«Третий ангел вострубил, и упала с неба большая звезда, горящая подобно светильнику, и пала на третью часть рек и на источники вод. Имя ей звезда «полынь»; и третья часть вод сделалась полынью, и многие из людей умерли от вод, потому что они стали горьки».

Откровение св. Иоанна Богослова.

 

Поезд, мягко покачиваясь и словно приседая на стыках рельсов, как большой неведомый зверь, тяжелой лапой раздвигающий вековые дубы и ели, мчался сквозь лес. Юлька с сыном были в купе одни – в этом направлении ехали немногие, да и каникулы давно кончились.

Но на очередной станции дверь дернулась, плавно отъехала в сторону и в купе вошла молодая худенькая женщина. Она тихо поздоровалась, задвинула под стол небольшую сумку, присела на свободное место и, устало откинувшись на сиденье, закрыла глаза. Юлька прикрикнула на расшалившегося сына:

- Угомонись, Саня! Видишь, тетя устала, не мешай ей отдыхать!

- А ты, оказывается, мой тезка, – женщина улыбнулась. – Ничего, он мне не мешает… Ехать, наверное, уже надоело? – повернулась она к парнишке. – Далеко вам?

- До Нежина. А там пересадка – к моей сестре едем, в Белоруссию, – охотно откликнулась Юлька.

Дорога и вправду была довольно долгой, и шустрый ее сынишка, успев переделать все запланированные «на поезд» дела – и порисовать, и почитать, и полежать на верхней полке, и поглазеть в окно – откровенно скучал и развлекался тем, что лазил по «второму этажу» и соскакивал оттуда Юльке на колени. Она обрадовалась попутчице, возможности поговорить – такие дорожные знакомства, как правило, ни к чему не обязывали, ничем не обременяли, лишь оставляли ощущение легкого нечаянного прикосновения к чужой судьбе, очередная глава которой писалась именно в этот момент и в этом месте.

- Меня зовут Юля. А вас, как я поняла, Александра?

- Можно просто Саша, – женщина сняла берет, и Юлька с ужасом увидела, что она совершенно седая. От внимательно взгляда соседки не укрылось ее откровенное изумление, поспешно спрятанное за тихим: «Извините…», на что та, мягко улыбнувшись, произнесла:

- Ничего, я уже привыкла, почти все так реагируют…

И, словно закрывая тему, спросила:

- То место, куда вы едете, сильно пострадало от аварии?

В конце восьмидесятых на Украине и в Белоруссии никому не надо было дополнительно объяснять, от какой именно аварии. Да и в России, где Юлька жила последние годы с мужем-военным и сынишкой, жизнь словно разделилась не просто на эпохи, эры, культуры, религии, общественно-политические формации, она разделилась на дочернобыльскую жизнь и после. До. И – после.

- «Гробовые» платят, – ответила Юлька, – а переселять вроде не собираются. Да и не говорит никто ничего толком. Я как раз в те дни в гости к сестре приехала, на 1 мая. Помните, чуть ли не йод живьем пили, форточки все задраили, полы в доме мыли каждые полчаса… Вот и вся профилактика.

- Помню… – Александра отвернулась к окну и словно застыла. – Хорошо помню. Голубое небо. Белоснежные облака. Тепло. Даже странно, как тепло…

- Вот-вот, – подхватила Юлька, – просто жара была. И верить-то не хотелось, что произошло что-то непоправимое, ужасное. Все вышли на первомайскую демонстрацию, хотя в газетах потом писали, что в нашем городе ее отменили. Как же отменили, когда я сама ходила туда вместе с сестрой и ее детьми!

…Сколько Юлька себя помнила, летние месяцы она проводила в Житомирской области, у бабушки. Потом уже, став старше, выйдя замуж и объездив с мужем полстраны, Юлька так и не нашла места краше и душевнее, чем бабушкино село. Река с тяжелыми, бурыми гранитными валунами, старая каменная мельница, синий лес на горизонте и на холме – голубые, ясные, как детские сердца, купола церквушки, где Юльку крестили. И тишина. Кажется, будто вечность стекает с верхушек тополей и наполняет собой все живое в этой первозданной красоте. Как там у Батюшкова: «У времени примерзли крылья…». И в те редкие дни, когда Юльке удавалось приехать в родное село, она прибегала на свое любимое место – на мост через реку с хрустальным именем Раставица и с изумлением, словно со стороны, наблюдала за собой: «Неужели я снова здесь стою, и не было этих долгих лет разлуки?» Ощущая себя вновь маленькой девочкой, она еле сдерживала рыдания от переполнявших ее неясных, каких-то непонятных чувств слияния с этим местом, с этой рекой, с этой церквушкой, в блестящем солнечном кресте которой как будто была заключена вся ее жизнь.

