Мой дневник
 Ольга Немежикова [08.10.2017 17:30] |
[bИван Сергеевич Тургенев. Дым][/b] "Дым, дым", - повторил он несколько раз; и всё вдруг показалось ему дымом, всё, собственная жизнь, русская жизнь - всё людское, особенно всё русское. Всё дым и пар, думал он; всё как будто беспрестанно меняется, всюду новые образы, явления бегут за явлениями, а в сущности всё то же да то же; всё торопится, спешит куда-то - и всё исчезает бесследно, ничего не достигая; другой ветер подул - и бросилось всё в противоположную сторону, и там опять та же безустанная, тревожная и - ненужная игра. (...) ... дым, дым, и больше ничего. А собственные стремления, и чувства, и попытки, и мечтания? Он только рукой махнул. (...) И легко ему стало вдруг, и светло... Так точно, когда солнце встаёт и разгоняет темноту ночи, лёгкий ветерок бежит вместе с солнечными лучами по лицу воскреснувшей земли." |
| Ольга Немежикова [11.09.2017 10:30] |
Александр Свирилин. Куртуазный маньеризм: творчество, барышни, алкоголь. Московский вестник 2011, 2 Любопытная статья, лаконичная и содержательная, с цитатами участников Ордена. "Эта поэзия никуда не звала, она декларировала возвращение к воздушной легкости пушкинского слога, к льдисто-искрящимся, как шампанское «Вдова Клико», рифмам галантного века. Ценностей у куртуазных маньеристов немного, но зато это те ценности, которые не могут оста- вить молодежь безучастной: барышни, алкоголь, творчество, а также отражение первого и второго в третьем. (Это роднит куртуазный маньеризм с рок-музыкой, чья триада ценностей, как известно, «секс, наркотики, рок-н-ролл».) (...) Вплетение ненормативной лексики в изысканные вирши – одна из отличительных особенностей куртуазного маньеризма, застав- ляющая вспомнить, что courtois при желании можно перевести с французского как «дворовый». Этот оксюморон, заключающийся в совмещении полярных языковых пластов, мы можем встретить в большинстве стихотворений участников Ордена. (...) В манифесте Ордена, самоуверенно ощетинившемся восклицатель- ными знаками – отличительная особенность всех манифестов, – к маньеристам, среди прочих, были заочно отнесены и Михаил Лермонтов (маньерист рыцарского постоянства), и Аполлон Гри- горьев (маньерист мятущихся девственниц), и Александр Блок (маньерист цыганщины и трактирных знакомств), не говоря уж об Игоре Северянине (маньерист во всем). (...) Трудно не согласиться с Еленой Трофимовой, считающей, что поэзия Степанцова, да и куртуазных маньеристов вообще, наме- ренно архаична и отмечена печатью стилизации и эстетической симуляции: «Одной из сторон лингвистической пародии маньеристов явля- ется возвращение литературе того качества, которое вкладывалось в понятие «изящная словесность», а именно – введение в структуру текстов ритмических размеров, словесных формул и оборотов, при- дающих произведению изысканность и языковой аристократизм. К этим приемам относится использование таких стихотворных форм, как баллада, стансы, триолет, сонет, поэтическое послание, рондо, а также обилие и преувеличенность дефиниций, архаизмов, слов иностранного происхождения – латинизмов, галлицизмов, англицизмов. То там, то здесь мы встречаем такие «изящные» фор- мулы, как «колокол лунный», «ритурнель», «мой ангел», «ядовитые стрелы», «божественный резец», «дивные изгибы», «сумасшедшая луна», «мон ами». |
| Ольга Немежикова [02.08.2017 12:43] |
Елена Чижова Крошки Цахес. Роман Роман очень понравился, и критерий достаточно чёткий: дочитав последнюю страницу, я тут же открыла его с первой и вновь перечитала. Ученица рассказывает о своей горячо любимой учительнице. А та, действительно, имела твёрдовыйный характер и была птицей высокого полёта с дерзкими претензиями к этой земле. Избранным своим ученикам она хотела дать ДРУГОЙ ЯЗЫК - ЯЗЫК ШЕКСПИРА, язык живой истины. Интересна сама идея романа, интересен рассказ, очень жизнеподобный, глубокий, проникновенный. Аллюзия к СССР довольно полемично воспринимается, в высшей степени неоднозначно, на грани поношения. Это сильно мешает, в этом месте чувства героини кажутся весьма экзальтированными. Хотелось бы читать произведения без политической подоплёки, которая весьма спекулятивна. |
