* * *
Тихо и душно в гнезде бытовых иллюзий.
Зябко и ветрено там, за его границей.
Век ей слоняться, оборванной, нищей музе -
Крикнет "ау!"- и не чает, к кому прибиться.
Гулко гремят костыли в темноте парадной:
тролль ледяной отчекрыжил соседу ступни -
с паперти тащит болезный себя обратно,
за день собрав на бутылку и миску супа.
Быть снегопаду. В окне тяжелеет небо,
К вечеру в сердце разбухли чужие жизни.
Может ли женщина быть многомудрым рэбэ,
Коли на мир она смотрит всё так же снизу…
Быть снегопаду. Всю ночь бесноваться ветру,
Хлопьями с визгом швыряться в слепые стёкла.
Хлопают рамы - из окон летят химеры,
Те, что без крыльев, привычно седлают мётлы:
Ночь - хоть куда!..
...Но плетётся сырое утро,
Ведьмы и тролли вернутся в свои постели…
Гаснет румянец под слоем бесстрастной пудры,
И наступает какой-то из дней недели.
Бабочка
Мне бы стать зеленокрылою бабочкой,
Обтянуть колени шёлковым коконом…
Но нашарю утром стёртые тапочки,
на часы зевну, сощурившись: сколько там?
И - на старт: сновать до самого вечера:
километры от плиты к холодильнику
с трубкой, к уху прижимаемой плечиком -
сковородки-шкварки-лук-подзатыльники:
детки-олухи, собака не гуляна -
муж в запое, окаянный, со вторника...
Вон, морщинки появились над скулами -
в январе мне исполняется… сколько там…
Подарю себе зелёные крылышки,
и колготки шелковистые, тонкие!
Полечу себе над белыми крышами,
и не будет мне ни капельки холодно!
бросив санки, пацанята галдящие
Подивятся на сию аномалию -
Крикнут: глянь, летит какая-то бабища,
Даже фартук не сняла, ненормальная!
Пьеромания
1
Мне грустно, Пьеро. Мне сегодня мучительно грустно.
Уткнуть бы лицо в рукава твоего балахона…
Но катят по рельсам горящие жёлтые бусы,
и где-то внутри ты качаешься в стойле вагонном.
Ты с грохотом катишься в чёрных извилинах ночи,
нахмуренным лбом прижимаясь к замызганной раме.
Неважно, куда. И дорога белеет, как прочерк,
как лента пустая на бланке в твоей телеграмме
неважно, откуда. Мне это и вправду неважно:
мне стало нелепо в мальвинином кукольном платье -
Я зрелая дама, седая мальвина со стажем
пунктирного счастья. Мучительно грустный прагматик.
2
Не надо пафоса органов,
не надо фуг:
У буратино - деревянный
скелет в шкафу,
У балерины - оловянный,
с одной ногой…
Звенят пружинами диваны,
пугая моль.
Не бронзовей, орлиный профиль
в венках виньет! -
Изжогой мучаясь от кофе,
искусствовед
Году в две тысячи… двухсотом?
откроет шкаф,
Брезгливо (пыль да позолота)
встряхнёт рукав…
Извивы желчныя фантазий -
визжит перо!
И горько плачет, раздеваясь,
скелет Пьеро…
3 (видение)
Брели унылою колонной
Пьеро по набережной Пряжки.
За спинами на балахонах
Узлы смирительных рубашек
Топорщились, крылам подобно;
Уста скреплял мозольный пластырь.
Поэты шли дорогой к дому,
Задумчивы и безопасны.
Тавтограмма
Припомнилось подворье псковское -
Постройки полуразвалюшные,
Печальные, предельно плоские
Поля - прибежища пастушечьи.
Протяжное, пустопорожнее
Полужитьё-полузабвение:
Попойки подлые, порочные,
Пожитки пропиты последние.
Посты постылых понедельников,
Похмелье после Пасхи-праздника -
По папертям - парады призраков,
По папертям - природы пасынки,
Презревшие прогнозы пастыря,
Полуслепые, полупьяные.
Присохшие полоски пластыря…
Понуры позы покаяния:
Подайте палюдю пропитому,
Подайте, право, православные!
Ползёт потресканными плитами
Пожухший плющ полураздавленный.
…Поля, поля. Пороша проседью,
Просёлка петли прихотливые.
Прости-прощай, подворье псковское,
Прости, провинция правдивая.
* * *
А люди живут даже там, где горы,
Где сводит желудок от взгляда в пропасть.
