– Они проголосовали! – произнес запыхавшийся человек, вбегая в комнату.
Семидесятилетний старик, сидящий возле окна, медленно повернул голову в его сторону.
– И что же они там решили? – спросил он, и сморщенные руки, лежащие на подлокотниках кресла, чуть дрогнули.
– Двести двадцать один голос против. Двести семьдесят девять решили, что ты виновен.
Резко поднявшись, старик шагнул к окну и остановился, заложив руки за спину. Несмотря на его почтенный возраст, двигался он быстро и легко.
– Эти трое обвинителей требовали смерти для меня… – как бы вспоминая, произнёс он. – Ну и что же это будет? Кинжал, веревка?
– Яд, – последовал короткий ответ.
Старик повернул голову и улыбнулся. Старческое, безобразное лицо его просветлело, а потом он захохотал в голос.
– А знаешь, ведь потом эти же самые люди поставят мне памятники, – произнес он, вволю насмеявшись. – Будут поклоняться этой плешивой голове старого, нищего философа, как статуям в храме. И ведь они будут делать это искренне. Точно так же, как они сегодня искренне осудили меня на смерть.
Длинноволосый, с иссиня черной бородкой, молодой человек вошёл в комнату, оправляя свою белоснежную одежду. А у двери за его спиной застыли ещё двое в грязных хитонах.
– Сократ, сын Софрониска из дема Алопеки, – произнес он, глядя на старика. – Суд города Афин вынес решение. Ты приго…
– Знаю, – резко перебил его философ, поворачиваясь к ним всем телом. – Уже знаю, – произнес он и грустно усмехнулся. – А ведь когда-то я утверждал, что я знаю только то, что ничего не знаю. Но пятьсот человек, бросив сегодня свои камешки в урны для голосования, заставили меня узнать хоть что-то. Только жаль, что знания эти недолго продержатся в моей голове. Когда? – рявкнул он, чуть наклонившись вперёд.
– Завтра. До захода солнца.
– Сократ, я всадник Продик, – сжимая в руках вощеную дощечку сказал человек, в красном хитоне. – Я хочу у тебя узнать, как ты распорядишься тем, что останется после твоей смерти.
Философ удивлённо взглянул на него.
– То что останется после меня, уже у моих учеников. И ни я, ни ты, Продик, не можешь этим распоряжаться. Это принадлежит всем.
– Я не о том, – пожал плечами Продик. – У тебя есть жена и трое сыновей. Как ты разделишь между ними своё имущество?
– Моё имущество? – переспросил Сократ. – Опомнись, всадник, о каком имуществе ты говоришь? Я же не аристократ и даже не гончар, я всего лишь нищий философ в рваном плаще, и мне нечего оставить им.
Продик поднял к глазам свою дощечку.
– Триста двадцать восемь пергаментных свитков хранятся в доме Алкивиада, твоего ученика. Он утверждает, что все они твои и что он взял их у тебя только на хранение.
Сократ пожал плечами.
– Они совершенно бесполезны. Я выбросил их тогда, много лет назад, а он их подобрал, хотя я и был против этого. В них нет ничего такого, что могло бы помочь человеку. Я искал там истину, пока не понял, что искать её надо не в них.
– Даже если продавать их просто как пергамент, то, при нынешних ценах, за них можно будет получить немалую сумму, – не обращая внимания на слова Сократа, проговорил Продик.
Философ задумчиво провёл ладонью по своей плешивой голове.
– Значит я как всегда ошибался. Пиши же, мудрейший из всадников. Алкивиад может продать эти свитки. Половину вырученной суммы тогда пусть он возьмет себе. Он спас мне жизнь, когда мы вместе сражались в Беотии, и я помню это. А остальные деньги он пусть сохранит у себя до тех пор, пока не вырастут мои сыновья. Только пусть он смоет с пергамента мои пометки, – добавил он через секунду. – А то, кто же захочет покупать грязные свитки?
– А Ксантиппа? – осторожно спросил Продик, не поднимая головы от дощечки и что-то черкая на ней палочкой.
– Ксантиппа, – нахмурился Сократ. – Она хоть и сварлива, но всё же ещё молода. И она сможет найти себе нового мужа. Завтра в этом мире станет на одного философа меньше. А когда она ещё раз выйдет замуж – на одного больше. Тогда счёт сравняется, и никто уже и не вспомнит о старике Сократе.
Сократ сидел в кресле и держал в руках чашу с вином. Продик и Алкивиад стояли рядом с ним. Ещё несколько человек в абсолютной тишине стояли вокруг.
– Красивая чаша, Фрасибул, – улыбнулся философ человеку с завитыми волосами и рябым от оспы лицом. – Не ожидал получить такую здесь, не ожидал… Думал, что всё это тут делается… попроще. А из такой чаши приятно пить даже это. Ну, – вздохнул он. – Первый тост обычно пьют за богов. Не знаю, не рассердятся ли они, если я провозглашу его над этой чашей.
Все молчали и не двигались.
– Я мог бы говорить здесь долго. Но ведь вы все сейчас ждете от меня не этого? Что ж…
Он припал губами к чаше. После первого глотка глаза его расширились и он, на секунду замерев, залпом выпил всё вино. Алкивиад сморщился и выбежал из комнаты.
– Ха, – пробормотал удивлённо старик. – Хорошее вино. Очень хорошее вино и красивая чаша. А я так боялся, что это будет кислятина в какой нибудь грязной плошке.
Он засмеялся, но окружающие никак не отреагировали на этот смех.
– А для чего надо было портить ядом такое хорошее вино? Не узнаю тебя, Фрасибул. О твоей жадности ходят в городе легенды. Я то думал, что ты плеснёшь отраву в какую-нибудь дешёвку, а то и просто в воду. Зачем надо было делать такое одолжение умирающему, он же всё равно не успеет ни оценить, ни отплатить? – говоря всё это Сократ вертел в руках пустую чашу. – Слушай, а сколько же стоит амфора такого вина?
– Его не продают амфорами, Сократ, – негромко проговорил Фрасибул. – При нынешних временах, не много найдется в Афинах людей, которые готовы выложить стоимость двух коров за одну амфору такого вина. Его покупают маленькими бутылками. На свадьбу или на … – замялся Фрасибул.
– Похороны? – засмеялся философ, догадавшись о чём идет речь. – Ты хорошо подобрал момент, всадник. Только тебе надо было приберечь эту бутылку на завтра, для прощального пира. А я то уж раздумывал, можно ли мне будет попросить ещё одну чашу, – расстроено вздохнул старик. – Я бы не разорил афинскую казну такой просьбой?
Фрасибул глубоко вздохнул.
– Философ, город платил только за яд. А чашу и вино принесли сюда час назад. Их принесла для тебя Ксантиппа, твоя жена. – добавил он, заметив удивлённый взгляд старика. – Она, конечно же, самая сварливая женщина в Афинах…. Но она, я думаю, всё же любит тебя… – добавил он, увидев, как из ослабших рук старика падает на пол пустая чаша.
|
|