ПЕСНЯ БЕЗ НОТ
Тишина состоит из шума.
Из неправды родится правда.
Из вериг и дерюги – шуба.
Значит, рай состоит из ада.
Наша жизнь состоит из смерти
наших близких, родных. И много
в ней такого, что в полной мере
объясняется смертью Бога.
Выпадает повторно карта
с каждым разом все неохотней.
Невозможно вчера и завтра,
потому что всегда сегодня.
Оттого эти злые строки
из лобзающих уст родятся,
что юродивые пророки
в небожители не годятся.
Мы добиться сумеем цели,
потому что играем в куклы.
Мир покоится на плаценте,
а над миром – хрустальный купол.
Ты – интальо, а я – камея.
Вместе мы – безликая масса...
Совершенствуя Птолемея,
упрощаешь Экклезиаста.
СИНЯЯ БОРОДА
Сорокалетний людоед
снимает комнаты в предместье.
Десятый год, как в этом месте,
сошёлся клином белый свет.
Квартира, тесная, как склеп,
всю ночь шуршит карандашами.
Воняет мылом и мышами,
его заветрившийся хлеб.
И состоит его обед
из сигареты и пасьянса,
из домино и преферанса,
и откровений прежних лет.
Как щука краешек блесны,
в руке он прошлое сжимает,
когда, ненужный, поднимает
вопрос – влияние весны...
Ему на кухне веселей,
хоть на столе посуда горкой,
и, вытекая, пахнет хлоркой,
вода из ветхих вентилей.
Как в рюмку розовый кларет,
струится время – Боже правый! –
горит звезда над переправой,
о переправы рядом нет.
А та любовь, что не пришла,
была желанней, чем наследство,
и состояла лишь из детства,
вся жизнь, которая прошла...
МОСКВА
Бреду по улицам столичным
к домам бетонным и кирпичным,
чьи окна в полночь так теплы,
а сердцем – кукольным, тряпичным –
вновь натыкаюсь на углы.
Меня здесь меряют по мерке:
а подойду ли к этой дверке?
И пусть я горд как Боливар,
но каждый чертик в табакерке
с меня имеет свой навар.
В глазах особенный буравчик:
«А сколько стоишь ты, мерзавчик?
Насколько тертый ты калач?»
И я лечу, как в речку мячик, –
ах, тише, Танечка, не плачь!
Здесь потасовка, там тусовка,
как хорошо, что нас там нет!
Все это, в сущности – рисовка,
одна огромная массовка,
один большой автопортрет.
Сжав кулаки, нахмуря брови,
стараюсь рот не разевать.
Москва! Как много в этом слове
всего, что, вроде мяса в плове,
способно в глотке застревать...
РОССИИ. ПАСХАЛЬНАЯ ОДА.
Страна натруженных горбов,
страна повапленных гробов,
рай православный из церквушек -
и поллитровых, и чекушек,
страна - бескрайний дастархан,
где таракан как богдыхан
взошел на трон из хлебной корки,
где клятвы нет без оговорки,
где в каждой хате Фрейд и Кант,
в любой палате хиромант
курлычут страждущим эклогу,
где все по фене понемногу,
где кто-то лох, а кто-то кент,
в законе мент, и курят “Кент”,
в параше льдом покрылась ссака
и судьи требуют ясака,
где с генералами в гурьбе
с зеленым змием на гербе
зело сражается Егорий
своим согражданам на горе,
где новый русский цицерон
шлет академикам поклон,
а во саду ли, в огороде -
одни чернобыли в природе,
где смерть играет в чехарду,
где спид подметки на ходу
туберкулезу съел, где ныне
помрут папанинцы на льдине,
где мы узнали из газет:
того что будет, больше нет,
есть волость щучьего веленья,
Калиты и Петра творенье -
Россия! - капище веков,
бедлам для умных дураков,
то место в мире, где поэтов -
по место самое по “это”,
как Каин-брат - меньшого брата,
как православные - Пилата,
в иерихонскую трубя
трубу, христосую тебя!
* * *
Жизнь сложна, потому что она сложна,
как банален и сложен бывает любой сюжет,
где на слово «привет» отвечают: «Пошел ты на…»,
а при слове «прощай» умоляют: «Вернись, мой свет…».
