"А мы все родом из деревни,

Из сеновалов и подклетей.

Мы до сих пор в деревне - дети,

Как ветви у больших деревьев..."

_______

 

… Иван Алексеевич затянулся «козьей ножкой» и замолчал.

В избе густо пахло щами из кислой капусты, деревенским самосадом и полуистлевшими портянками, лежащими в чёрном углу бесформенной грудой.

Образа, завешенные уже третий год после смерти хозяйки – и успевшие зарасти паутиной, да давно не скобленый стол, да липучие пятна вокруг него – всё носило отпечаток какого-то отрешённого запустения, равнодушия к жизни…

Только бились в стекло фиолетовые жирные мухи, да приблудный слепень выписывал круги над столом.

Гость всё мял в руке фуражку, и всё не решался пригласить хозяина выйти во двор, на свежий воздух, подальше от этой затхлости и спёртости, от самого духа безразличия ко всему миру.

- Ну ладно, айда выйдем на свет божий. Вижу, измаялся весь уж, - внезапно прервал молчание Иван Алексеевич, и сам первый неожиданно легко, без скрипа и кряхтенья, как бы спорхнул с лавки – как с насеста, и открыл дверь, пропуская гостя на мост.

- Да ты не смущайся – я-то знаю – не амброзиями у меня воняет. Дак я ж всё равно запахов совсем не чую-то. С 43-го ещё. В носы тогда нам капали дрянь какую-то, чтоб не чуяли ничего, когда из танков ребяток наших выгребали, обгорелых да раздувшихся. И куски от них… Из легкораненых и комиссованных команду состряпали – и марш-марш на Прохоровку. Братские могилки сооружать. По жаре-то… Вот нюха и нет с того…

 

Иван Алексеевич сидел на вросшем чуть ли не на треть в землю бревне полуторного обхвата, почерневшего и как бы отлакированного многочисленными сиделками, и, казалось, разговаривал сам с собой, такой же черный от годов, как и бревно.

- А насчёт того случая… Так когда это было-то! Ого-го!. . Ещё Толька, старшой, народился – года не прошло. Где-то двадцать седьмой получается. Эвон – когда!.. Но – помню! Точь говорят – у стариков память крепкая, на старое-то! Даа…

Тогда с батей моим задумали избу новую ставить, Вот эту самую. Ну, батя в сельсовете бумагу на лес выправил. И налегке пошли – деревья выбирать, метить. Батя ведь лесником ещё при барине здешнем был. Всё мне пенял, что в лесники, в помощники к нему не пошёл. А я тогда к лошадям пристрастие имел, к сбруе, упряжи всяческой. Вот и выучился на шорника… Но лес – любил…

Ну вот, топоры за ремни, по четвертушке хлеба в карманы – и в лес. А вышли-то уже поздновато – пока то да сё, да тут ёщё ко мне с заказом хорошим пришли – пока решили… Смотрим на ходики – а шестой час уже! Но август – светло ещё… Вот и пошли. До лесу-то около версты было тогда. Эт щас до него часа полтора пентюхать. А тогда – раз! И вот он – лес, берёзами светит.

Ну, по краю мелковат всё стоял, молодой ещё. Так, пометили четыре ствола – и всё. Говорю бате – завтра давай, с позаранку. А он – ни в какую: что дважды ноги бить? Пришли – сделаем. Вот так вот.

Пошли дальше, за Настюхино болото – в старый лес. В чёрный ельник.

Вот где стволы были! Самое оно – под нижние венцы. Тюкнеш по стволу – а он, как стопудовый камень, только прогудит глухо.

Батя решил и в сосняк сбегать, посмотреть и там.

А я под лапой елки на опушке сел. Сижу, краюху жую. Крошек немного у корней ёлки побросал – пусть птахам припас будет. Да и Хозяина уважить надобно…

И вот – пить захотелось – ну, прям мочи нету никакой.

Думаю – к родничку, что у Лешачьей балки, сбегаю по-быстрому. Возвернусь – и батя как раз придёт.

Шёл по иголкам еловым – сухо было. А к балке подходить – уже и мшистые кочки попадаются, и чавкать подо мхом начинает. Елей-то нет уже. Одни берёзки тощие да кривые, да кустарник всяческий.

