Потолок набухал и шёл от люстры крупными трещинами, как растрескивается в пустыне от зноя обезвоженная земля. Это напоминало что-то, и я силилась вспомнить, что... Но ничего не вспоминалось, и от этого становилось ещё мучительней и тревожней, беспокойней и больней. Таково одно из моих первых воспоминаний детства: я лежу с высокой температурой и гляжу прямо перед собой.

В потолок, что навис надо мной и растрескался. Он похож на таблетки, которые ломают для меня на половинки и четвертинки, а они сопротивляются и идут вкривь и вкось. Вот потолок сильнее набух, он силится что-то из себя выбросить, избыть, но пузырь этот никак не прорвётся. Вдруг меня пронзает резкая боль узнавания: вот оно - это потоп!

Я вспомнила: соседи, что сверху уехали, не закрыв кран, или может у них просто трубу прорвало, и на нас с потолка сверзаются потоки воды. Но не просто льются, а предварительно набухая пузырями, словно стираемое в тазу бельё, потолок, не выдерживая напора, лопается, как нарыв и выплёскивает своё содержимое нам на головы. Мне страшно и весело одновременно, и, спрятавшись от разбушевавшийся стихии под стол, я сижу там, словно под зонтиком, или крышей, наблюдая, как в расставленные бабушкой Аней и мамой по всему полу тазы и вёдра, сливаются потоки импровизированного дождя. Игра, всегда игра. Так, словно я играю в жизнь, а она играет в меня...

И снова обратно, в свой бред... Я тяну к потолку руку тонкую и длинную, словно хочу проверить и наощупь понять, что же тут не так. Белая непослушная змея, она вытягивается и вытягивается, но всё никак не может дотянуться до растрескавшегося потолка. А это уже вовсе и не потолок, нет! Это расширяющиеся и схлопывающиеся вселенные. Я совсем крошечная, я ещё даже не слыхивала о теории большого взрыва. На меня несётся с огромной скоростью потолок, расширяясь и увеличиваясь до гигантских размеров. Он расщепляется на атомы и протоны и всё продолжает расти, надвигаться на меня. И нет конца этому странному полёту... Что я чувствую? Даже сейчас, через много лет, вспоминая об этом я ощущаю неизъяснимый привкус во рту и странное тяжеловато-щекочущее ощущение в животе... А тогда, маленькая, больная и несчастная, я с трудом выдерживаю шквал, просто ринувшихся на меня образов, эмоций, и чувств. Это и пульсация меня самой (от маленькой песчинки до бесконечности), и головокружение и шум в ушах от скорости полёта, и смятение от неизъяснимости происходящего, и усилие хилого беспомощного существа понять что-то, или вспомнить. А может, наоборот, забыть... Я метаюсь по постели со слипшимися на лбу волосами и хочу, и не хочу прекращения этого замысловатого бреда. Но тут, на самой границе этого мучительного ощущения сопричастности к чему-то невыразимому, я проваливаюсь в спасительное небытие. Что это было? Как выразить невыразимое? Как описать неосмыслИмое, едва изведанное на границе чего-то непознаваемого, состояние? Ну например, можно сказать, что это ощущение похоже на тонкую грань горячего чая на краешке блюдца, когда на него дуешь и вдыхаешь его пары почти едино-моментно. Когда стараешься самую чуточку пригубить и одновременно боишься ожечься.

Или ещё тоже очень давнее детское воспоминание о полубредовом состоянии в омуте ангины, когда я вдруг стала открывать для себя миры, как нескончаемую череду, как бы вложенных друг в друга, но не пересекающихся вселенных, похожих на огромных странноватых полу-матрёшек полу-гармошек. Откуда я это взяла? Я даже слов таких не знала. Возможно, это почти стершееся в памяти детское впечатление припомнилось мне позднее и уже тогда облеклось в слова. Может быть.