Овечьи тачают себе уборы,
Гортанно поют, собирают хворост,
Скворчащее мясо едят зубами,
Вращая белками на смуглых лицах,
А женщины чёрные носят ткани,
Покорно молчат и не смеют злиться.
Там лепятся сакли, как птичьи гнёзда,
И небо на крыши ложится грудью,
А воздух… Какой-то особый воздух,
Неведомый нам, плоскоземным людям...
На наших равнинах протяжны реки,
Протяжные песни мотают душу,
Убийственно долго не тают снеги,
И в ширь половодья плывут церквушки.
Стоишь, - островочек не больше пяди, -
Окрест ничего - лишь вода да небо,
И веришь: вселенский потоп - не небыль,
И хочется плакать чего-то ради…
Лохматые тучи прорежет пламень,
Осветятся мачты крестов закатом,
И кажется, будто стоишь ногами
На самой макушечке Арарата.
* * *
Е. Мякишеву
Невский густо усыпан раздавленной плотью хлопушек.
Новый Год в первый день неуверен и чувственно слаб.
Увязая в снегу, Александр Сергеевич Пушкин
На Искусственной площади лепит искусственных баб.
Это белые женщины с крепким забористым телом,
Очертанья скрывают их свежеморозную суть.
Александр Сергеич, бесспорно, ваятель умелый
И, вне всяких сомнений, способен любого надуть.
Обаятельный лгун, мой лицейский собрат и скиталец
Меж кокетливых юбок и стройных податливых ног,
В этот медленный снег погружая чугунные пальцы,
Ты чугунную жизнь не запустишь на новый виток.
Это - снежные бабы. Безумство впадать в сантименты
И, нетрезво бесчинствуя, мять сей творожный покров.
И сверкнёт белозубо негроидный лик монумента
Мне, идущему прочь по глубоким копытам следов.
* * *
В.М.
не каждый вечен,
не каждый мечен
клеймом зари -
искатель встречи -
в разливах речи
твой остров крит.
и где он, выход,
извивы нити
да звон литавр?
сопит, невиди-
мый в лабиринте
твой минотавр…
и белый - алым,
и чёрный - алым
на фоне скал.
заря то гасла,
то вновь вставала -
твой парус - ал.
русалки пели,
скользя вдоль рифов,
кораллов рифм,
рифлёных мелей…
о труд сизифов -
прилив, отлив
прощальным взмахом
на мачте дрогнет
мечты флажок
ты был без страха
и без упрёка,
искатель строк.
* * *
Вечер красными глазами
заглянул в окно.
Полбутылки "алазани" -
грустное вино.
Кровь убитых виноградин,
слабый аромат.
Тёплый вечер в Ленинграде
много лет назад.
Смех, подсохший ломтик сыра,
пепел сигарет…
Нету Борьки, нету Иры,
и Серёги нет…
Больно сглатывать. Ангина?
Странно бы: июль.
Жизнь казалась очень длинной -
Длинной длинной длинной длинной…
Пожелтел от никотина
занавесок тюль.
* * *
Съеденный абрикос.
Косточки бывших фраз.
Кто-то бежит в склероз,
кто-то бежит в маразм.
Дабы нас не накрыл
белый судья зима,
сколько достанет сил,
будем бежать с ума
в детский просторный сон,
в жаркий янтарный свет,
в беличье колесо
неутомимых лет,
в матовый сочный плод
косточкой в глубину -
лучше пускай уйдёт
сказанное в одну
точку.
Тугая тьма.
Хрусткий сторожкий наст.
Белый судья зима
да не отыщет нас...
* * *
В палестинах небо - сплошная синь,
и дарбуки странный тягучий ритм.
над пустыней Негев висит хамсин,
и глухой песок на зубах скрипит.
Я сегодня снова под солнцем сна
в кровь растёрла ноги в её камнях, -
я во сне как будто была сосна
с красно-пенным месивом на корнях.
И какого чёрта вот так, одну,
занесло меня в этот горький край?
Для чего колючие ветви гну
и ломаю с треском об двери в рай?
Ох, сосне не выйдет родить олив...
И когда накроет ночная явь,
я вдохну чухонский гнилой залив,
где и сам Христос не сумел бы вплавь.
Я войду корнями в сырую грязь...
только это, видно. по жизни крест:
вот, стою оливой, одна, как перст,
удивлённо вскинув маслины глаз...
Путь толтека
Я поеду в Москву, в коренастую нашу столицу,
где купеческий шик уживается с бледным снобизмом.
Заблужусь, закружусь, развяжу и напьюсь без амбиций
с алкашом из Уфы, сохранившим остатки харизмы.
