Moof - часть вторая....

 

Медсестра, весь спектакль не сводившая зелёных печальных глаз с доктора, та, о которой только что задумчиво вспоминали Ашкенази и его высокая спутница, в это время находилась совсем недалеко от них. Видно, её навязчивые мысли телепатически проникали и в извилины их мозгов, раз они о ней только что подумали. Она так же неторопливо брела буквально в паре десятков метров от них, по параллельной улице, тоже изредка освещаемой только ненадёжным светом редких керосиновых ламп из окон приземистых домов. Её красивые гладкие ножки, обутые в простые белые парусиновые туфли, тихо ступали по холодной земле, бесшумно пронося её прекрасное, тёплое, налитое тело над неровной плоскостью парящей в пространстве планеты. Но её неторопливость была несколько иного рода, чем у доктора. Если он со своей подругой просто совершал приятную прогулку на свежем воздухе, то Дуся Штоль намеренно тянула время до возвращения в свою полуподвальную комнату, чтобы отсрочить крах своих видений, всё ещё витающих у неё после просмотренного спектакля. Она знала, стоит ей хлопнуть дверью своей маленькой и душной квартиры, и от этого звука её фантазии посыплются в щели пола, как хрустальный домик, по которому ударили большой оглоблей. Да и увиденная в театре картина очень расстроила её, чтобы не сказать больше. Не такого она ждала в этот вечер. Это была даже не ревность, а какая-то необъяснимая печаль, как прощание с хорошим человеком, увидеть которого уже почти нет надежды. Она, надежда, конечно, будет теплиться, но этот постоянный колючий раздрай в душе между безумной любовью и чёрной ненавистью не будет теперь давать жить комфортно и определённо, так, как это было прежде.

 

Ей всегда хотелось быть честным и принципиальным человеком, таким, как описывают положительных героинь в книгах и показывают в фильмах. Но этого никогда не получалось. Каждый раз она надеялась, что уж завтра непременно она станет именно такой. Но каждое утро она не могла точно определиться, какой именно принципиальной она должна стать? Примерной семьянинкой, отринувшей все буржуазные предрассудки и заблуждения и занимающейся только своей семьёй, бытом, думающей о рождении ребёнка? Трепетно заботящейся о своём вечно занятом муже и в свободное время занимающейся кулинарными экспериментами? Или свободной женщиной, тоже отринувшей все буржуазные предрассудки и заблуждения и думающей исключительно о благе общества и будущем страны. Бросившей личную жизнь для блага служения своей стране и своему народу. Под этим она в первую очередь подразумевала свою работу, изучение всех тонкостей профессии и более тесное сотрудничество с доктором Ашкенази, чьи поручения она и сейчас выполняла беспрекословно. Тем более он всё чаще и чаще стал поручать ей задания, напрямую не связанные с её обязанностями медсестры терапевтического отделения. Задания эти порой включали и очень интимную сферу, но она полагала, что это тоже составная часть её службы на благо родины.

 

Эти две равноценные ипостаси не давали ей спокойствия ни днём, ни ночью.

Дома на этажерке у неё постоянно лежала небольшая книжечка. Она сама не знала, зачем сунула её сегодня в сумочку. Возможно потому, что та иногда служила своеобразным домашним кошельком, куда они с мужем периодически совали между страниц небольшие заработанные ими деньги, чтобы не лежали на виду. К ним в гости почти никто и никогда не заходил, но мало ли что? Собиралась на спектакль она быстро и, торопясь поскорее закончить процедуру умывания, так как из жестяного тазика под навесным умывальником неприятно пахло прокисшим хозяйственным мылом, она просто бросила книжку в сумку, чтобы успеть к началу первого акта. А потом, увидев во время спектакля Марка Иосифовича со спутницей и нащупав книжку во время антракта, хотела раскрыть и прочитать, но потом поняла, что слова, написанные на бумаге, не смогут никак повлиять на реальные чувства. Всё на фоне происходящих событий казалось бессмысленным.

 

Крошечная брошюра, изданная на дешёвой газетной бумаге, должна быть своего рода этакой микробиблией, в которую молодые люди должны были заглядывать в каждом неразрешимом случае, или, точнее сказать, основной молитвой, как «Отче наш» в прежние времена, она должна была быть спутницей и советницей любого человека, связавшего себя узами брака. Страстный порыв сексуальной свободы первых революционных лет давно схлынул. О теории «Стакана воды» уже давно никто не рисковал говорить, на первое место выходил неоспоримый «Кодекс строителя коммунизма». Очень высокопарный, но предельно понятный даже совершенно неподкованному человеку. Так вот, брошюра была даже более упрощённым вариантом, чем этот кодекс.

 

На серой обложке значилось: Двенадцать половых заповедей революционного пролетариата.

Брошюра «Революция и молодежь», издательство коммунистического университета им. Я. М. Свердлова.

 

1. Не должно быть слишком раннего развития половой жизни в среде пролетариата — первая половая заповедь революционного рабочего класса.

2. Необходимо половое воздержание до брака, а брак лишь в состоянии полной социальной и биологической зрелости (то есть 20-25 лет) — вторая половая заповедь пролетариата.

3. Половая связь — лишь как конечное завершение глубокой всесторонней симпатии и привязанности к объекту половой любви.

4. Половой акт должен быть лишь конечным звеном в цепи глубоких и сложных переживаний, связывающих в данный момент любящих.

5. Половой акт не должен часто повторяться.

6. Не надо часто менять половой объект. Поменьше полового разнообразия.

7. Любовь должна быть моногамной, моноандрической (одна жена, один муж).

8. При всяком половом акте всегда надо помнить о возможности зарождения ребёнка и вообще помнить о потомстве.

9. Половой подбор должен строиться по линии классовой, революционно-пролетарской целесообразности. В любовные отношения не должны вноситься элементы флирта, ухаживания, кокетства и прочие методы специально-полового завоевания.

10. Не должно быть ревности. Половая любовная жизнь, построенная на взаимном уважении, на равенстве, на глубокой идейной близости, на взаимном доверии, не допускает лжи, подозрения, ревности.

11. Не должно быть половых извращений.

12. Класс в интересах революционной целесообразности имеет право вмешаться в половую жизнь своих сочленов. Половое должно во всем подчиняться классовому, ничем последнему не мешая, во всем его обслуживая.

 

Дуся была комсомолкой, не очень сознательной и не очень ревностной, не вникающей в тонкости идеологии, и порой в её сознании тускло вспыхивало чувство стыда и раскаяния, но его обычно мгновенно гасили приятные воспоминания о происходящем с ней. Ей часто в этой жизни приходилось врать. Но когда она врала, ей было стыдно – вот это и есть лучшая характеристика её всегдашнего душевного состояния. В семье у Дуси был один человек, который точно соблюдал эти нехитрые положения, и это был её муж. Сама Дуся пыталась бороться с собой только первые два месяца семейной жизни. Но слишком уж неподъёмными и невозможными к исполнению были требования, описанные в этом своде законов.