Жизнь проста, потому что она проста,
точно холст, на который кладешь мастихином грунт,
чтобы кто-то другой научился читать с листа,
но не понял, какой это тяжкий труд.
Потому что нет силы, способной разрушить явь
наваждений, кошмаров, – всего, что страшней, чем смерть.
Ибо есть Вседержитель, но сколько Его ни славь –
небо – небом останется, твердью – твердь.
ДОМ
“Это - мой дом...”
Элтон Джон.
Это - мой дом на краю живописнейшего ущелья;
кухня - налево, направо - камин и келья,
где проводил я ночные часы в моленьях,
голову преклонив на чьих-нибудь там коленях.
Здесь, как мичуринец, я на гряде с молодым бурьяном
и лопухами валялся мертвецки пьяным.
Или, что твой авгур, за полетом веселой мухи
зорко следил, ковыряя мизинцем в ухе.
Здесь я корпел, как Пикассо над акварелью,
кислое молоко наливая в стакан варенья.
Здесь мой очаг. Здесь по лавкам голодные плачут дети,
ближе которых мне нету на целом свете,
и молодая жена от отчаянья бьет посуду
(видно, боится, что я про нее забуду).
Здесь вечерами мансарда свои расправляет крылья,
чтобы ее виноград и тутовник совсем не скрыли.
Осенью, что роскошнее царства династии Сасанидов,
здесь я ослеп и был принят в общество инвалидов.
Здесь и окончу свой путь, если, Господи, не обидишь,
ибо - живи сто лет - лучшего не увидишь.
РУСЬ ПРАВОСЛАВНАЯ
Кустодиевский мир берет меня в полон
церквушек золотых и девок толстозадых.
Сивухи перегар и запах от попон
веселым колтуном стоят над чудным градом.
В печатных пряниках - ребяческий восторг...
Малиновый трезвон с ума мещанок сводит...
И ручка теребит цыганистый платок,
зовет за самовар и граммофон заводит.
И радостная Русь, ясна, как Божий день,
пасхальное яйцо по небу катит снова...
И не темна невзгод стремительная тень,
а яблочно-красна и клюквенно-лилова.
Благоотишен труд с молитвой на устах,
и глаз голубизна, прозрачнее купели,
свет каждого окна в тесовых кружевах,
и в горенке уют от жостова и гжели...
Спаси, Христос, твоя владыки и народ!
С церковной паперти за все воздаст сторицей
избранец Божий, ласковый юрод,
на черный хлеб да соль звяцая на цевнице.
Он зрит иные дни: падение и взлет,
исходища путей, где в предрассветном мраке
у сизой полыньи ступив на алый лед,
два русских витязя сошлись в кулачной драке.
ПАТОЛОГОАНАТОМ
На расстояньи дрогнувших ресниц,
с той точностью, что Шлиману не снится,
он был свидетель, как валились ниц
защитников отважных колесницы.
Как шла болезнь Троянскою войной,
и как - тому совсем свежо преданье -
сгустилась над ахилловой пятой
вся маета, вся темень мирозданья.
А здесь, за беломраморным столом,
не жизнь и смерть, а брат с любимым братом
сошлись, и толковали об одном,
и третьим был патологоанатом.
Вооружен лишь светлой головой
да безупречной оптикою Цейсса,
он скромен, как трудяга паровой
над полосой грохочущего рельса.
Измызган фартук, труп давно зашит,
окурок смят пинцетом цепким Шора,
диагноз заключительный звучит
торжественным аккордом до-мажора.
Но сам Творец не смог бы горевать
так безутешно в сумраке промозглом,
не разреши ему над прахом звездным
холодным спиртом душу согревать.
ПОСВЯЩАЕТСЯ ЛЕРМОНТОВУ
И скучно, и грустно, и некому руку подать.
И в каждой руке, как в реке, медицинская утка.
И стонут бойцы в лазарете, поскольку поддать
им хочется жутко.
И хочется руку подать, но не хочет рука
расти из плеча, и чеченцы совсем озверели.
И Тереком диким и злобным зовется река
для ловли форели.