Мы в процессе повздорим, полезем взахлёб обниматься,
и, плеская портвейн мимо мятых бумажных стаканов,
будем пить за идею, за мир, за братание наций...
И, очнувшись в районе какого-то Тёплого Стана,
я с трудом разомкну стопудовые виевы веки...
Не узнав ни себя, ни пейзаж, угнетающий сердце,
побреду наугад, возводя километры в парсеки,
и таксистов кляня, перед носом захлопнувших дверцу.
Я, конечно, не вспомню, зачем оказался в столице
(грандиозные планы, опять полетевшие к чёрту),
и, в потёмках подобранный доброй московской девицей,
буду врать про любовь, заедая кокосовым тортом...
.............................................................................................
Все поедут в Москву. Только я никуда не поеду.
Заварю себе чаю с волшебной травою шалфеем,
и засяду под шаткий торшер изучать Кастанеду,
сознавая с тоской, что уже ни черта не успею...
* * *
Вот и люби, что тебе досталось -
Чахлые липы в безлюдных скверах,
Рваное небо в потёках алых,
Старые стены в потёках серых.
Чем не богатство - окошек россыпь:
Утлый уют запечатан в рамы,
Запахи кухонь, герань и флоксы,
Грустные дети играют гаммы.
Бледные руки, прожилок просинь...
Крепче люби, горячей и проще -
Поторопись - подступает осень,
Долгая осень, длинее прочих.
Глубже вдыхай, осязай и слушай -
Ибо досталось совсем не мало,
Всё, что ещё не смогли разрушить,
Осенью долгой дороже стало.
Воспоминаний теплеет шёпот,
Лица любимых родней и чётче…
Солнце по-детски ласкает щёку,
Божья коровка ладонь щекочет.
* * *
Стволы черны, сиренев снег,
закат оранжев.
И на перроне человек.
Всё точно так же,
Тому назад как двадцать лет,
начало марта.
В закат впечатан силуэт
финальным кадром.
Ладони лодочкой сложив,
он чиркнет спичкой…
Вдали свистит-грохочет жизнь,
как электричка.
А через час в зелёной мгле
звезда повиснет,
и всё застынет на земле -
ни лет, ни чисел.
Он молча скомкает билет,
подымет ворот, -
и вот уже не человек -
сутулый ворон,
раскинув крылья, пробежит,
кренясь нелепо,
и улетит в другую жизнь,
в седое небо…
Пуста платформа. Ни по ком
весна и ветер.
Бумажным крошечным комком
шуршит билетик.
Лес
собратьям по перу
1.
Нам бессмысленно друг друга судить -
Прикололся кто-то там, наверху,
И теперь внутри зудит и зудит
Изнурительная тяга к стиху.
Машут перьями орёл, и петух,
И болотная пичуга бекас.
Все торопятся - пока не потух,
Суетятся все - пока не угас
Костерочек из осенней листвы,
Испещрённой сочетаньем словес.
Те, что живы, да и те, что мертвы -
Все слетаются в сей сумрачный лес,
Где источенные перья гниют
На обугленных завалах листвы:
Эй, вы, люди! Это всё вам на суд…
Да чужие здесь не ходят. Увы.
2.
Стол гордо скуден: чай и сушки.
Сидим. О творчестве бубним.
Над каждым реет тайный нимб:
Здесь что ни гость – то новый пушкин.
Какой в поэзии резон?
Попить чайку могучей кучкой,
А ночью, обгрызая ручку,
Мотать свой болдинский сезон.
Кому-то шанс, кому – досуг:
Скрипит перо, бумага терпит…
За окнами – октябрь терпкий.
И много листьев. Как в лесу.
* * *
Ветер порывисто пьёт из лужи,
пахнет апрель прошлогодней гнилью.
Всё уже было. И все мы были,
даже, допустим, немного хуже
нынешних - слабых, смешных и мудрых -
дети с недетски печальным взором:
где ты, предчувствие синекуры,
солнце сквозь листья, теней узоры, -
жить бы и жить, не молясь, не каясь, -
сколько бы ни было - будет мало…
Тысячелетний портной-китаец
Молча обводит своё лекало;
косточкой рыбьей заколет косу,
бархат штанов отряхнёт от пыли.
В невозмутимых глазах раскосых
всё уже было. И все мы были.
Просто теперь уходить нестрашно,
ибо, вчерне изучив основы,
все мы когда-то случимся снова -
лучше сегодняшних и вчерашних…
|
|