Пришел к роднику. Из него редко пьют. В смысле люди редко. В неудобном месте. Да и течёт в Настюхино болото. А зверьё разное ходит.

А в балке уже сумрачно. Да и кусты нависли, тень густую дают. А вода – лёд! Аж зубы болят! Вот в ладонях согреешь чуток – и маленькими глотками. Хорошо!..

От удовольствия этого, наверно, и помутилось в башке-то. Вылез из балки на противоположный её край, а не в ту сторону, откуды прибёг. И иду спокойно так, наслаждаюся. Думаю – щас вот приду, и батя как раз придёт. И – домой. А там – уж небось картоха молодая в чугунке, да молоко в крынке – вечернего надою…Эх!..

Потом как-то – ушами, что ли – чую: не тот звук под ногами. Очухался, глянул под ноги – а лапти с обмотками уж по щиколотку в жиже вонючей, такой даже в Настюхином болоте нет.

Огляделся. Берёзы вдруг почему-то высокие стали, а не корявыми – болотистыми. Впереди, шагах в двадцати, выворотень сосновый. Ствол почти весь в жиже скрылся. Сзади – кусты густющие. Как сквозь них прошёл – не знаю. И везде эта жижа. Пахнет – как в бочаге затухшем.

Ни рыбы, не зверья. Одно комарьё гудит. Как провода на столбах…

Крикнул пару раз. А звук глохнет – как в подушку кричишь.

Стою. Куда идти – не знаю…

Вдруг – с правого боку – шлёп, шлёп. Звук – как бабы бельё о мостки шлёпают.

Посмотрел – мужик какой-то идёт. И мимо меня. Прямо к выворотню тому.

В сапогах. В черном с рыжими разводами дождевике – тогда такие только у начальства да у городских были. Думаю – куда прёт! Не видит, что ли – там сейчас глубоко будет. И – не мысли о том – кто такой, откуда здесь…

Вот и окликаю: « Мил человек! Ты куда? Не видишь – воды там сколько?»

Он – ко мне повернулся, остановился.

- Не беда. Пройду. Тут тропка притопленная имеется… Но – спасибо за заботу. Сам-то что, как столб, стоишь? Заплутал, небось? Айда со мной…

И снова – спиной ко мне. И пошлёпал к выворотню. Ну, я за ним.

Шлёпали по жиже где-то с полчаса. Он – впереди. Я за ним. Он – легко, даже в сапоги не черпанул ни разу. А я – раза четыре по пояс ухал в ямины.

Потом – суше стало…

Потом – и мох пропал. Обычная трава. Только сухая отчего-то. Как вымороженная после зимы…

 

Иван Алексеевич сощурился на садившееся за плетень солнце, и погладил рукой полированную гладь бревна…

- А тогда солнце совсем уж село. Как-то быстро село. Ведь плутал недолго – ан, глядь – и нет уже его. Одни сумерки синие, лесные. И – тени, хотя месяца сквозь ветки не видно вообще.

Вот и идём мы. Он – впереди, шагах в пяти-шести, я – за ним. Посветлело немного.

Посмотрел через голову вожака – изба впереди. И окна светят.

Гадаю – куда пришёл? Может – сторожка какая? Других изб-то поблизости нету.

Провожатый мой меж тем подошёл к избе, дверь отворил, буркнул: «Давай, заходи.» Да и сам – внутрь. Ну, я – за ним.

Изба – как изба. Только печь – давно не белёная. Да вместо лавок – чурбачки. А стол – две доски на колоде. Повернулся было в красный угол перекреститься, да хозяин за руку – хвать! «Не люблю этого», - говорит строго так. Ну, хозяин – барин…

Сели за стол. «Ну, вот, щас повечеряем, а утром – давай домой двигай, покажу – куда». И ставит из печи на стол чугунок. А в нём – картошка с грибами.

Я вытащил недоеденную четвертушку, разломил, протянул хозяину половину. Тот кивнул, и достал откуда-то из-за спины флягу мутного стекла с какой-то жидкостью. Потом таким же манером – две деревянные баклажки, и две ложки из липы, некрашеные и щербатые.