 

Муж у медсестры Дуси работал водителем небольшого грузовичка ГАЗ-АА, коих совсем недавно две штуки пригнали в город и поставили на самые ответственные участки работы. В народе их сразу стали называть «полуторками», так как по низу деревянного заднего борта у них белыми буквами была выбита трафаретом надпись – грузоподъемность 1,5 т. Причём если мелкое слово «грузоподъёмность» быстро заляпывалось грязью, то цифры один и пять были большого формата и всегда хорошо видны. Таким образом, общее число автомобилей города увеличилось до трёх. Был ещё старенький неторопливый Форд, отвозивший рабочих на пригородные лесопилки и снабжавший бочками с водой далёкие от речки артели и цеха, но с появлением новых авто его стали насмешливо, а порой и презрительно именовать буржуйской «колесницей» и из числа нормальных машин исключили. Один новый ГАЗ отдали в отдел агитации и пропаганды партийного бюро райкома, где он служил для наглядной демонстрации успехов молодого советского автопрома и перевозил наглядную агитацию для городских общественных парадов и прочих мероприятий, а второй развозил хлеб из городской хлебопекарни. Как раз водителем этого грузовичка и был муж Дуси Штоль.

 

Мужа звали Коля, и он настолько безумно влюбился в свой новый автомобиль, что был готов дневать и ночевать в гараже, прямо в тесной фанерной кабине, чтобы только не расставаться с ним ни утром, ни вечером. Из-за чего почти перестал бывать дома и забросил все свои прежние увлечения: рыбалку и настаивание бражки на ранетках. Сам он не имел презренной буржуазной привычки умываться по утрам, а тем более чистить зубы и ботинки. Но он бы никогда не допустил, чтобы грузовик выехал за деревянные ворота комунхозовского гаража неумытым. Влажной тряпочкой, тщательно стираемой после каждой уборки, он любовно протирал его каждое утро, начиная с переднего бампера и кончая выхлопной трубой. Особенно тщательному мытью подвергалась фара грузовичка, одиноко висевшая на его правом крыле. Он натирал её так, как в прежние времена домработницы не натирали медные самовары и хрустальные рюмки для наливок. Он даже от удовольствия от процесса мурлыкал, как кот, тихую песенку с непонятными словами. За тот год, который он проработал за рулём этого отечественного шедевра, скрипевшего и трещавшего на всех неровностях сибирского пейзажа, он так досконально успел изучить этот самодвижущийся агрегат, что мог с закрытыми глазами показать, где находятся небольшие царапины на шасси и на раме. И где облуплена краска в самых потаённых местах, куда нормальный человек и не догадается заглянуть. Он на слух определял, каков износ тормозов и где ослабли скобы, крепящие кузов к шасси. По стону рессор он уже примерно в пудах мог вычислить массу перевозимого груза и категорически отказывался грузить на один мешок муки, или на пару поддонов хлеба больше нормы. До последних мелочей мог вспомнить тот момент, когда отлетевший камешек сделал крошечную вмятину на крыле, и на какой неожиданной кочке была немного погнута тяга переднего правого колеса. Он по запаху определял, стоит ли уже менять масло в коробке передач и в картере двигателя, а на вкус узнавал, насколько бензин разбавлен водой и из чего сделана смазка: из нефти или из говяжьего жира. Автомобиль был всем, чем сейчас он жил и для чего существовал. Если бы его уволили с работы, он бы спился до смерти в течение месяца, если бы под угрозой увольнения ему предложили работать бесплатно, то он не раздумывая тут же согласился бы. Он согласился бы на всё, только бы не расставаться со своим богом. Своим грузовиком! Каждая маленькая поломка была для него вселенской трагедией, и он не так бы переживал, если бы сломал себе ногу, как переживал из-за того, что на креплении кузова сорвало и разломило на две части небольшой крепёжный болт на десять.

 

Однажды, когда случилась подобная маленькая трагедия, он долго не мог найти себе места. Пришел домой рано, так как редкую для такой провинции запасную часть должны были привезти с машинно-тракторной станции только завтра. Его законной жены Дуси ещё не было дома. Но ему так необходимо было поделиться с кем-нибудь своим горем, что он, не дождавшись, отправился на её поиски. Было уже достаточно поздно. В больнице оставались только две дежурные нянечки, которые, разведя руками, сказали, что Дуся вместе с доктором ушли домой сразу после окончания рабочего дня ещё шесть часов назад. Немного подумав, он решил зайти к доктору, в кабинете которого работала жена, тем более это было почти по пути. Да к тому же жена и раньше рассказывала, что иногда заходит в гости к доктору по рабочим делам.

 

По узкой лестнице почти в полной темноте он поднялся на второй этаж и постучал в дверь. Хотя из узенькой щели под дверью пробивался слабый свет, но дверь долго не открывали. Наконец, после четвёртого или пятого настойчивого стука щёлкнул старый английский замок и на пороге появился сам доктор Ашкенази. В длинном атласном сиреневом халате, неведомо из каких времён оставшимся в его пользовании. Одетом на голое и волосатое на груди тело.

- Здравствуйте, Марк Иосифович! - робко начал Коля, так как жена всегда отзывалась о докторе с большим пиететом и уважением. - Моя Дуся случайно не у вас? – и как-то боком умудрился протиснуться внутрь квартиры, после этого статуей застыв у порога.

- Да-да, конечно же, - несколько помедлив, отвечал удивлённый доктор, - она у меня, помогает мне писать диссертацию, ээээээ…, это, она таблицы мне вслух диктует, а то, понимаешь ли, неудобно одному переписывать.

Вся квартирка доктора состояла из кухни, в которой была отгородка под ванну, крошечного коридорчика, который раньше был частью лестничной площадки, и ещё одного небольшого помещения. Так бывшие жильцы умудрились поделить квартиру, которая когда-то занимала целый этаж. Из комнаты, служившей Ашкенази одновременно и залом, и кабинетом, и спальней, доносилась тихая суета, кто-то там торопливо скрипел диваном и ронял на пол лёгкие предметы. Пауза у двух стоящих друг напротив друга мужчин затягивалась.

- Я ей за это очень благодарен. Не знаю, что бы я и делал без неё. В этой монографии будет и частица её труда, обязательно упомяну её фамилию в списке авторов, - сказал доктор, стараясь грудью загородить обзор маленького коридора.

Коля промолчал. Наконец, через три минуты из комнаты вышла Дуся с горящими румянцем щеками, наспех затянутыми лентой спутанными волосами и в юбке, неровно, не на ту пуговицу застёгнутой на боку.

- Я там все бумаги сложила на место, Марк Иосифович. Ну, теперь, раз пришёл Коля, я, наверное, уже домой пойду? - ангельским голоском сказала Дуся.

- Да, Евдокия, идите, наверное, уже поздно, если мне понадобится ваша помощь, то я вам сообщу позже. Договорились? – невозмутимо попросил Ашкенази.

- Договорились, - столь же невозмутимо сказала Дуся, и они с Колей вышли из квартиры.

 

Шагая по сумеречной улице, Коля долго молчал и, наконец, когда идти молча уже стало невмоготу, он произнёс:

- Нехорошо сегодня получилось Дуся, очень нехорошо.

 

У неё похолодело в желудке. Она не знала, что сказать и как оправдываться. Для неё всё было однозначно. И вариантов для оправданий было не очень много. Первый вариант: всё отрицать и попробовать апеллировать к буйной фантазии и необоснованной ревности своего супруга. Вторым вариантом было во всём сознаться и попытаться разжалобить словами о настоящей любви к мужу и случайной ошибке, которая больше никогда не повторится.