А дома на полке пылятся Тацит и Марцелл,
что также любили Кавказ. А в окопах гоплиты,
с холодным вниманьем взирая вокруг сквозь прицел,
смеются: “Иди ты,
поручик! Любить, - говоришь ты, - не стоит труда?
А если приперло? А если в Казани невеста?
А сам-то, голубчик, зачем ты приехал сюда?
Весьма неуместно
в пылу бородинских сражений дуэль затевать...
Недаром Москва отдана Генеральному штабу!
А если за что-то кого на дуэль вызывать,
так лучше - за бабу.
БЕЛЫЙ УГОЛЬ
Александру О’Шеннону –
с любовью
На станции с названьем Белый Уголь
голубка в небе ищет пятый угол.
Под ней, краеугольный как Коран,
перрон встречает месяц Рамадан.
А я уже с утра сегодня пьян
и в корень зрю, и счастлив сей наукой.
Неверный муж, любовник бесталанный,
свой Китеж-град ищу обетованный,
светил полнощных слушая хорал –
как некто, проникая за Урал,
в отвалах ищет ценный минерал,
до лучших дней в природе невозбранный.
Но мы совсем забыли про голубку!
В ее круженьи вижу я уступку
той красоты, что скоро мир спасет –
тому, кто в клюве зернышко несет
(а кто не понял мысли – пусть сосет
родную «Пепси-колу» через трубку).
Комочек перьев, блин, а сколько прыти!
Сказали им, мол, голуби – летите,
и вот она старается, летит.
ее натуре страстной не претит
ни местный бомж, ни местный ваххабит.
Она живет, как боженька велит,
а вы живете так, как вы хотите.
Есть многое на свете, друг Гораций,
что и не снилось нашим папарацци,
чего не распахал наш резвый плуг.
Гряди мессия, коли недосуг!
Без обещаний чуда мир вокруг –
всего лишь разновидность декораций.
Я чуда жду, как у петли Есенин.
Курю. Кремнистый путь, дерьмом усеян,
блестит передо мной, и это факт.
А я попал судьбе счастливой в такт,
и вот он, в небе – дивный артефакт,
что сандалет, посеянный Персеем!
Чуть ближе звезд, чуть далее стакана!
И пусть, приняв меня за хулигана,
как демоны взойдя из темноты,
меня распнуть пытаются менты,
и в душу мне плюют, и мне кранты,
я им кричу: «Осанна вам, осанна!»
Всю в белом, как невесту в час венчанья,
я душу вам дарю без завещанья.
И эту птицу с ней. О, я не скуп!
Еще дарю перрона черный сруб,
где зимний ветер с посиневших губ
падежные срывает окончанья.
* * *
Осень –
эра гипертонических кризов.
Время стреляться, считать цыплят, выходить на Бога,
делать последний нелегкий выбор из-за
того, что любви никогда не бывает много.
Время
наступает тебе на пятки,
заставляет послушно идти туда, где ни разу не был.
Но и в случае, если – на обе – давно положили тебя лопатки,
просто открой глаза –
ты увидишь небо.
Это –
очень интимная вещь,
вроде семейного фотоальбома,
в иерархии детских снов – заменитель земного ада.
Розовые слоны порхают и говорят: «Ты дома».
Если это и шутка, ты где-то рядом.
Ливни
тождественные алгоритму страсти
столь безутешной, что думаешь о высоком,
каждой струей своею напоминают трассы,
соединяющие человека с Богом.
Отче!
Храм твой неслыханный пуст и светел,
мало людей в нем, однако значительно меньше – истин.
Тот, кто искал Тебя, тот никого не встретил,
тот, кто узнал Тебя – к лику святых причислен.
Буде
и мне дарована эта милость,
жизнь запродам за недолгую нашу встречу:
очи потупив, проследовать молча мимо,
не возражая, не жалуясь, не переча.
Сердце
нянчит в железных ладонях холод.
Эхо заходится птичьего крика выше.
На сорока холмах я построил город,
но никого в этом городе я не вижу.
Значит,
поздно уже начинать сначала,
биться, как рыба об лед, вместо песен учить молитвы,
бисер метать, влюбляться, сучить мочало,
лоб расшибать о двери:
все двери
давно
открыты.
|
|