козырьком назад, рубаха завязана узлом на животе, штаны закатаны до колен, босой. Первые копны Сережка возил осторожно, боясь заставить лошадь скакать, вернее он боялся упасть. Но потом приноровился и гонял по лугу на ровне со всеми.

 

Завидев синий платок бабы Мани, он лихо подъехал под погрузку. Бабушка, увидев его, улыбнулась, «Совсем как отец». Сережка, сидя на лошади, смеясь, командовал: «Тетенька, лошадь застоялась, а там люди без сена сачкуют».

Солнце перевалило через гору и покатилось к закату. На лугу стояло двенадцать огромных зародов. Так в северных деревнях называют огромные стога сена.

 

Сережка прожил в деревне две недели. За это время не было ни одного дня безделья. Убирали лен, ездили с ребятами в ночное, пропалывали свекольные поля. Вот за эти две недели Сережка понял, крестьянская жизнь, это вечная борьба за выживание, но почему расчет идет не деньгами, а трудоднями не понимал мальчишечьим умом, как не может понять и сейчас , уже будучи взрослым.

 

Закурив очередную сигарету, Сергей Иванович прошелся по двору, разминая ноги. Небо на востоке окрасилось утренней зарей, скоро взойдет солнце, начнется новый день. И как бы из далекого детства, донесся звонкий мальчишеский голос. «Колька! Сколько можно спать? Родина! Как хорошо, что ты есть, как хорошо, что стоит отчий дом, как хорошо, что там тебя ждут. С этой мыслью Сергей Иванович залез на сеновал и лег отдохнуть.

Память приходит к человеку на помощь только в ночное время.