- Я не сама пришла туда, он меня позвал, – неопределённо сказала она, затягивая разговор и пытаясь понять, какое настроение у мужа, будет ли он её сейчас бить физически или попытается для начала убить морально.

- Да, ладно тебе, - голосом страдальца произнёс Коля, - что я не понимаю, работа есть работа. Докторам этим делать нечего, вот и пишут всякую хрень, бумагу портят. Ещё и подчинённым своей писаниной покоя не дают. А тут, можно сказать, настоящее горе произошло – прокладку под головкой пробило.

- Какую прокладку? – на миг замерев на месте от удивления, спросила Дуся.

- Ну как «какую»? – простонал муж и с отчаянной досадой махнул рукой, выражая таким образом отношение к бестолковости женщин в вопросах технических. - Между блоком цилиндров и головкой двигателя. Понимаешь? Я еду, и тут вдруг раз – машина захромала. Что за звон, думаю, может, масло из картера вытекло? Щуп вынимаю, а там пена. Прокладку пробило, и вода из охладителя в цилиндры попала. Ещё бы немножко – и двигатель заклинило!

Ничего из сказанного она так и не поняла, но на сердце сразу стало легко и свободно, ей сразу захотелось крепко обнять и поцеловать Колю, чтобы он немного успокоился и не переживал так из-за какой-то пробитой прокладки, которую он возвёл до ранга вселенской катастрофы.

- Так его же, наверное, можно ещё починить? – наивно улыбаясь, безмятежно спросила она.

- Починить можно, но ты понимаешь, что ещё немного – и я бы мог запороть движок… Да что тебе рассказывать, всё равно не поймёшь, с вами, бабами, только про любовь и тряпки можно говорить, - и он многозначительно замолчал.

- Понимаю, почему же не понимаю! Сегодня чуть не случилась катастрофа! Всё решали секунды и твоя необыкновенная природная сообразительность и наблюдательность, но всё же благополучно обошлось! И ты не представляешь, как я этому очень рада! Вот за это я тебя и ценю! – Она чуть забежала вперёд, буквально на шаг, развернулась и чмокнула Колю в губы. Если бы в это время кто-то был рядом и подумал, что так Дуся выражает тонкий сарказм, то он бы ошибся. Потому что сарказма в ней сроду не было. И даже две настоящие счастливые слезинки выкатились после сказанного из её больших зелёных глаз...

 

Машину через пару дней благополучно починили. Для этого пришлось экстренно собирать партбюро хлебозавода и писать уже в исполком городского комитета партии прошение с длинным обоснованием на добрых двух десятках листов. Оттуда спустили директиву в коммунхоз с письменной просьбой к партийной ячейке разобраться и решить эту проблему как можно быстрее. Уже поздно вечером в горком партии был вызван директор машинно-тракторной станции и под угрозой выговора по партийной линии получил строгое предписание к обеду завтрашнего дня предоставить требуемые запчасти в гараж хлебозавода. Он в свою очередь поручил своему освобождённому парторгу проконтролировать выдачу кладовщиком и доставку прокладки к месту ремонта. Вот так быстро и без волокиты и лишнего бумагомарательства решали эту проблему. Подключили всех, кого только было возможно, на самом высоком городском уровне, но успели точно в срок. Ну нельзя же было ударить лицом в грязь! Что такое, как же так, старый буржуазный Форд всё ещё бегает потихоньку без всяких эксцессов и приключений вот уже десятый год, а новый советский автомобиль приходится ремонтировать чуть ли не каждый месяц. Нельзя так наглядно дискредитировать молодую советскую автомобильную промышленность. Нет никаких сомнений, что иностранные шпионы непременно воспользуются этой оплошкой! Выпустят в газете едкий и подленький фельетон со злобной карикатурой, оклевещут и обольют грязью все наши успехи. Новую прокладку привезли Коле конным курьером и даже в дополнение вручили маленький флажок с жёлтой тиснёной надписью «Крепим оплот социализма, тебе мой труд, моя Отчизна»!

 

Счастливый Коля, целые сутки не вылазивший из гаража, меняя злополучную прокладку, явился домой только ранним утром. Пошатываясь от усталости, но всё ещё горя азартом и вдохновением от благополучно разрешившейся ситуации. Он пах бензином и машинным маслом, на его лбу краснели царапины, рукава его рубашки, закатанной до локтей, цветом напоминали дорожную грязь после долгого дождя. Он взахлёб рассказывал Дусе подробности процесса ремонта двигателя, одновременно хлебая деревянной ложкой жиденький кулеш прямо из маленькой кастрюльки, поставленной на стол:

- Пресшпановая прокладка с медным ободком по всему краю! Вот такого размера, с четырьмя тоже омеднёнными круглыми вырезами под цилиндры, - он разводил свои запачканные машинным маслом кисти рук почти на метр и при этом поворачивал голову туда-сюда, чтобы не ошибиться с размером, - нет…, чуть поменьше, вот такая, - он немного сводил руки вместе, - на боку надпись «ХТЗ Сделано в СССР», синяя надпись такая крупными печатными буквами, но…, правда, с одним болтом мне пришлось крепко повозиться, прикипело железо, думал, все руки себе по локти оборву, пока откручу, пришлось пару раз по нему кувалдой ударить, отошёл, зараза. Час времени потратил на один болт, до чего у нас всё надёжно и на совесть делают. Лунный космоплан, а не машина….

- Слушай, космоплан! Ты бы лицо и руки сначала помыл, а то перепачкаешь мне своей мазутой сейчас всё полотенце и весь стол. Ну что ты, в самом деле, как ребёнок, - уговаривала его Дуся, стараясь не погасить своей притворной строгостью его неподдельную радость.

- А-а-аа, некогда. Я ведь просто прибежал немного перекусить. Сейчас десять минут отдохну – и на смену, кто же, кроме меня, хлеб будет возить? Это же дело государственной важности… Надо на три дня вперёд затоварить магазины. В командировку в Красноярск послезавтра отправляют. Пятьсот вёрст в один конец только! Бензина целую железную бочку в дорогу дают! Монумент героям Революции будут к майским ставить в сквере из цемента, какие-то формы нужно привезти. Что за такие формы – никто не знает, но, видно, что-то ответственное, раз машину от такого дела отрывают. Так что три дня минимум меня не будет. Обещали к зиме за это выдать премию: новые кирзовые сапоги и верхонки. Ну ладно, побежал я, - Коля бросил ложку на стол рядом с недоеденным кулешом и, дожёвывая по дороге схваченный с собой кусок хлеба, простучал стоптанными каблуками пропитанных машинными запахами сапог и громыхнул за собой дверью дома.

 

На работе Дуся как-то мимолётно в разговоре намекнула доктору с неподдельной гордостью, что мужа отправляют за какими-то очень важными формами и его целых трое суток не будет дома.

Ашкенази ласково погладил её по густым светлым волосам, нежно потёр между двух пальцев маленькую мочку её розового ушка и задумчиво произнёс:

- А не сходить ли нам в таком разе, достопочтенная Евдокия, в ресторан? В виде разнообразия и отдыха от трудов ежедневных. Ну, хотя бы просто посмотреть, как отдыхают недорезанные нэпманы с нэпманшами и нэпманятами и их недотопленные в холодных морях специалисты старой закалки. Я-то это много раз наблюдал, а тебе будет наука. Ты когда-нибудь рябчиков жевала, шампанское с ананасами пила, ожидая своего последнего дня?

