Пан Марек проснулся от непонятного гула. Серый день заглядывал в комнату через щели в жалюзи, дождь бил по стеклам. Шум дождя всегда действовал на старого пана успокаивающе, но гул, доносящийся с улицы, был непонятным и от этого тревожным. Старик посмотрел в окно. Несмотря на усиливающийся дождь, по центральной улице, ведущей к реке, шла толпа. Там, на холме, над городком возвышался на невысоком каменном постаменте вылитый из бронзы солдат. Он стоял , глядя вдаль и придерживая одной рукой перекинутый через плечо вещмешок, а другой крепко сжимал автомат. Этот памятник был для старика частичкой воспоминаний о страшных годах его детства. Когда-то у подножия постамента лежали цветы, а теперь здесь валялся мусор и были видны следы костров.

В дверь постучали.

- Поляки, выходите! Идемте с нами. Освободим наш город от последнего оккупанта!

По подъезду ходили люди, стучались в квартиры. Где-то хлопали двери. Старый Марек замер. «Началось,- с горечью подумал он,- значит, это были не просто разговоры. Неужели они решатся?»

Толпа улюлюкала, свистела, кричала какие-то лозунги. Дойдя до памятника ,она на секунду замерла, а потом взметнулась десятками рук и в солдата полетели бутылки, камни, яйца. Кто-то бросил открытую банку с красной краской ,и она кровавым ручейком потекла вниз по бронзовым сапогам к постаменту, залила высеченную на нем звезду и надпись, которую когда-то в знак глубокой благодарности выбили на сером камне горожане. Толпа разразилась довольными воплями, кто-то подскочил к памятнику и стал бить по нему ногами. В руках толпы появились молотки, железные пруты, и все это с силой опускалось на серый камень под свист и одобрительные крики. Несколько крепких молодых людей вскарабкались на фигуру солдата и начали опутывать её веревками. Толпа кричала, советовала, бесновалась.

Несколько стариков, среди которых был и пан Марек, с непокрытыми головами стояли поодаль от толпы.

« Что ж вы делаете?- шептал старый пан, оттирая с лица то ли капли дождя, то ли слезы.- Грех, великий грех падет на всех нас. Не простит Господь глумления над теми, кто жизнь свою отдал, чтоб мы жили! Опомнитесь, люди! Вспомните…»

Старый Марек помнил! Помнил, как в тихий польский городок вошли немцы. Ему тогда было лет семь, и он вместе с мамой и старшей сестрой осторожно выглядывал из-за занавесок на улицу, где хозяйничали прибывшие. Они входили в дома, останавливались на покой, а хозяева этих домов вскоре выходили на улицу с узлами и понурив головы отправлялись на поиски нового жилища. Большая комната в двухэтажном домишке, где жил Марек , не привлекла внимания солдат вермахта , и мама вздохнула с облегчением: ведь ,выгони их немцы из дому, и идти-то было бы не к кому. Семья переехала сюда незадолго до войны и еще не успела обзавестись друзьями.

Пан Марек помнил, какой растерянной и испуганной вернулась домой мама после « собрания» на площади у костёла. Туда созвали все взрослое население городка для объявления нового порядка и соответствующих ему приказов , и в назидание всем там же расстреляли многочисленную еврейскую семью, начиная с новорожденного Юзека и заканчивая старым безногим паном Лейбой, которого принесли на площадь его взрослые внуки.

« Матерь Божья,- шептала мама, заламывая руки перед небольшой фигуркой Девы Марии,- детей-то за что? Ведь невинные еще, пожить-то не успели! А старики… Кому помешали, кому перешли дорогу? За что, Матерь Божья? Как жить-то будем?»

Теперь Марек с сестрой сидели дома. Мама запретила им без надобности выходить на улицу. Да им и не очень-то этого хотелось. Их улица опустела. Иногда только слышался торопливый стук башмаков по мостовой , потом скрипели двери и все снова смолкало. В городе шла охота на молодых людей и подростков, которых могли схватить на улице в любой момент для отправки в Германию. По вечерам действовал комендантский час. Среди горожан ходили слухи о том, что немцы вывозят куда-то людей, но никто из этих поездок еще не возвращался. Говорили и о многочисленных арестах , пытках и издевательствах. Говорили тихо, с оглядкой и только тем, кому доверяли. Такие разговоры могли привести к смерти. Марек помнил ,как на площади напротив костела стояла виселица, на которой висел Лешек, сын пана Коцюбы ( он был арестован за то, что рассказывал о каком-то овраге километров в пятидесяти от города полном расстрелянных людей). Через несколько дней на площади появилась виселица. Еще через день немцы устроили прилюдную казнь, согнав на площадь горожан. Лешек висел всю зиму. Почерневший, высохший на морозе, он и на человека уже не был похож. Кто-то из немцев ради смеха привесил к щиколоткам юноши небольшие колокольчики. В ветреные дни Лешек раскачивался , колокольчики звенели, и город цепенел от ужаса .

