– Черт!

Он, судорожно перебирая пальцами, пытался зажечь сигарету. Ночной дождь освежал и

дарил прохладу упившейся за день солнцем брусчатой дороге. Капли, медленно падая,

казалось, из самого космоса, выстукивали приятную мелодию. Сидя на ступеньках у театра,

он начал подпевать. Его пальто и каштановые волосы лоскутами развивались на легком

ветру, внушающем свободу. Желтоватый свет из окон здания частично освещал юношу.

– Да что же это такое?!

Он обратился к темноте, смяв промокшую сигарету в кулаке, встал, чертыхнулся и, засунув

зажигалку в карман, направился к дверям. Те со скрипом открылись и тут же громко

хлопнули за спиной. Из зала гулким эхом отдавался звонкий голос режиссера. Распахнув

дверь ногой, Ото скромно вошел, привлекая внимание других. Все, кроме юноши, стояли,

недоумевая. В воцарившейся тишине были слышны лишь уверенные шаги юноши и

поклацкивание его башмаков. Он в очередной раз подумал, как сильно любит театр. На

одиноких лучах металлического света искрятся пылинки, отдавая себя танцу воздуха и

слившись с его потоками; медленно, но уверенно стремясь вниз. Со стульев первого ряда он

взял свою тряпичную черную сумку и направился к выходу. Вслед были слышны лишь едкие

возгласы, постепенно утихающие по мере увеличения скорости бега из этого прогнившего

чужими устоями места. Внезапно непередаваемая легкость наполнила его грудь. Он бежал

не из страха, горечи разочарования в самом себе или всеобщего презрения. Это не было

свойственно Ото. Он бежал, испытывая бескрайнюю радость, свежесть крупных капель

летнего дождя на щеках, лбу и носу, сладостную надежду и предвкушение, окрыляющую

свободу самой Либертас. Он бежал со всех ног, словно больше ничто его не держало в этом

городе, как и на Земле. Словно он не зависел ни от чужих мнений и предрассудков, ни от

ненависти, ни от лицемерных страстей, фамильярностей, ни от любви. Это было

замечательное чувство, сотрясающее душу, дающее людям силы на большие дела, на

воплощения мечт.

 

Он бежал, пока наконец не выдохся. Оказавшись на какой-то неизвестной ему улице,

осмотрелся обреченно вокруг и понял, что не знает дороги назад. Дождь уже почти

перестал, а сине-холодный месяц начал проясняться, точно выглядывая из омута. Ото

повалился на колени, пытаясь отдышаться и оглядываясь по сторонам. Улица, как и эта

часть города, казалось, была заброшена. Безликие дома томили своими равнодушными

взорами непроглядно темных окон. Ото привиделось, будто весь мир обозлился на него и

поэтому в гордом молчании порицал и осуждал юношу с затаившейся злобой где-то глубоко

в фундаменте старых домов. Наверное, далеко не каждый бы смог провести ночь наедине со

своими мыслями в окружении безнадежно молчаливых зданий, разговаривая с лунным

светом и чем-то ещё, исходящим из сердца. Это «что-то» есть почти у каждого, но оно жутко

боязливо и осторожно, поэтому выходит только в самые необычные, спокойные и

безопасные моменты, когда знает, что его, это «что-то», никто не увидит, и ничто не ранит.

Оно уязвимо, точно молодой лист нетронутой лилии, прячется от ярких лучей солнца в тени,

как прячется от ночного холода в листьях. Возможно, это душа, возможно, демоны или

паразиты, шизофрения или вселенское счастье, но что бы это ни было – оно прекрасно. И

сквозь пристальное созерцание редких звезд, так точно мерцавшим в ответ на его

внутренние вопросы, Ото вновь понял, что это «что-то» нельзя показывать никому.

 

Лучи солнца, мягко скользящие по пока еще прохладному асфальту, разбудили Ото.