- Никогда не пила, - не поняв скрытой маяковской иронии, простодушно призналась она, - один раз случайно пробовала водку, не понравилась, очень, горькая и противная. Один глоток только сделала, а тошнило потом два дня….

- Нет, ну что ты, моя хорошая! Пить водку дамам – это не комильфо. Как бы сказал французский посол в России, «это развлечение, стоящее в одном ряду с наматыванием портянок и обуванием лаптей на скорость по берёзовому военно-морскому хронометру». Пить советскую тридцативосьмиградусную водку можно только в трёх случаях: от беспросветного горя, от крайней нищеты и от полной всеобщей необразованности. А нам все три этих варианта эпитетов и метафор абсолютно не подходят. Даже из последних сил старающийся выглядеть простым, как одновалентный водород, доктор Волошко, в минуты крайних затруднений пьёт исключительно чистый медицинский спирт, пропуская промежуточные этапы настаивания его на всевозможных плодах, корнях и растениях, чем с головой выдаёт себя как человек с высшим образованием и хорошим вкусом, потому что Андрей Остапович в своем роде эстет и гурман. Ну не станет же истинный знаток и ценитель индийского чая добавлять в него кавказскую ваниль, а в настоящий турецкий кофе варенье из крыжовника! Всё должно быть либо чистым, либо вдохновенным!… Как мимолётная любовь юной нимфы и поистрепавшегося в жизни старого козлоногого сатира! – последнее он сказал, явно зная, что собеседница не узнает и не поймёт точного смысла всего сказанного им.

 

А она и не хотела ничего понимать. Она только осознала, что он приглашает её в ресторан. О таком она даже никогда и не думала и не мечтала. Но теперь все происходило по-настоящему, так, как она читала в романах, написанных ещё в самом начале текущего века. Когда женщин коллеги не называли «товарищ Евдокия», а больные - «гражданка медсестра», а наоборот, при выходе из кареты подавали им руку и называли – мадемуазель, мисс, госпожа, пани и моя принцесса! Это было очень трогательно и где-то в глубине волновало юную душу. Настроение у неё сейчас было такое, что, если бы он сейчас позвал её сходить тёмной ночью на далёкое кладбище, то она согласилась бы не раздумывая!

 

Перед походом в ресторан она впервые в жизни надела лифчик. До этого она просто не нуждалась в таком предмете одежды. Да и после этого тоже. Её небольшая, но очень упругая грудь спокойно обходилась и без такой поддержки. Лифчик вместе с трусиками по неведомо как добытой зарубежной выкройке сшила подруга из синенького ситчика в мелкий цветочек, и предназначался он как раз для такого случая, а он, этот случай, всё не случался и не случался! Она совершенно не знала, зачем он ей был нужен, но ей хотелось, чтобы Ашкенази увидел его и оценил, понял, что она теперь не просто коллега по работе, не просто женщина, которая согласна для него на всё, но также и прекрасная дама. Как в старом романе о любви. Так ей захотелось в тот момент.

 

Сам ресторан находился недалеко от старого базара, в старинном здании, у которого был высокий каменный фасад из местного песчаника, деревянные в два обхвата бока из таёжной лиственницы и такая же большая и прочная задняя стена.

Ещё до революции там размещался большой придорожный трактир, с огромным немецким музыкальным механизмом, игравшим с десяток старинных вальсов и менуэтов. В этом трактире останавливались путешественники, пролагавшие путь из больших сибирских городов Тобольска, Томска и Красноярска в Урянхайский край и дальше в Монголию, а потом уже и в Китай. На втором этаже, где теперь находились реставрационные мастерские, тогда держались небольшие комнаты для проезжих гостей, в небольшом подвале располагалась ремонтная мастерская для рессорных экипажей и зимних повозок и саней. Несколько лет назад там открыли первую пролетарскую столовую, но потом её перенесли в более просторное здание женской гимназии. А старое здание отдали под ресторан, возобновив традицию, существовавшую в нём как минимум сто последних лет. Пусть даже всего на десяток столиков, зато вечерами перед гостями выступал маленький струнный оркестрик, две трети которого составляли музыканты, играющие в местном драматическом театре. Скрипка, виолончель, гитара и иногда к ним добавлялся барабанщик, если к тому времени был ещё, конечно, трезв. Нынешние мелодии кардинально отличались от прежних, которые напевал, постукивая молоточками по колокольчикам, старый немецкий аппарат, и в ходу теперь были танго и фокстроты, а порой совсем незнакомые посетителям пасодобли и босановы. Но чаще всего звучала «Рио-Рита» и «В парке Чаир».

Эти две мелодии неизменно служили опорными столпами всех парковых и ресторанных оркестров, изредка внезапно возникающих и не менее стремительно исчезающих по всей территории большого Советского Союза. Всё живое быстро выкашивалось и истреблялось, как свежая трава на булыжной мостовой. Любая неконтролируемая свобода, выражаемая кистью, словом или танцем, должна была заноситься в реестр, идеологически выравниваться, краситься в оттенки кумача и служить исключительно интересам рабочего класса. Единственным постоянным джазовым коллективом в стране оставался оркестр Леонида Вайсберга, благодаря тому, что он почему-то нравился самому великому вождю, и, значит, ничего с этой заразой уже поделать было нельзя. А рабочему классу нравились только балалайка и гармонь, поэтому разница интересов эстетического восприятия превращалась в непримиримое несовпадение классовых интересов. Но пока ещё за это не расстреливали, поэтому такая музыка существовала.

 

Марк Иосифович зашёл за Дусей сразу после работы, в семь часов вечера, и легонько стукнул рукояткой трости в переплёт окна, выходившего на улицу. Она его уже ждала, и они неторопливо отправились в ресторан, тщательно обходя многочисленные лужи и негромко беседуя о каких-то пустяках. Доктор всегда умел находить интересные темы для разговоров. Он и сам очень любил поговорить, но если нужно было, то мог стать и очень внимательным слушателем. А в общении с женщинами это очень важный фактор. Дуся всю дорогу болтала без умолку. Вспоминая время короткой учёбы на пролетарских курсах медсестёр и участие в массовом спектакле в честь годовщины Октября. А доктор, только тихо улыбаясь, любовался её задором и румянцем, разыгравшимся на её прекрасном личике от этих приятных воспоминаний. Под руку он так и не стал её брать. Не потому, что не решился, за себя он абсолютно не боялся, а потому, что это было неоправданно. В таком небольшом городке это было даже рискованно. Всё-таки нельзя было забывать, что его дама была замужем и в любой момент была вероятность столкнуться с кем-нибудь из общих знакомых.

 

Швейцара в ресторане не было, а роль гардеробной выполняли стоячие вешалки в зале. Все уже давно и хорошо усвоили, что старые времена прошли и холуйствовать перед новыми господами никто не должен. Не за то пролетарскую кровь проливали в боях с Антантой. Как бы ни обстояло дело с пролетарской идеологией, но в зале было довольно уютно. Царил зелёный полумрак, в кадках с землёй раскинули листья огромные фикусы и пальмы, отгораживая один столик от другого. Мебель была верчёная, гнутая, мягкая, оставшаяся ещё от старых времён. Не растащенная по промёрзлым баракам и не попавшая в топку буржуйки морозными днями. И два официанта, обслуживающие столики, ещё помнили манеры и повадки прежних, уже, казалось бы, навсегда канувших в небытие.