| Ольга Немежикова [31.07.2017 14:12] |
Стивен Спендер Истина поэта - сотворенная и уничтоженная Перевод с английского Николая Мельникова Иностранная литература 2017, 6 Чрезвычайно сложно описать “Дар” - настолько неадекватной кажется идея охарактеризовать книгу, просто назвав ее романом. Я трижды перечел “Дар” в попытке постичь, что же представляет собой это произведение. Несколько уровней повествования сочетаются в нем с тремя уровнями истины (истина истории, художественной прозы и поэзии). Здесь мы находим небрежно закамуфлированную автобиографию (что, разумеется, отрицается в авторском предисловии), биографию известного русского мыслителя и революционера, самым причудливым образом совмещающую правду и вымысел, очерк, описывающий Берлин двадцатых годов, литературную критику и то, что, на мой взгляд, лучше всего назвать поэзией. На первом уровне прочтения “Дар” - это история русского эмигранта, который живет в Берлине среди других изгнанников, “белых русских”, воскрешает в памяти Россию своего детства и преодолевает безрадостность существования с помощью deus ex machinа своего дара - сочиняя стихи. История эта исполнена комизма, грусти и ностальгии. Федор Годунов-Чердынцев - поэт, кое-как поддерживающий свое существование в пред-ишервудском Берлине уроками, переводами и писанием ностальгических стихов, которые сочиняет “запоем” и затем публикует в эмигрантской “Газете”. Он ухаживает за Зиной Мерц, представленной Набоковым столь же достоверной, как и наша жизнь, и в то же время наделенной теми качествами, из-за которых мы влюбляемся в тургеневских девушек. Медленно развивающиеся любовные отношения, берлинские меблирашки, литературные вечера с поэтико-философскими чтениями абсурдно-претенциозных писателей - все это лишь внешняя оболочка, которая окружает сознание Федора, - наблюдающее, критикующее, сочиняющее, предающееся грезам и воспоминаниям. В самом деле, все здесь субъективно и фантастично: повествователь дает понять, что не несет никакой ответственности перед читателем и даже не пытается убедить его в правдоподобии своего вымысла. Вымысел, воспоминания, биография - эти элементы повествования перетекают одно в другое, опровергая истинность друг друга. Так, в романе есть эпизод, в котором Федор ведет долгую беседу с Кончеевым, поэтом-соперником, которому он завидует и которым восхищается; в конце концов повествователь говорит нам, что вся беседа (и без того принадлежащая воображаемому миру художественного произведения) никогда не имела места даже в пределах романного вымысла. Таким образом, Набоков стремится уничтожить иллюзорную истинность художественного произведения для того, чтобы утвердить иную истину: способность творца художественной прозы творить и разрушать его вымышленные миры. В то же время он хочет продемонстрировать эту свою способность (благодаря которой первична не воображаемая действительность, а воображающее сознание), обратившись к биографии реального исторического лица. Именно поэтому он посвящает четвертую главу описанию “жизни” известного писателя и революционера Чернышевского (которым восхищался Ленин), чью биографию венчает двумя альтернативными финалами: первый - исторически достоверный (суд в 1864 году и отправка на 24 года в Сибирь); второй - вымышленный (его казнь). Как нам указывает заглавие, истинный герой романа - творческий дар Федора (относящийся не только к поэзии, но и, судя по намекам, к тем романам, которые распускаются из бутонов стихотворений). Истина для поэта, словно хочет сказать Федор, - то, что он воображает с наивысшей силой; имеет ли он дело с реальностью или фантазиями, в его произведениях живет лишь то, что он вообразил с величайшей точностью. Не соответствующий действительности финал биографии может быть столь же правдоподобным, как и ее истинное окончание, а иллюзию, созданную в высшей степени солидной литературой, можно разрушить и заменить куда более значимой поэтической истиной. Плотная текстура событий, созданная мощным воображением, может казаться более реальной, чем обшарпанная ткань действительности. Итак, “Дар” - роман о правде воображения: правде художественного вымысла и, кроме того, правде поэзии. (...)