Теперь эта земля заражена радиоактивным йодом и цезием. И еще Бог знает чем. Хотя официальная медицина и чиновники от науки тогда чуть ли не хором утверждали, что ничего страшного не произошло, никакой опасности для людей нет и всем нужно только одно – успокоится и вести «нормальный образ жизни». В первые дни никто ничего не понимал и не хотел верить в какую-то мифическую, не видимую глазом, опасность. Только когда просочились слухи о первых пораженных радиацией – тушивших пожар на четвертом, взорвавшемся, блоке – о том, как страшно они умирали, только тогда пришло осознание того, что случилась настоящая беда…

После 1 мая слухи стали нарастать быстрее снежного кома. В газетах, по радио – одно, люди, которые приезжали «оттуда», говорили совсем другое. В железнодорожных и авиакассах Киева и Гомеля распродали все билеты на ближайший месяц. Взвинченные, напуганные неизвестностью люди штурмом брали вокзалы и поезда. Ехали куда-нибудь. Лишь бы подальше от Чернобыля.

…Все это вспомнилось Юльке так ясно и отчетливо, будто происходило вчера. В тот приезд на родину она была уже беременной, Санька родился через несколько месяцев, раньше срока, слабый и анемичный. Спасло его только прямое переливание крови. До самых последних своих дней Юлька не забудет крохотное синеватое тельце сына, распластанное в специальном кювезе, а вокруг – трубки и провода, провода…

Словно подслушав ее мысли, попутчица тяжело вздохнула и, погладив Саньку по голове, спросила:

- Сколько тебе лет, тезка? – и услышав ответ, тихо проговорила:

- Это ты сразу после родился…

Юлька никогда никому не жаловалась на терзающие ее проблемы, она как улитка, тихо уползающая в свою раковину при опасности, мгновенно замыкалась в себе, если неосторожным словом кто-то касался самого запретного – здоровья ее единственного ребенка. И потому так удивительно и неожиданно для нее самой прозвучали ее же собственные слова:

- Вы бы знали, как я устала – из больниц почти не вылезаем… То одну болячку найдут, то другую обнаружат. Вот и не работаю нигде, какая мне с ним работа…

Потом, словно спохватившись, добавила:

- Да не люблю я об этом говорить – живем, как все, радуемся, что день прожит, а далеко сегодня загадывать не стоит, все равно из этого ничего не выйдет… А у вас дети есть?

Женщина побледнела, снова отвернулась к окну и Юлька, кляня себя за идиотский оптимизм и поминая недобрым словом вагонную скуку, вытягивающую порой из попутчиков самое сокровенное, пробормотала:

- Простите, я только…

- Детей у меня нет. Пока… – Александра спокойно и доброжелательно смотрела на смущенную Юльку. – И муж мой погиб, там, в Чернобыле.

…Их звали одинаково – ее Александра и его Александр. Не так уж часто такое бывает. А вот у них – случилось. И это неординарное начало, как им казалось, предвещало и жизнь необычную, через край плещущую счастьем.

Он не любил долгих сборов и не менял своих решений. Приучила служба. Пришел домой с дежурства, повесил на гвоздик фуражку и улыбнулся: «Махнем, Сань, к моим?» Пока Александра хлопотала – в гости ведь к свекрови ехать – выкатил во двор мотоцикл, на котором гонял с детства, еще на отцовском. Любил повторять шутливо: «Самое главное в наше время – угнаться за временем. А «Ява» – самая быстрая машина на свете». Таким он и останется в ее памяти – статным, красивым, жизнелюбивым. «Держитесь ближе к жизни, ребята» – эта поговорка была его любимой…

Через два дня ее муж одним из первых ступит на охваченную пламенем площадку четвертого блока. Иногда Александра думала – если б можно было тогда предупредить их об опасности, оградить – была бы ее воля! Но не исправить сегодня того, что случилось вчера. А случись чудо, успей их кто-то предупредить, послушались бы они совета? Вернулись бы? Возможность-то такая была – отступить. Но только они остались, как были поставлены, на своих местах. Не ведали они еще тогда, что огонь был не самым страшным врагом. Тот, другой, невидимый глазу, был коварней – радиация.

Сколько ни спрашивали у Александра потом, о чем он думал там, на крыше – ничего конкретного он ответить не мог. А держался все три часа, пока не загасили огонь в машинном отделении. Он не помнил, как прибыла подмога, как докарабкался до лестницы, спустился вниз, и как подхватили его чьи-то руки. Первое, что спросил, придя в сознание: «Как там?» Ему ответили: «Затушили».