- Думаю, что это заведение недолго продержится в таком статусе, - негромко сказал доктор Дусе, после того как они сели за столик, - слишком многое тут ностальгически напоминает о прошлом. Боюсь, не простят этой памяти пламенные борцы с проклятым наследием.

 

Но Дусе уже не хотелось слишком вникать в то, что говорил её спутник. Ей уже было хорошо. Ей нравился этот просторный зал с большими зелёными шторами, свисающими из-под самого потолка. Ей нравилось то, что было так много необычной зелени вокруг, будто она попала в рай, такой, каким его рисуют на картинках в журнале «Безбожник». Ей нравился полумрак, привносящий в душу покой и умиротворение. Немного нравились даже редкие хорошо одетые посетители, вполголоса доброжелательно беседующие друг с другом, стараясь не беспокоить окружающих. Ей было приятно прикасаться к когда-то полированной столешнице, на которой стояли не обычное блюдце с комковатой солью, как в столовой, а красивый стеклянный набор из солонки, перечницы и горчичника, бликующий в свете ламп красными огоньками. Очень понравилось, как её спутник галантно отодвинул тяжелый стул, усаживая её на место. И то, что теперь можно полностью отдаться течению времени, переложив на мужчину принятие всех решений и проблем. Она пришла сюда слушать музыку и отдыхать. Дуся тогда была в ресторане впервые в своей жизни.

 

Ашкенази протянул ей меню, отпечатанное на розовой картонке. Она взяла его в руки, пробежала глазами несколько первых строк и пугливо отложила в сторонку.

- Что случилось? – с усмешкой спросил её кавалер.

- Марк Иосифович, - почти шёпотом и наклонившись к нему, отвечала она, - здесь всё так дорого, вдруг нам денег не хватит?

- Ответь мне, Дуся, у тебя сколько жизней на этом свете?

- Одна, - так же шёпотом отвечала она.

- Ну, так зачем тогда копить деньги на вторую, когда представился редкий шанс пожить в этой? Не беспокойся, прелесть моя! Раз я пригласил тебя, значит, угощаю. Слушай музыку и наслаждайся. Красивые девушки и хорошая музыка очень подходят друг другу.

 

В это время музыканты на небольшой эстраде, обозначенной белой полосой масляной краски, расставили свои табуретки, заняли места и что-то тихо заиграли.

Кухня ресторана не блистала изысками. Да и откуда ей было блистать при тотальной нехватке даже элементарных продуктов. Но каким-то чудесным образом в ресторане нашлась для доктора и его спутницы пара неплохих говяжьих антрекотов с жареным картофелем. Салатики из жёлтых и красных помидоров с луком. Две большие спелые груши и бутылочка шипучего красного вина.

Взяв бутылку в руки и тщательно осмотрев и прочитав этикетку, доктор удовлетворённо кивнул и потянулся за сверкающими в центре бокалами. Красное вино тонкой рубиновой струёй омыло хрусталь.

- Ну вот, Дуся! Теперь мы можем познакомиться с тобой и по-настоящему, так, как и должны знакомиться мужчина и женщина. Не сталкиваясь плечами и локтями в тесных коридорах присутственных мест и общественных учреждений. Не трясясь в дребезжащих трамваях и стоя в очередях. А глаза в глаза, рука к руке и сердце к сердцу… Давай выпьем за тебя, за твоё светлое сердечко и прекрасные изумрудные глаза, - Ашкенази высоко поднял свой бокал и, легонько прикоснувшись к Дусиному бокалу, медленно вылил вино в рот.

Дуся почувствовала, как тёплая волна любви захлестнула ей грудь и опустилась в самый низ живота.

Ашкенази был по своей природе скептиком и немного циником. Но он ценил то, что настоящий мужчина обязан ценить в женщине. Тепло её души. Не стал он портить праздник и критиковать качество вина, потому что всё равно ничего лучше в этом городе было не найти, не стал обращать внимания на жёсткий и сухой антрекот, потому что повара уже давно разучились готовить так, как нужно было его готовить. Он на некоторое время спрятал подальше свой ядовитый сарказм. Потому что Дуся всё равно за свою недолгую жизнь не пробовала ничего даже отдалённо напоминающего эти ресторанные блюда и вина и поэтому просто не могла ни с чем сравнить. Он постарался сделать всё, чтобы этот вечер запомнился ей как одно из самых приятных в её жизни приключений. Поэтому весь вечер они пили вино, ели фрукты и делали всё для того, чтобы жизнь казалась длинной, прекрасной и наполненной любовью, хотя бы в этот вечер.

 

Ашкенази галантно ухаживал за дамой, и весь вечер сыпал как бы случайными комплиментами, и настроение у обоих было прекрасное. Но уже под конец вечера Дуся, разглядывая посетителей ресторана, вдруг заметила знакомое лицо. Человек пил и веселился в компании и совершенно не обращал на неё внимания, но Дуся сразу его узнала. Это был её крёстный отец доктор Бонс. Он её, конечно, не узнал, так как видел в последний раз на её десятый день рождения. Она с тех пор разительно изменилась, а он, на удивление, остался прежним. Только меньше стало волос на его голове и больше телес на боках. Она почему-то сразу загрустила. Потому что сразу вспомнила свою семью и детство.

 

Дуся допивала третий бокал вина, и мысли её витали в пространстве, облачками нависая над просторами городка, откуда ей было видно в подробностях всё происходившее на его улицах не только в настоящем времени, но и то, что осталось в прошлом. А прошлое не радовало светлыми воспоминаниями.

Каждое утро со двора небольшого деревянного домишки, осевшего почти по самые окна в каменистую землю на самой окраине длинной и кривой улицы, сразу, как только рассветало, выезжала худая и понурая лошадь бледно-серой масти, волоча за собой старую и скрипучую телегу. На телеге стояла огромная пятидесятиведёрная деревянная пузатая бочка для воды, с прикрытым грязной дерюгой люком. Обычно на узком передке телеги ссутулившись сидел неопределённого возраста человек в изодранной и обрезанной по подолу солдатской шинели летом, и в таком же неопрятном полушубке зимой, держа в руке короткий верёвочный кнут. При одном взгляде на эту картину становилось понятно, что ни самой лошади, ни человеку, управлявшему этой убогой повозкой, не хочется никуда ехать. Ведь даже самокрутка в его губах дымила еле-еле, так что ему приходилось постоянно ею глубоко затягиваться, чтобы она не погасла. Настолько медленными и обречённо-тоскливыми выглядели эти двое. У водовоза было неопрятное небритое лицо и тусклые глаза, разбитые постолы на ногах в своей неопределённой скученности были больше похожи на обрубки трухлявых пней, нежели на человеческую обувь. Многократно порванный и заплатанный чем попало полушубок совершенно скрывал все особенности фигуры возницы, и только если сильно присмотреться, то можно было увидеть, что возница-то горбун. Нет, он не родился таким, а стал им от тяжелого болезненного недуга. Его история могла бы стать отдельной прозаической драмой, попади она в уши какого-нибудь маститого писателя или драматурга. Её бы читали на досуге, проливая прозрачные слезинки на книжные листы, и тысячи печальных вздохов подняли бы небольшой ураган, пронёсшийся по просторам ленивой империи. Но, не услышанная никем и никем не описанная, эта история стала простой и обыденной драмой. Настоящей. Житейской.