Набоков - гениальный писатель, и в то же время переменчивый, своенравный, не лишенный изъянов художник. Его произведения, хотя и выписанные с предельной тщательностью, все же не производят впечатление, что они спланированы так, как архитектурные сооружения. Что можно высоко оценить в “Даре”, так это огромной силы многостраничные пассажи - разговор двух поэтов, портрет путешественника, отца главного героя, воспоминание о детских годах в России, а также изображение берлинской жизни, сопоставимое с тем, какое дал Ишервуд в своих “Берлинских историях” |
| Ольга Немежикова [28.07.2017 17:31] |
Альберто Онгаро “Набоков оставил мне свои записи”. Воспоминание об одном разговоре с Набоковым на тему Как изменилась любовь Перевод с итальянского Ксении Жолудевой Иностранная литература 2017, 6 (...)мне предстояло пригласить его к разговору на тему, в которой я как журналист должен был разобраться: “Современная любовь (то есть двадцать лет назад) глазами автора ‘Лолиты’”[1]. Хотелось также поговорить о возможном влиянии персонажа Лолиты на современную молодежь (то есть двадцать лет назад) и о трансформации, подлинной или мнимой, чувства любви во времени. Я опасался, что тема придется ему не по вкусу, так как она подразумевала, что “современная” любовь отличается от той, что была вчера и будет завтра, а это утверждение являлось общим местом социологии, одним из тех легкомысленных обобщений, которые, я знал, Набоков особенно ненавидел и поэтому мог отказаться его обсуждать. В ту эпоху блюстители нравов и социологи говорили, что женская эмансипация убила традиционную любовь и что зарождаются ее новые формы, поэтому стоило послушать мнение писателя, рассказавшего историю одного любовного пожара, в котором погибает герой. (...)В то утро Набоков поднялся рано и, прежде чем отправиться на охоту за бабочками (он заметил, что если бы должен был выбирать между писанием и энтомологией, то без колебаний выбрал бы последнюю), набросал по-французски некоторые соображения о предмете, предложенном для обсуждения. Я сохранил листок с его записями и привожу их перевод здесь впервые: "Прежде всего следовало бы договориться, что мы понимаем под определением “наша эпоха”. Когда она началась? После какой войны и в какой стране? Или под этим выражением следует просто понимать некую тенденцию, моду, идейную эпидемию, временное торжество коллективной пошлости? Нужно было бы также определить, о каких любовных чувствах идет речь. Мне кажется, чувства у цивилизованных народов всегда остаются одни и те же. Меняется, очевидно, способ их выражения. С какой эпохой сравнивать наше время? В какой момент истории и какие чувства образуют модель любви, какова их основная форма, что считать за отправную точку, когда мы говорим о трансформации? Античные нравы? Любовь в Персии или Аравии? Педерастию в Афинах или Риме? Странствующих рыцарей в Средние века и их совместные с дамами купания в банях? Казанову, любившего девочек? Элегантный адюльтер парижских фельетонов? Традиционный инцест в сибирских и других деревнях? Потребовалось бы провести тщательные исторические изыскания, чтобы разобраться в сегодняшних эротических проблемах, которых, возможно, нет. Другая сложность: романисты влияют на чувства своего времени или это свойственные времени чувства влияют на романистов? Не знаю, повлияла ли моя “Лолита” на нравы, если не считать того факта, что в Америке родители перестали называть этим именем своих дочерей. Знаю, что ни моя эпоха, ни ее мораль не оказали никакого влияния на мою книгу, потому что “Лолита” от начала и до конца была выдумана мной, не имевшем представления ни об Америке, ни об американских девочках. В целом, на эту тему можно сказать только одно: физиологическая сторона любви в книгах и газетах Европы и Америки сегодня раскрывается более смело, чем в прошлые годы. Все остальное - социология". |
Закрыть