- Там был кипящий битум, – Александра на секунду прикрыла глаза, будто отгоняя жуткое зрелище горящего с треском и удушливым дымом покрытия, – он прожигал сапоги, брызгал на одежду, въедался в кожу. Люди слабели, их уносили от огня. А он все держался, над самым реактором…

Юлька, прижавшая к себе затихшего сына, судорожно вздохнула и слизнула языком соленую каплю, скатившуюся к губам.

- Саш, вам тяжело вспоминать, может быть…

- Он умер, Юлечка, у меня на руках, через пятнадцать дней после той проклятой ночи. Это было так страшно – руки, ноги целы, а человек словно заживо гниет. Перед смертью он, откашливаясь, выплевывал куски легкого…

Санька, вдруг заревев густым басом, задергал Юльку за рукав блузки:

- Мамочка, а я не умру? А ты не умрешь?

- Господи, не надо бы при ребенке, – Александра испуганно прикрыла ладонью рот.

- Надо! – Юлька утерла мальчишке нос и жестко повторила:

- Надо! Пусть всю жизнь помнит, как эти ребята… как они, молодые…

И вдруг сама заревела и, закрывая руками лицо, уткнулась в мягкую, фланелевую, такую родную спину сына.

- Я… я просто представила, на минуту, что Саня мой вырастет, а вдруг… Нет, не отдам, не пущу… И войны больше не будет, правда же?

Она как маленькая зареванная девочка, всхлипывающая от обиды и несправедливости, жалея и себя и сидевшую напротив нее молодую поседевшую женщину, словно оторвалась от реальности, как душа после смерти отрывается от тела, и поняв, что ей не смириться с ужасной и страшной действительностью, наступающей ежечасно со всех сторон, не уберечь себя и своих близких от неведомых, непредсказуемых катаклизмов, только и смогла, как заклинание, повторять:

- Все будет хорошо. Все будет хорошо. Ведь правда, Саша, и у вас тоже все будет хорошо!

- Конечно, конечно, Юлечка, – Александра теплой ладонью накрыла Юлькины мокрые, вздрагивающие руки. – У меня… У меня тоже все будет хорошо…

После Саниной смерти она из Припяти уехала, как ни уговаривали ее родители. Работала учительницей в маленьком волжском городке, приютили дальние родственники. А через несколько лет, когда Саня стал реже сниться, вдруг углядела в толпе родителей, пришедших в школу со своими первоклассниками, молодого черноглазого красавца, чем-то неуловимо напомнившего ей погибшего мужа. Она едва не закричала: «Саня!», да вовремя опомнилась, только все оглядывалась, когда вела своих первачков в класс, не ушел ли мужчина, не привиделся ли ей как мираж в пустыне после долгих дней изнурительного одинокого пути. Нет, он не ушел, приветливо улыбался и махал рукой, как потом оказалось, племяннице-первоклашке.

Нет, не расскажет она своей случайной попутчице, как несколько ночей рыдала в подушку, как, в одночасье решившись, словно в ледяную воду прыгнув, передала ему записку через племянницу, где просила, чтобы пришел к ней в класс, помочь что-то прибить или повесить, уже и сама не помнила, что же она там сочинила. Он пришел. И остался.

Они встречались таких долгих и таких коротких полгода. А потом… Потом он забежал почти под утро, разбудил ее громким стуком в окно покосившейся хибарки, которую ей удалось задешево снять у доживавшей свой век одинокой старухи, и с порога, тяжело и отрывисто ее обняв, глухо обронил:

- Все, Саня, прости, мне нужно ехать домой. Здесь мы свою работу закончили, теперь дальше рванем – у военных строителей, сама знаешь, судьба такая. Заскочу только к своим, в Саратов. Ведь у меня, Саня, жена есть. И дочка. И звать ее как тебя, Александрой.

- Сколько ей лет? – только и спросила тогда она, чувствуя, как падает, рушиться вечная, казалось, стена, выстроенная ею из обломков былого счастья, стена, за которой она пряталась последние полгода. Обломки падали, засыпая ее с головой, и стало трудно, невозможно дышать.

- Да вот, 9 мая три года исполнится, – он еще что-то говорил ей, но Александра ничего больше не слышала – стена погребла ее под собой. Ровно три года назад, 9 мая, не стало ее мужа… Она в тот же день собрала свои вещи и выехала на Украину к свекрови. О том, что беременна, не сказала никому.

Поезд все отстукивал свою дорожную песенку, под ее уютную, нескончаемую мелодию в купе спал вихрастый смешной мальчишка, а две женщины, обнявшись, сидели молча в темноте и каждая думала о своем, но мысли их возвращались все-таки к одному: «Все будет хорошо».