 

Когда-то он был молодым бравым солдатом: грудь колесом, усы рыжие форсистые. Служил не где-нибудь, а в самом стольном Санкт-Петербурге, за тысячи вёрст от своего дома. Был в полку лейб-гвардии жёлтых кирасир, чьим куратором числилась сама матушка, вдовствующая императрица Мария Фёдоровна. Он вспоминал это время как самые волшебные дни его длинной серой жизни. Каждый утро ему чудились вдалеке звуки полковых серебряных труб, игравших побудку в полку.

Каждую ночь во сне он вытянувшись стоял в строю на плацу, и бравый фельдфебель Федотченко пристально смотрел ему в глаза безумными зрачками, для острастки поднося огромный волосатый кулак к его лицу, если замечал неполадки в форме одежды.

Огромная конюшня с арочными сводами и деревянными колоннами, разделявшими эскадроны, где в стойлах хрустели овсом отборные лошади, куда он время от времени попадал на дежурство, была для него своего рода священным храмом. Запах лошадиного пота, конского навоза и свежего сена был таким родным, что вызывал спазмы в скулах только при воспоминании о нём. Может, кому-то из его армейских земляков и сослуживцев военная служба и была в тягость, но ему она была только в радость. После той жизни, которая была у него в деревне, и той, которая ожидала его по окончании службы, любое другое человеческое существование казалось переходом в высшие сферы жизни и прикосновением к сандалиям ангела. Если дома он с детства спал на старой пыльной дерюжке, заменявшей ему и постель и одеяло, то в казарме у него была собственная панцирная железная кровать. С матрасом, набиваемым каждый месяц свежей соломой. С полотняным наматрасником, который стирался раз в десять дней, суконным одеялом и даже с плоской ватной подушкой, на которой всегда снились сладкие сны. Никогда он даже и не мечтал, что можно жить так хорошо. Кормили их в низкой солдатской столовой, размешавшейся сразу за конюшней, но даже простую пшённую кашу заправляли сливочным маслом, а по праздникам и воскресным дням давали щи с мясом. Во время полковых праздников младшие офицеры скидывались и выставляли для солдат бочонок крепкого вина или водки. И тогда выпившего рядового, если он, конечно, вёл себя не буйно, не смел тронуть даже фельдфебель. Хотя в будние дни приходилось изредка получать от него зуботычины, но они были не обидными, потому что обычно попадало ему за дело. Вечерами их водили в подвал полковой часовни, где учили основам грамоты и числа. Потому что солдат, стоящий на посту, должен понимать хотя бы что показывают часы. Перед сном у них был целый час свободного времени, и тогда он улетал мечтами в свои родные края со страстным желанием рассказать своим ровесникам, с которыми ещё без штанов бегал по улицам, о своей теперешней прекрасной жизни. В казарме кто-то играл на гармошке, кто-то заворачивал друг другу салазки, а кто-то просто рассказывал друзьям сто раз пересказанные байки, и только он обычно отправлялся, как перелётный скворец, в полёт на родину. Хотя для себя уже тогда прочно решил, что назад никогда не вернётся. Познавший лучшее, никогда не захочет худшего. Те редкие дни, когда его отпускали в увольнительную в город, были истинным праздником души! Карнавалом мысли и фейерверком эмоций. Город завораживал его. И тогда он, лихо отвергнув свою природную скромность, иногда пытался приударить за какой-нибудь горничной или кухаркой. Хотя это никогда не удавалось, потому что у горничных и кухарок в фаворе были штабные писаря и прапорщики медицинской бригады, но эти попытки он всё же не оставлял. Он был молод, не дурен собою и уже строил туманные планы на дальнейшую жизнь, где-нибудь вблизи столицы.

Всё рухнуло в один ненастный день, когда полк выехал на учебные сборы в Гатчину. Жёлтые кирасиры в кавалерийской градации числились не только лейб-гвардией, но и тяжёлой конницей, и поэтому имели в арсенале своих вооружений длинные копья, которые в реальном бою были абсолютно бесполезны и выполняли больше декоративную функцию, нежели практическую. Использовались в основном для парадных маршей и показательных выступлений, чтобы эффектнее показать равнение конного строя и психическую атаку, называемую «лавой»!

В тот день его эскадрон, переправлявшийся к месту летнего лагеря, припустил аллюром, чтобы успеть к инспекторской офицерской комиссии, так как ожидался приезд самой императрицы. Кони скоро мчались по пыльным дорогам, и ветер обдувал разгорячённые лица впавших в азарт всадников. Нижние концы копий упирались во внутренний край стремени, так как долго держать копье на весу одной рукой было совершенно невозможно. Ехавший впереди совсем молодой солдат буквально на секунду ослабил хватку древка копья. Конь на неровности дороги замешкался и споткнулся, копьё выскользнуло из уставшей руки, тупым концом ударилось о пыльную дорогу и стало стоймя валиться в строну, обратную движению скачущего эскадрона.

Вот на острие этого копья на всём скаку и наскочил всадник, скакавший следом за неловким кирасиром. Железное жало пробило живот и задело позвоночник, выбив всадника из седла.

Медицинский офицер как мог остановил кровь, эскадрон продолжил движение, а покалеченного повезли на телеге в госпиталь.

Жизнь его умелые доктора успели спасти, а вот здоровье раненого пришло в полную негодность. Пролечили его в госпитале почти год и комиссовали по болезни. Сослуживцы и командиры собрали ему в дорогу приличную сумму серебром, искусные полковые доктора заказали в корсетной мастерской специальное приспособление для поддержания правильной осанки, так как повреждённый позвоночник совершенно потерял способность держать на себе тело. И, посадив на поезд, попрощались с ним. Так гораздо быстрее, чем он мог предполагать, он и оказался в родных краях.

 

В ту пору он ещё мог с помощью выданного ему корсета сохранять осанку, свободно передвигаться и даже не очень быстро бегать. По случайности именно в тот момент в слободке на краю городка умер водовоз, снабжавший этим природным продуктом всех, кто не имел возможности самостоятельно возить воду из реки. И он, сразу же купив на остатки вручённых ему полковыми товарищами денег небольшого, но выносливого тувинского коня, телегу с санями и большую водовозную бочку, занял это доходное место. Буквально через пару месяцев он женился на мещанке из пригорода, бывшей в прислугах у доктора Бонса, и еще через семь месяцев жена родила ему девочку. Тёща и жена утверждали, что девочка родилась недоношенной, поэтому получилось такое несовпадение в сроках. Но недоброжелатели из соседей, загадочно и иронически улыбаясь между собой, делали всякие неприличные намёки на слишком быстрое замужество, слишком быстрые роды и слишком доброго к ней доктора, которого бывшая служанка уговорила стать крёстным отцом прекрасной светленькой и глазастой девочки, совершенно не выглядевшей несчастным и недоношенным младенцем.

Не очень часто, но бывало, что на день ангела и рождество доктор баловал свою крестницу небольшими подарками или вручал пару хрустящих купюр на сладости. Он действительно был очень добрым и на слухи никакого внимания не обращал. Но слухи всё же дошли и до законного мужа и однажды средь бела дня он сорвался и накричал на доктора, наговорив много несуразностей и обидных слов. Доктор молча выслушал, шлёпнул вожжой своего коня по гладкому крупу, и с тех пор больше его пролётка не останавливалась у дома водовоза.

