I
В конце мая в Национальном Музее Изобразительного Искусства состоялась презентация новой Арт-галереи, обширно представляющей философию постмодернизма в живописи конца ХХ- начала ХХI века.
Вниманию посетителей предлагались 126 авторских работ, часть из которых впоследствие, по выбору жюри и публики, должна была
войти в постоянную экспозицию музея. Интерес к выставке и ее успех превзошли все ожидания организаторов. Были учреждены премии и награды, изданы официальные каталоги и буклеты, написаны обзорные статьи и проведены конференциии.
В левом крыле центрального зала под условным названием «Море и птица», экспонировалась картина, получившая в прессе наибольшее число откликов и симпатий и взволновавшая даже самых закоренелых скептиков.
Эстетизм посетителей взбудораживался издалека - столько иссупленной страсти, свободы и желания было в художественной композиции: ярко-мохнатое фантаcмагорическое существо, безрассудно ныряющее в шторме реалистически выписанных
морских волн, заставляло сначала содрогнуться от увиденного,
а потом, после резкого шокового состояния, при более близком рассмотрении просветлеть и сердцем и мыслями.
В каталоге выставки корифеи искусства сдержанно отмечали экстравагантную утонченность кисти и импрессионизм мышления художника. Молоденькая экскурсовод, упиваясь своей осведомленностью, каждый день туманно и обманно рассказывала
о творческих замыслах и обстоятельствах, родивших картину.
На табличке внизу значилось: автор неизвестен.
II
... Она никогда не уставала смотреть на море.
Оно было такое живое, такое чувственное, такое понятное и родное; оно так соответствовало ее душе, жаждущей романтики, простора и необычности; оно так впитывало ее страхи, сомнения и печали, что это единение непокорного и непонятного для многих женского существа с природной стихийностью вылилось в совершенно особую страсть и привязанность.
Как любая хулиганская девчонка, она грезила о дерзновенных приключениях, мечтала совершить необыкновенно-романтическое кругосветное путешествие и конфликтно огорчалась, когда ей
по-доброму советовали бросить эту несусветную чушь и,
наконец-то, серьезно подумать о жизни.
Но – сбылось.
Пусть не в том ракурсе, о котором мечталось, пусть совсем не при романтических обстоятельствах, но она сама, живая, из плоти и
крови, однажды стояла на борту океанского лайнера,
пересекающего экватор, и, закрыв глаза, с жадностью впитывала
в себя происходящие с ней метаморфозы. Обласканная атлантическими ветрами, пронизанная солнечным светом, отражающимся в серебряных волнах, она застывала в невесомом арабеске на носу корабля в той самой его точке, где теряются
любые физические ощущения, где не существует ничего материального, где магически сливаются воедино воображаемые
миры и земные представления. Раскрывая руки широко и вольно, как большие крылья свободно летящей птицы, она поднималась на
высоких носках, и, отрываясь от палубы корабля, невесомо парила
над ней, стремясь туда – вперед и вперед, словно обгоняя свой быстрокрылый корабль и указывая ему в ошеломляюще-бесконечных просторах воды и неба тайные звездные ориентиры.
Это ощущение полета, полной духовной раскрепощенности и душевного единства с природным миром было неповторимым и незабываемым.
Море пришло и осталось навсегда в ее жизни. Оно стало ее внутренним «я», символом ее надежд и мечтаний, мерилом ее ценностей, движений и волнений, поверенным ее тайных мыслей
и желаний; она обращалась к нему в минуты огорчения и радости, вспоминала о нем с любовью и слезами, писала о нем стихи и пела песни, восторженно рассказывала всевозможные легенды и
правдивые истории; и, конечно, очень хотела вернуться к нему.
И когда первый раз в жизни, много лет спустя, она взяла в руки
кисть, ее первые художественные мазки превратились в море,
в то далекое и шумное море, которое ее когда-то очаровало
дикой красотой неукротимости.