«Утреннее солнце,- думал он, протягивая руку навстречу ласковым лучам,- доверчиво и

приятно, так по-детски робко..». Странно, что Ото сны запоминал почти всегда, до малейших

деталей, но не искал в них какого-либо смысла, кроме случайного набора образов, красок,

иногда звуков и запахов. В этот раз ему снилось, как он едет в полупустом трамвае, тишина

режет слух, и только убаюкивающие мелодии бьющихся друг о друга колодок успокаивают,

привычный и незаурядный ритм. Он ехал, глядя в окно остановок пять, видел мерцание и

тусклые желто-синие сочетания цветов, свет и тень, отражения в стекле, улицы

незнакомого города, женский чужой голос на каждой из остановок. И вот, все пассажиры

вышли, но Ото оставался сидеть, в то время как водитель трамвая произнёс: «Дальше

трамвай не идёт, прошу покинуть транспортное средство.» Ото глядит на него в недоумении

своими голубыми и большими глазами, но машинист только и повторяет: «Дальше трамвай

не идёт, прошу покинуть транспортное средство.»

«Как же так?» подумал Ото; пытался было возразить, ведь его остановка совсем недалеко, и

раньше трамвай ходил и дальше, но в ответ одно: «Дальше трамвай не идёт, прошу

покинуть транспортное средство. Вашей остановки нет, не было и не будет. До свидания!»

Затем машинист садится на своё место, тянет за какой-то зеленый рычажок, и трамвай, с

тяжестью тронувшись и уютно постукивая колёсами, скрывается в тумане, утихая. Ото

остаётся один посреди проспекта, глядя в туманную даль, не в силах пошевелиться.

Память обрывается.

Нет и не будет.

 

– Как думаешь, сколько ночей нужно провести в чужих городах, чтобы понять, что твой

город исчез/затерялся среди детских грёз?

Позади Ото раздался подрагивающий девичий голос. Лёжа на спине, он приподнялся на

локтях и запрокинул голову назад.

– Вероятно, очень много. Зависит от того, как далеко ты уехал от своих ребяческих амбиций

к себе нынешнему...

Она хмыкнула, обошла юношу и села рядом на корточки, пристально вглядываясь ему в

глаза и щурясь. Ото приподнял одну бровь и расплылся в улыбке, потом и вовсе захохотал.

Это заметно смутило девушку, и она насупилась, сжимая крепче рукоятку синего зонтика в

руке. Тогда он заговорил:

– С каждой ночью ты теряешь частичку своей и без того маленькой, беззащитной души.

Плата за уединение. И когда она вовсе пропадает, ты по-настоящему становишься тем, кем

должен быть.

– Мне казалось, душа и есть мы.

– Нет. Со временем от потрескавшейся сердцевины не остаётся ничего, кроме чувства/ like

something's missing/ будто чего-то не хватает, но и оно вскоре проходит. Ведь мы не

меняемся, а становимся собой…

– Что же делать, Ото, если нет тебя? Ты чувствуешь? Ты слышишь? Проснись наконец, черт

тебя подери!

– Простите?..

Она выдержала небольшую паузу, пропадая и затихая, точно круги на воде, как мираж или

галлюцинация, еле заметная; затем возникла вновь из ниоткуда, подобно продолжению

давно забытого сна, и снова заговорила:

– ...И любить есть смысл? Ведь не все могут… любить.

– Также как не все способны ненавидеть, не все — любить. Есть смысл во всём, что делает

тебя счастливой...

Она, улыбнулась, убрала свои русые волосы с лица и сказала:

– Тогда мне пора… становиться счастливой.

Она встала, ещё раз посмотрела на меня и отправилась прямо по дороге в неизведанную,

туманную даль, пританцовывая и щелкая каблучками своих туфлей.

 

Девушка ушла, и Ото распластался на земле, любуясь лазурным небом. Как же славно,

однако. И это то, чего так не хватает, это то, что кажется родным и знакомым. Краткие

разговоры с незнакомцами, - удержать равновесие между двумя плоскостями через пропасть

на канате – одиночеством и уязвимостью.

 

Радостное солнце слепит глаза через толстые черные занавески, пробиваясь изо всех сил

тонкими лучиками-линиями. Комнатка, поразительно крохотная, уютная, залившаяся

утренним светом, отдает счастьем желтым.

...Вспомнил, как в детстве ловил солнечных зайчиков, пускаемых папой, на стенах зданий

по дороге домой...

– Ото, доброе утро! Просыпайся! Новый день – новый ты!