 

А тем временем здоровье у отца девочки стало ухудшаться. Двигаться ему становилось всё труднее и работу выполнять приходилось всё медленней. Но совсем бросить работу он уже не мог. Водовозное ремесло и торговля гусями, которых стала держать жена, были источниками дохода семьи. Летом спасал большой огород, но зимой становилось совсем туго. И тогда в семье бывало по неделе сидели без хлеба, ожидая, когда пользующиеся услугами водовоза сумеют внести плату за эту услугу. Должность водовоза никогда не была уважаемой в этом околотке, и постепенно пренебрежительное отношение к покалеченному солдату вошло здесь в привычку. Злые на язык мальчишки насмехались над оборванной одеждой водовоза, хоть и сами были одеты не намного лучше. А одежда постоянно портилась, потому что заполнение бочки на реке было процессом, при котором ведро постоянно цеплялось за складки одежды, и никакие кожаные фартуки не могли спасти от постоянных зацепов и порывов. А денег на покупку новой просто не хватало. Мальчишки бежали зимой за его санями, выкрикивая насмешки и ругательства, а он в ответ только молча грозил им кулаком, да пытался достать своей верёвочной плетью особо донимавших его. Сани были похожи на большой обледеневший ковчег, плывущий по заснеженным улицам. Толстые сосульки от потёков воды совершенно изменяли их форму и объём бочки. Сам возчик тоже напоминал непонятное существо в своём полушубке, неравномерно покрытом корочкой льда на локтях, на полах и в негнущихся штанах, покрытых латами того же льда и инея. Соседи недолюбливали его жену, считали легкомысленной дамочкой, что завела ребенка без законного венчания. Да, так считали. Хоть в большинстве своём почти они все в девичестве открыто гуляли с парнями, солдатами и приказчиками.

Саму девочку обзывали «горбуньей», «горбатой» и «водоноской», имея в виду внешность и работу её отца. Они искренне полагали, что отцовский горб передастся ей по наследству и, повзрослев, она станет такой же уродливой и скрюченной в районе груди, как и её отец. Относились к ней свысока и никогда не принимали в свои игры. Сколько слёз она пролила, известно было только одному Богу. Правда, , когда она выросла и стала видной девушкой, затмив красотой всех сверстниц, считавшихся раньше красивыми, ей было лестно наблюдать, как эта же выросшая ребятня, открыв рты, смотрит ей вслед и не может скрыть своего восхищения. Но прошлого не вернуть, детство было отравлено ядом всеобщего презрения и пренебрежения. Этой маленькой девочкой и была Дуся Штоль.

К своему крёстному отцу она так и не подошла, потому что постеснялась и потому что поняла, что даже поговорить им будет не о чем.

 

И тем вечером после ресторана они шли с Ашкенази в полной темноте, не боясь, что их кто-то увидит, крепко держась за руки, и Дусе хотелось целоваться на каждом углу. Она останавливалась, поднималась на цыпочки и легонько прикасалась губами к губам Марка Иосифовича. Чувство благодарности и любви разливалось в её душе, ставшей от вина ещё больше и тёплее. Придя к доктору домой, они не стали зажигать лампу, разделись прямо на пороге комнаты, побросав одежду на старое рабочее кресло, и так крепко слились в объятиях, что до самого утра, пока за окнами не забрезжил хмурый рассвет, не разжимали рук. Лежа спиной на шелковой простыне, задыхаясь от страсти, в короткие перерывы отдыха она жаркими губами шептала в мужскую твёрдую ушную раковину: «Люблю вас, Марк Иосифович, очень сильно люблю и буду любить всегда». На шутливый шёпот доктора: «А не заревнует ли Коля?» - она, задыхаясь от телодвижений, отвечала страстно и совершенно серьёзно: «Я и Колю, Марк Иосифович, тоже люблю, и хочу быть ему хорошей женой, но вас я всё равно сильней люблю. И хочу, чтобы вы меня тоже любили и никогда не бросали одну. Мне так не хватает вас!» – после этих слов доктор надолго замолчал и до самого утра, казалось, обдумывал это удивившее его признание. То утро было прекрасным и нежным. Они, перекидываясь улыбками, собирались на работу, пили сладкий чай с халвой из семечек подсолнуха и свекольной патоки и были по-настоящему близки и счастливы.

И вот теперь после спектакля, бредя по улице, она испытывала такое знакомое ей с самого раннего детства чувство смертельной обиды.

Уже больше месяца Дуся умирала от ревности. Просто засыхала мыслями и душой, как нежная водяная лилия, на жгучем песке. Так она характеризовала своё состояние, пытаясь подобрать более точную метафору из прочитанных ею книг. Ей хотелось одновременно броситься доктору на шею, зацеловать его шершавые от вырастающих щетинок щёки и задушить в крепких объятиях. И через минуту расплакаться на его плече и потом расхохотаться ему в лицо, с презрением отвергнув его домогания. Но он и не собирался её домогаться, а наоборот, стал необыкновенно вежлив и корректен с нею, поэтому такое было пока невозможно. Самым лучшим и надёжным способом жестоко отомстить ему, была бы возможность внезапно умереть, ну например, например… утонуть в реке! Но желательно так, чтобы было перед смертью не очень холодно, потому что по реке морозное течение гнало ледяную шугу и жёлтую глину вперемешку с обломанными стволами и ветками смытых с берегов деревьев. Поэтому была высока вероятность, что её красивое и молодое тело потом не смогут найти в этом смертельном потоке, способном своей силой перемолоть даже метровые валуны.

Можно было, эффектно оставив небольшую красиво написанную записку: «Прошу никого не винить в моей смерти, я просто устала от горестей жизни»,- отравиться противно пахнущими фосфорными спичками, что продаются на базе потребкооперации. Но это тоже не было самым хорошим вариантом, так как говорили, что тогда лицо покойника приобретает отёчный вид и неприятный восковой оттенок и румянец на щеках совершенно исчезает. Идея с повешением тоже не вдохновляла её, так как она не хотела долго мучиться перед смертью, полагая, что достаточно уже намучилась и в этой жизни. Да и странгуляционная борозда, или как её там правильно называют, на её прекрасной шее не добавит эстетического удовольствия всем провожающим её в последний путь.

А она уже очень хорошо и зримо представляла себя лежащей в обитом розовыми и фиолетовыми лентами сиреневом гробу, густо обсыпанной по бокам бесчисленными живыми цветами и в белоснежном платье, о котором она всю жизнь мечтала, но так и не смогла купить, потому что хозяйственные заботы всё время съедали большую часть очень небольшого оклада медсестры. Хлеб, мыло и керосин для примуса оказывались всегда важнее белопенных нарядов. Тогда толпящиеся вокруг немногочисленные родственники, конечно, будут безутешно рыдать. И что греха таить, за этим ей будет очень приятно подсматривать. Будет хватать себя за свои короткие редкие волосы и падать в обморок её муж Коля, запоздало жалея что так мало обращал на неё внимания в прошлой жизни. Честно сказать, наивного и доброго Колю в толпе прощающихся ей было жальче всех. И конечно, совсем рядом у её лица будет стоять этот мерзкий неверный изменщик, доктор Марк Иосифович! По его лицу будут катиться крупные слёзы и падать к ней прямо в гроб. Кап-кап-кап. На грудь и на перекрещенные в прощальном привете руки. Так тебе и надо, доктор Ашкенази! Наверное, только тогда они, все её мучители, по-настоящему смогут понять, как были несправедливы к ней и какого надёжного друга, какую верную жену и прекрасного специалиста и помощника во всех делах они потеряли. Они будут плакать, мысленно взывая к ней и моля её возвратиться в этот бренный мир, но будет уже поздно. Назад уже, к их сожалению, ничего нельзя будет вернуть. И её прекрасное даже после смерти тело станет им горьким упрёком до самого конца их рухнувших после этого никчемных жизней! От этих мыслей слёзы текли из её глаз, движения Дуси становились замедленными и неточными, аппетит совершенно пропал и короткий сон приходил только под самое утро.