Старый Марек помнил день, когда пропала Малгожата. Это было уже попозже, ему тогда было одиннадцать. Марек был худым долговязым подростком с испуганными и настороженными глазами. А вот сестренка расцвела. Мама остригла ее густые русые волосы, но даже из-под платка на ее высокий лоб падали непослушные прядки, а из-под густых темных ресниц на мир смотрели голубые глаза. В тот день мама плохо себя чувствовала и поэтому отправила на рынок дочь. У двери Малгожата обернулась:

- Я скоро. Марек, поухаживай за мамой, пока я не приду! Ты понял?

Она так и осталась в памяти Марека: тоненькая стройная фигурка , которую не могла скрыть даже серая мешковатая одежда, голубые глаза, строго глядящие на брата, и сдерживающие улыбку пухлые губы.

Сестра не вернулась. Мама обегала весь городок, но Малгожата как в воду канула. Правда, говорили, что в этот день в районе рынка снова была облава, и, по-видимому, девушка попала в нее. Мама до конца жизни винила себя в пропаже дочери. После войны она ждала хоть какой-то весточки от неё. Встречала поезда, на которых возвращались из Германии угнанные в рабство люди, расспрашивала их, но о шестнадцатилетней Малгожате Ковальской из городка Н… никто ничего не знал. Мама умерла в середине 70-х годов, так и не простив саму себя.

Еще пан Марек помнил, как горел город. Это было в последние дни оккупации, бои шли на окраинах. Немцы уже не могли сдерживать натиск русских и и, отступая, поливали из огнеметов все, что попадалось им на пути. Марек с мамой и с дюжиной соседей сидел в тесном подвале, прислушиваясь к грохоту боя. Их миновали огненные струи, но даже сюда сквозь грохот орудий доносились страшные вопли заживо горевших людей. И тогда женщины еще теснее прижимали к себе детей и громче молили Деву Марию о заступничестве. А Марек и еще несколько подростков постоянно пытались выскочить наружу, чтоб своими глазами увидеть отступающих немцев и языки пламени, доходящие до небес. Матери загоняли их обратно в подвал, но мальчишкам не сиделось на месте.

Утром в городе не осталось ни одного немца. А пустые еще вчера улицы были полны людей. Одни суетились среди черных от копоти развалин, стараясь вытащить из-под обломков хоть какую-то домашнюю утварь и одежду, другие окружили русских солдат, стараясь дотронуться до плеча или руки, что-то говорили, смеялись и плакали. Марек впервые слышал русскую речь ,но понимал почти все, о чем говорили русские. Потом он ел кашу, заправленную мясной тушенкой, которую солдаты варили тут же на улице и раздавали всем желающим. Обжигаясь горячим варевом, мальчик думал о том, что ничего вкуснее он еще не пробовал.

Пан Марек помнил вкус солдатской каши еще долгие годы. И вкус этот был неотделим от ощущения свободы и покоя, впервые испытанного тринадцатилетним мальчишкой зимой далекого 45 года.

К десятой годовщине Победы на холме у реки был возведен памятник солдатам, погибшим при освобождении городка от немцев. Внизу холма разбили клумбы, поставили скамейки. По вечерам здесь гуляли влюбленные пары, днем резвились ребятишки. Сюда приходили молодожены, чтоб положить букет цветов к его подножию.

А теперь на глазах старого пана памятник погибал, а вместе с ним второй раз убивали Солдата. «Как произошло, что все это забылось?- думал старый Марек, глядя на связанную веревками бронзовую фигуру.- Может быть , слишком мало рассказывали мы о том, что пришлось пережить? Боялись разбередить незаживающие раны? Дети наши немного знали о том времени, внуки еще меньше, а для правнуков освободитель стал оккупантом, таким же, как те, в форме мышиного цвета, которые жгли, насиловали, грабили и убивали».

А связанный , измазанный краской Солдат гордо возвышался над беснующейся толпой. Десятки рук схватились за концы толстых веревок, пытаясь сбросить его с пьедестала, но Солдат крепко стоял на своем постаменте. На века, видно, возводили памятник деды и прадеды тех, кто сегодня осквернял их память . И лишь после того, как веревки привязали к подъехавшему грузовику, Солдат закачался. Фыркая машина, рывками пыталась сдвинуться с места , натягивая веревки. А Солдат стоял! Качался, скрипел, но стоял, глядя незрячими глазами куда-то вдаль. И по его лицу стекали похожие на слезы тонкие струйки дождя. После пятой попытки бронзовые ноги надломились, и Солдат начал падать. Он падал медленно, как падает на землю воин, смертельно раненый в бою , до конца выполнивший свой долг.

Старый Марек шел домой. В душе была пустота, как будто вместе с Солдатом было сломано, уничтожено все, что он бережно хранил в своей памяти. Перед глазами стояли мама с Малгожатой, старый Лейба, пан Коцюба со своим Лешеком. Ему вспомнился вкус солдатской каши и тот восторг, который он испытал, впервые услышав русскую речь, ведь она была похожа на польскую и маленький Марек понимал ее. А теперь все это уйдет, уйдет в небытие, потому что поздно уже делиться с кем-то своими воспоминаниями: людям, предавшим память отцов и дедов, это стало неинтересным.

Дождь усиливался, и его крупные частые капли падали на согнутую спину и плечи старика , медленно бредущего по пузырящимся лужам .