И странное существо посередине картины, созданное не красками,
но из летящих ворсинок пушистого песцового меха: то ли рыба,
то ли птица, которое – непонятно – пряталось ли в волнах от надвигающихся грозовых туч и искало защиты, или, наоборот,
мечтало улететь – вырваться на волю, – а море не пускало, – эта абстракция – колючая, блестящая и беззащитная, – плод ее возбужденной фантазии, вольнодумно инкрустированный ею в полотно, – это была она, она сама, мечущаяся и рвущаяся к далям.
«Потряс!» - оценил профессионал; и ей захотелось писать, писать
и писать картины – одна за другой, одна за другой.. .В ее голове рождалось великое множество идей, и все они были связаны
с морем, с его характером, настроением и разноцветьем.
Море кипящее, черное, как людская злоба, приносящее горькие
беды и не управляемое в своей ненависти; море торжественно-молчаливое и благосклонное, коварно сдерживающее свои вулканические страсти и волнения; море нежное и тихое,
интимно приносящее к берегу свои скромность, ласку и миролюбие; море игривое и бирюзово-кокетливое, заставляющее безумно влюбляться в извивающуюся красоту каждой его волны; море
сильное-сильное, синее-синее, дающее оттенок волевой фиолетовости, запах подводных водорослей и запас могучей бодрости – таким она представляла море в своих картинах.
III
Она прекрасно осознавала всю ненормальность своего мышления и
бытия и знала, что в жизни есть другие – истинные – женщины,
у которых все блестит в доме, по углам не скапливается пыль,
а зимние вещи старательно пахнут нафталином; что есть
женщины, всецело растворенные в семье, детях, с любовью стирающие носки сыновьям и трусики дочкам до их
тридцатилетия и преданно смотрящие в глаза мужу – неважно
какому; что есть женщины, умирающие от любви к самим
себе и берегущие каждую нервную клеточку и морщинку,
замазывая старательно вновь появившийся знак возраста или
нервов солидным слоем косметики.
Она знала это, но никогда не могла быть такой.
Она расточала себя всегда безумно и бездумно: так много было в ней всего от Бога.
И никогда ее не покидало чувство какой-то особенности, отдаленности от всех, какой-то солнечной воспаренности, не подвластной ни родительскому ремню, ни занудным причитаниям свекрови, ни скверным похождениям мужа.
Для нее жизнь всегда была чем-то гораздо большим, чем каждодневная рутина: вдохновением, горением,
бесстрашным взлетом и падением, но всегда - на пределе дыхания,
сил и возможностей, будто в ней единственной сосредоточились все энергии и силы Космоса. Ей хотелось охватить своей любовью всю Вселенную, обнять ее и принести в дар весь свой дух, талант,
счастье и красоту, которые с силой вырывались из ее души на свет.
И удивительно, что именно сейчас, в один из самых беспросветных моментов, когда все разбилось и нет больше перспектив: только нездоровье, старость и неустроенность, – ее охватило это адское вдохновение; такой пыл творчества и созидания, что, если бы под рукой у нее были собственные инструменты и материалы,
немедленно схватилась бы за них и, забыв обо всем на свете,
писала и писала бы картины, которые глубиной чувств и красок, выраженных на холсте, облагораживали бы любого смотрящего на них. И это не было чванливым хвастовством дилетанта – именно
так чувствовало ее сердце, и именно так это должно было бы быть.
Но, увы, красок и кистей не было; оставались копейки на хлеб,
молоко и транспорт. И сидя на старом дырявом матраце в квартире
без общепринятых удобств, за которую ей совершенно нечем было платить, и которую за долги через судебные органы ее просили немедленно освободить, «любезно» угрожая тюремным
заключением, она напряженно думала, что ей делать и куда идти,
где искать поддержку и помощь.
Тут было не до искусства, и все творчество необходимо было направить на поиски выхода из ситуации, грозившей обернуться трагедией. Старые преданные друзья и родственники вдруг
исчезли, новых знакомств заводить не было ни времени
ни желания – они так же могли оказаться фальшиво-участливы,
как и прежние. И упираясь в проблему почти не разрешимую, ей приходилось рассчитывать только на свою стальную волю, скорпионскую живучесть и славянский дух.
IV
В спешном ажиотаже она бросала свои вещи в грузовик, нанятый для переезда.
Большая и неудобная картина в машину не входила: она так и осталась одиноко висеть на стене …
|
|