Вот в таких грустных размышлениях и проводила она рабочие дни, глядя с тоской на не обращающего внимания на её страдания доктора, а потом и одинокие вечера дома, с ещё большей тоской взирая на совершенно равнодушного к её страданиям мужа. Но когда наступил крайний срок, для того чтобы определиться окончательно, случилось маленькое событие, которое на время, как казалось ей, задержало эту драматическую развязку. Именно оно и было виновато в том, что красивой трагедии не случилось.

Окотилась серая домашняя кошка с неопределённой кличкой, которую звали то Дама, то Мадама. Это случилось прямо в обеденный перерыв, когда Дуся прибежала к себе домой перекусить жаренной с луком картошкой и стаканом простокваши. А с тех пор, как она стала страдать, она принципиально не брала с собой на работу обеды, чтобы её голодные страдания стали видны всем. Котёнок был совершенно чёрной масти, без единого пятнышка постороннего цвета. Быстро пообедав и бросив котёнка на старую тряпицу под лавкой, она снова убежала на работу. А когда возвратилась домой, то увидела, что котёнок так и лежит, жалобно попискивая в полном одиночестве, а его злодейка мама гуляет на улице, совершенно не обращая внимания на своего отпрыска. Тоска и жалость сдавила Дусино сердце. Она вдруг представила себя вот этим котёнком, одиноким, заброшенным, умирающим от голода и никому не нужным. И если для себя она решила, что её жизнь уже почти закончена, то хотя бы сделать перед смертью одно доброе дело она ещё может. Ведь самой ей умереть никогда не поздно.

 

Снова надев своё короткое пальтишко, она побежала в больницу и через полчаса принесла оттуда из детского отделения полный стакан жирного деревенского молока и стеклянную пипетку с каучуковым наконечником, которую без спроса вытащила из медного стерилизатора в кабинете своего доктора. Потому что кошка, вернувшись под утро, совершенно не реагировала на стоны своего теперь уже сиротского создания и оказалась без молока, хоть сердобольная медсестра и пыталась несколько раз подложить котёнка к соскам матери. Молоко если раньше и было, то исчезло за целую ночь, проведённую кошкой на холодной улице. Вот с тех пор Дусина жизнь обрела временный смысл. Котёнка нужно было кормить через каждые два часа, как посоветовала ей медсестра-акушерка, всё время держать в тепле и беречь от сквозняков. На ночь она всегда заводила будильник. И по первому короткому звуку просыпалась и вливала пипеткой в крошечную пасть котёнка строго отведённую дозу молока из стакана, стоящего на не остывающей за ночь плите. Занятие это было утомительное, но она решила принять эти страдания до конца. Теперь ей приходилось во время рабочего дня три раза отпрашиваться с работы, чтобы прибежать и покормить это логическое обоснование теперешней своей жизни. Доктор удивлялся, но уж кому-кому, а своей медсестре, с которой его так много раньше связывало, отказать, конечно, не мог. Кривился, но разрешал отлучки. Её укоряющих, кротких и молящих глаз с дрожащими в них слезинками он боялся теперь больше, чем всю трудовую инспекцию РСФСР…

 

И если поначалу котёнок всячески противился кормлению и сообразно своему заложенному инстинкту везде искал мамин сосок, смешно тычась своим крошечным носиком во всё теплое и мягкое, что попадалось на его пути, то через неделю почти привык к пипетке и торопливо принимал положенный ему молочный паёк. Через день приходилось его купать и вытирать чистой тряпочкой, так как ухаживать за собой он ещё не умел. Класть его на печку для полной просушки шерсти и следить, чтобы он далеко не выползал на своих тонких лапках из своего тёплого угла, так как была опасность случайно на него наступить… Несмотря на то, что он рос на искусственном вскармливании, да и сама его жизнь оказалась чистым капризом горюющей от несчастной любви женщины, рос он достаточно быстро и стабильно. Видимо, неосознанно торопился воспользоваться этим единственным на миллион шансом, остаться на этой земле не крошечным кусочком плоти, окончившей путь в ведре с водой, а полноценным котом, покорителем соседских дворов, огородов и завоевателем сердец зеленоглазых хвостатых красавиц, которые почувствуют в нём удачливого и сильного самца, способного побороться за свою жизнь и одарить любимых избранниц своим бесчисленным потомством. В три недели котёнок уже самостоятельно ел из блюдца, а в месяц уже вовсю гонялся по комнате за вялыми осенними мухами и хвостом своей подлой матери, так и не признавшей в нём своего законного сына.

 

И, глядя на эту картину, Дуся решила ещё немного подождать перед тем как окончательно совершить жестокую и неожиданную месть своему обидчику.

И чем больше внимания уделяла она своему подопечному, тем чаще отвлекалась от тяжких дум и переживаний. И даже иногда у неё стала проскальзывать мысль, что, возможно, ещё не всё потеряно. Да, соперница пока сильна. Но если трезво судить, она не идёт ни в какое сравнение с нею. Эта временная фаворитка явно старше. У неё длинные ноги с развитыми мышцами, как у человека, занимающегося тяжёлым физическим трудом, широкие для женщины плечи и быстрые, вовсе не женственные движения.

Разве может она хоть в чём-то сравниться с Дусей? С её идеально и равномерно белоснежной кожей? С её голосом, от которого сладко замирают мужчины, от её не очень большой, но очень упругой груди, прикасаясь к которой доктор натурально начинал сходить с ума. От её походки, на которую часто оборачиваются мужчины всех возрастов. И наконец, от её губ, одно прикосновение которых способно унести человека в рай? В конце концов, у неё пока есть законный муж Николай, который, уж точно, в обозримом будущем не собирается её покинуть и чья голова просто не может вместить даже самую маленькую мысль об измене….

Она ненавидела тот день и тот час, когда на телеге привезли в больницу эту женщину, с которой теперь Ашкенази вышел под руку из театра. У неё была какая-то незначительная травма, и доктор, осмотрев и подлатав её повреждения, просто вцепился в неё железной хваткой. Что же в ней было такого, чего не было в Дусе? Когда привезли эту дамочку, Дусе поначалу даже показалось, что это был мужчина, поскольку она была одета в штаны и на голове была длинная, но какая-то мужская стрижка. Но мало ли сейчас женщин, которые надели штаны, взяли в зубы папиросы и коротко остригли волосы? Современные женщины страшные хищницы, чтобы пропустить такой алмаз, бесхозно валяющийся в пыли. Она ещё раз шёпотом повторила эту фразу и удивилась своим высокопарным мыслям…