В детстве я очень любила качели. Я раскачивалась на них до самого верха так, чтобы чуть-чуть не крутануть «солнышко», удерживаясь в самой крайней точке зависания. Какое невероятное чувство невесомости! А потом, р-р-раз, и вниз с ускорением и ветром в ушах и тут же наверх снова почти до самой точки невозврата. Я укатывалась на качелях до головокружения, до стука в висках, до тошноты. Это пробуждало во мне узнавание полёта. Не иллюзорного, как падение с забора (было и такое), или полёт на самолёте, а настоящего. Как полёт во сне, или например, полёт птицы. Чувствуете разницу? Сейчас объясню. Если влезть на шкаф, настроиться на полёт, закрыть глаза и прыгнуть на диван вниз, то первая миллисекунда — это состояние полёта. Когда ты на эту миллисекунду знаешь (не просто веришь, а твёрдо чувствуешь), что можешь ЛЕТАТЬ. Это ни с чем не сравнимо, ни на что не похоже! Это и есть настоящий полёт. Всё остальное лишь иллюзия его, просто мираж. Ну ещё, конечно, полёт во сне, если память о нём не улетучивается при пробуждении.

Сны. Я умела в детстве (как и Вы сами, только, наверное, Вы об этом совсем-совсем забыли) управлять своими снами. А именно, заказывать перед засыпанием сюжет желаемого мультфильма, или сказки. Как я это делала? Очень легко: я ложилась на живот, полностью расслаблялась и вызывала в своём воображении яркие картинки того, что стремилась увидеть во сне. Самое главное было, не сложность в придумывании сюжета (фантазии у меня было, хоть отбавляй), самое сложное было, как следует сосредоточиться на воображаемой картине, ни на что не отвлекаясь. Если у меня получалось удерживать сюжет в процессе засыпания — мне всю ночь снилась именно эта, заказанная мной сказка. Игра? Конечно, игра!

Что же ещё? Я играла, как в куклы, в свои сны, а проснувшись наутро, могла до мельчайших подробностей вспомнить все свои ночные полёты. Если только сразу по пробуждении не отвлекалась на что-то постороннее. Может быть, это и были астральные полёты? Кто знает...

В куклы я играть любила и умела. Играла в них с удовольствием, я бы даже сказала, с упоением! Я могла в них играть одна часами, не произнося вслух ни звука. Весь сюжет с переживаниями и диалогами происходил только в моей голове. Я могла настолько увлечься этой своей пьесой в процессе мысленного диалога, так вжиться в игру актёров-кукол, так проникнуться насыщенностью внутреннего мира моих героев, что могла наяву начать плакать из-за несуществующих коллизий своих персонажей.

А ещё я любила грезить наяву. Не просто так, строя планы на будущее, или мечтая что-то получить. Вовсе нет. Я уносилась мыслями в неведанные края, каких возможно и на белом свете-то не существует и там разворачивала свои опусы, естественно, с собственной персоной в главной роли. То я плыла на белоснежном корабле по искрящимся лазурью в блеске пронзительно-прозрачных солнечных лучах морям-океанам в образе пленительной Людмилы из Пушкинской поэмы (но сюжет при этом проигрывая совершенно иной). То летела на ковре, влекомом по небесной выси гигантскими орлами с крыльями размахом с гору, или даже просто плыла на облаке по молочно-белой неземной красоты реке с берегами из чистого изумруда... Причём я могла предаваться своим мечтам в любое время и в любом месте своего нахождения, что, впрочем, не особо мешало мне одновременно пребывать в реальности земного существования. Может быть, лишь лёгкая рассеянность во взгляде выдавала окружающим моё полу-присутствие в их мире. И что интересно, если меня вырывали из моих грёз насущественные (а то и просто несуществующие для меня) причины, я, по завершении дела, могла легко возвратиться в ту же минуту и картину своих мечтаний и продолжать, как ни в чем не бывало, разворачивать дальше так некстати прерванный сюжет...

А потом, потом я выросла, но разве повзрослела?