Ласковый, но бодрый женский голос доносился с кухни. Он встал, укутавшись по пояс в

одеяло, одновременно разглядывая вновь такую знакомую обстановку. Напротив окна –

картина красочная с букетом, также излучающая счастье изнутри, сбоку – невысокий шкаф,

развалившийся уже наполовину, но всем своим существом стремящийся простоять как

можно дольше. И везде какие-то странные, самодельные побрякушки подвешены к потолку.

Где-то журавлики бумажные, где-то ряды фотографий. Совместных. Это кто, я?.. В углу

возле окна – цветы засушены, свесились, точно люди уставшие, с веревки…

– Вставай, засоня мой!

Так странно. Чей я?

Не думая, точно наблюдая за всем происходящим со стороны и не в силах управлять

собственным телом, открыл дверь в коридор. Тут же повеяло приятным ароматом,

пробудился аппетит.

– Ну наконец-то. Сколько можно спать? Мы же должны все успеть, помнишь? И на великах

сегодня хотели покататься, а?

Ото сел за стол у окна, протирая глаза и пытаясь поймать глазами взгляд девушки, что

суетливо орудовала ножом, что-то искала, протирала стол полотенцем и постоянно убирала

русые волосы с лица. Почему-то ему показалось, что следует встать и приобнять её сзади, и

он так и сделал.

– Садись же, лис!

Лис?

– Приготовила твои любимые блинчики с творогом. Будешь?

И он вяло промолвил: «Наверное...».

Затем посыпались вопросы. Их было очень много, очень быстро. Было видно, что девушка

молода и полна энергии, желаний, преисполнена любви, очевидно, к нему, к Ото.

Рассказал про странный сон с трамваем. Вглядывался в ее глаза, и не видел смысла, не

видел практически ничего. Но помнилось что-то светлое и теплое, мягкое и родное. И он

помнил эти ощущения, и отголоски их проносились где-то в голове раскатами эха, помнил,

каково это — чувствовать, только не чувствовал.

– Ты меня слушаешь?

– Да…

 

Яркие блики. Обрывки памяти, рассыпавшиеся на еще более мелкие кусочки где-то в

полушариях, никак не хотят собираться в единое целое. Скорость. Тоннель. Стекло

разбилось… Что с моими руками? Это мои руки?

А я где?

Кровь. Отстраненный, глухой свет фонарей. Звуки сирены. Запах приевшийся бензина.

Голос.

А чей голос?..

Что с Гердой?

 

– Ото!

В тихом домике на берегу в Мёре-ог-Ромсдал, влекомый голосом матери, мальчик бежал со

всех ног, раскинув руки и выполняя нехитрые маневры. Порывистый ветер скоро

подталкивал в спину, и от этого делалось еще веселей: самолету никак без ветра, совсем

никак, думал он. Спотыкаясь и путаясь ещё в неуверенных шагах своих детских, он бежал и

был свободен, бежал и чувствовал счастье на вкус. Еле уловимый запах моря, ненавязчив,

ведь долго путешествуя поездом, перестаешь слышать стук колес. Также и с морем.

Он бежал и падал, и поднимался, и снова падал, но принимая это не как падение, а как

естественное течение жизни, круговороты и гладь Норвежского моря, взлеты и падения;

бежал и падал, хватая камешки с холодной земли, и ветер поддерживал его спину, точно

верный друг, всегда бывший рядом и сопутствовавший Ото.

Тогда, в далеком прошлом, солнце казалось еще ярче, еще легче и недостижимей, тяжелым

и сонным, редким, отстранённым, но таким желанным. Всю длинную, пушисто-белую зиму

был смысл ждать этих бледных лучей, почти не греющих даже. Звезда сгорит.

 

– Ты меня слышишь?

Кухня. Творожные блинчики на завтрак.

Девушка чуть подалась вперед, русые волосы вновь спали на лицо, и она с надеждой искала

теперь взгляда Ото. Бретелька её майки ловко скользнула вниз по изящному плечу, но она

не обратила внимание. Ложка супа в её тонких запястьях казалась чрезмерно большой, и

Ото начало казаться, что он должен спасти эту девушку от такой непомерно тяжелой для

неё, как казалось, ложки. Только он потянулся, чтобы коснуться её ладошки и сжать её руку

в своей, как картинка начала расплываться.

 

Невыносимая головная боль.