Жидкость оказалась обычным самогоном, правда, отдающим хвоей. А картошка с грибами была хороша! Только вот соли не хватало.

И тут вспомнил – Верка моя мне ещё с утра в спичечный коробок пару щепотей соли сыпнула. Да в карман портов и положила. А я и забыл!

Вот достал коробок, взял щепоть – да и в котелок!

Глядь – хозяин весь аж почернел. И сквозняк такой странный по избе прошёлся.

А хозяин скрипит, рта почти не раскрывая: «Зря ты, паря! Зря…» - и встаёт из-за стола, так, что башкой аж в потолок упирается. Дождевик на нём съёжился весь как-то, а под ним – как коряжина какая-то, с коричневой такой, изъязвлённой корой – такая у старого, гнилого тополя бывает…

И у меня – как глаза открылись! Шоры будто с них спали! Смекнул сразу – что с самим Хозяином за столом вечерял. Да не любит, виш, Хозяин, соли-то! Да и образов нет в избе. И светло в ней – а ни керосинки, ни лучины иль свечки там не видно.

Ага – думаю! Выпростал из-под рубахи крестик нательный. Тут уж сама изба ходуном заходила! А Хозяин уж весь в коряжину разросся, только глаза – как две гнилушки – мерцают, да скрипит всё: «Зря.., зря… Вывел бы утром. Уважил ты меня с хлебом-то… А теперь – сиди здесь!..»

Ну, я возьми – да и перекрести избу во все стороны! Она вся и затрещала-застонала. А я к выходу!

И тут дверью мне в лоб как залепит! И – всё…

 

…Старая, почти совсем слепая кошка Марфа – единственная домашняя скотинка Ивана Алексеевича – потёрлась о ноги хозяина, и, прыгнув к тому на колени, заглянула своими незрячими глазами в почти бесцветные белёсые, много повидавшие и видевшие на свете глаза одинокого старика…

- Что, Марфушка. Молочка заждалась? Будет тебе молочко, будет. Потерпи чуток ещё…

Очнулся я оттого, что прямо в глаза мне слепило полуденное солнце. И ветерок приятно обдувал разгоряченное со сна лицо. «Приснится же такое», - подумал я и оглянулся.

Вокруг меня простиралось Настюхино болото…

 

Батя рассказал мне, что, вернувшись из сосняка, подумал, что я ломанул домой – к ужину, молодой жене и первенцу…

Ночью искать меня не стал: «Не младенец, чай, не пропадёть!». С утра же – с двумя соседскими мужиками да с кумом – пошли меня шарить по лесу.

Батя потом на посиделках, бывало, рассказывал в сотый раз:

«Подошли к краю Настюхиного болота, гляжу – какой-то дурень на малюсеньком островке посредь топей приплясывает, руками машет и орёт чевой-то. О, думаю, куда Ваньку мово занесло! Начали слеги рядить, да хлопы вязать из веток. Часа два мучались – да вытащили непутёвого с островка того. И как он туда попал – верно, сам Хозяин в гости приглашал..»

А о том, что я ему рассказывал – никому и словом никогда не обмолвился…

Лет через пять после того какие-то учёные остолопы из города понаехали в барское имение - говорили, будто клад ищут. Военных пригнали. Разрыли всё. А под конец решили воду с двух верховых прудов у барского дома спустить - кто-то удумал золото на дне искать. Ну, взорвали плотинки - и затопило лес вёрст на 5 кругом... Ничего не нашли. Уехали. А лес - до самой войны стоял затопленный той самой гнилой водой, по которой я с Хозяином ходил...

Мета же от двери Хозяйской долго болела – вроде б и шишка уж сошла, а синяк всё ноет и ноет. Через год только – день в день – перестал лобешник болеть. Но – мета осталась – как родимое пятно на лбу… Хозяина подарочек…

Иван Алексеевич откинул рукой прядь прозрачно-седых волос назад. Круглое пятно размером с пять копеек рдело гладкой глянцевой кожей среди загорелого морщинистого, похожего на старую растрескавшуюся кору, лба…