Глава 11 из романа-пасквиля "Инферно"
http://zhurnal.lib.ru/s/shuljak_stanislaw_iwanowich/inferno.shtml
– Мы должны... я скажу вам, мы должны бороться за нашу славянскую парадигму, – говорил писатель земли русской Сумароков, когда поддерживаемый Иваном Ивановичем за талию неуверенно шел по мощеной плиткою улице Жуковского. – Вы вот взгляните!.. – с небольшою запинкой говорил еще он.
– О, он будет так рад, когда мы придем вместе, – деликатно дождавшись паузы в рассуждениях своего собеседника приговаривал Нежноп. – Подумать только, сам писатель Сумароков к нему пожалует!
Над головами мужчин плыли сизые клочковатые тучи, плыли за Неву, за Охту и далее, далее, по своим необъяснимым атмосферным надобностям. Когда солнце пробивалось в просвет их, делалось жарко и маетно, когда скрывалось за их неукротимой пеленой, вступал в свои права гуляка-ветер: он подхватывал, поддергивал людей за их одежды и холодно задувал тем во все щелочки и клапаны, за все пазухи. Лето уже съеживалось, ссутуливалось, лето уже дышало на ладан; будущие непогоды уже толпились у порога лета с намерениями нежной осады или хитроумного подкопа, чего доброго.
– Взгляните, вам говорю: кого мы читали последние тридцать лет. Кого? Латиносов, – сказал, как отрубил, Павел Васильевич. – Всяких там, изволите видеть, борхесов. Всяких там амаду и карпентьеров. Всяких там маркесов! Всяких кортасаров! Чтение неплохое, не спорю! И мы даже америкашек вонючих с англичанишками спесивыми так не читали, как этих латиносов. Ну так что ж, нам теперь до скончания веков читать латиносов? А вы вспомните, нобелевские премии давали кому? Да им же, им! Опять же латиносам. Это же просто ни в какие ворота не лезет!
– Он ведь даже ваши книги читал. Мы старались нашему мальчику дать хорошее воспитание. А кто сейчас вообще что-нибудь читает?! – торопливо говорил Нежноп.
– А вот скажите мне, кто такие латиносы? А? Задворки! – обрушился Сумароков. – Натуральные задворки! Провинция! Тьмутаракань! На одном своем реализме магическом и выезжают.
– И эту вашу книгу... сейчас не помню ее название!.. И еще другую... тоже читал!
– Есть, скажите мне, справедливость? Есть? Нет справедливости! – снова отрубил Сумароков.
– Воспитывали, воспитывали – и довоспитывались! – недовольно высморкавшись, говорил Иван Иванович.
– Ну вот уйдут латиносы, и кто придет им на смену? – с ожесточением говорил Сумароков. – Кто? Америкашки? Ха-ха!.. Смешно! А кто? Французы, что ли? Или немчура? Нет, у них мозги давно высохли, совсем высохли, и все идеи они у нас воруют. Да мы и сами рады запродаться им за бесценок! За гроши! За стеклянные бусы! За глупые комплименты славистов! Разве это нормально? Скажите, нормально? Нет, не нормально! А может, им на смену придут черномазые? Негритосы? – сделал широкий жест рукой Павел Васильевич, будто приглашая собеседника оценить абсурдность его последнего предположения. – Где литература негритосов? Где философия? Нет никакой литературы негритосов! Нет философии! И не надо им литературы! Им на пальмах и так хорошо! Без всякой литературы! Когда бананы есть – не надо никакой литературы!
– И ведь вы подумайте, дорогой Павел Васильевич, мы ему и то, мы ему и это, а ему ничего не надо. Сидит, у себя запершись, и все дрочит, дрочит, дрочит, не может без этого. Ну а потом, конечно... бледный вид, круги под глазами, грусть несусветная, мысли всякие в голове. Чему же здесь удивляться-то? – поспешно говорил еще Иван Иванович. – И вот додумался – как вам это понравится? – жить, мол, не хочу! Ни больше, ни меньше! Не хочу жить, и все тут!
– Но все-таки нам нужно бороться! – погрозил кому-то пальцем Сумароков. – За метафизику нашу русскую бороться! А то знаете, что будет? Не знаете? А вот что будет! Косоглазые придут! Придут! Придут! Точно вам говорю: придут! Азиаты! Индокитайцы! Их много, индокитайцев-то! Их два миллиарда, вы знаете об этом? Придут со своей индокитайской этнографией. С экзотикой своей индокитайской придут и за смысл ее выдавать станут! А любители-то на такое отыщутся! Филологи-то из Сорбонны да из Гарварда завсегда готовы в паранджу вырядиться. Обезьянья, обезьянья порода у филологов из Сорбонны, да из Гарварда этого вашего! А там, глядишь, одну Нобелевскую Сунь Х.й В Чай получит, другую Нобелевскую другой Сунь Х.й В Чай получит, и – все: пропало дело! Еще лет на тридцать пропало! Пропала русская метафизика. Душа русская так и будет томиться в тоске, неразбуженная, неузнанная, непоименованная! Так и будет страдать под спудом! Страдать и томиться! Да и вообще: миссия ведь у нас! Вы не знали этого? У улиц этих, у домов обосранных, у реки, по которой одни гондоны плавают, у всего города этого сволочного, у жителей его! Мы должны выкрикнуть! Мы должны правду нашу сказать! И хочет Москва с нами заодно быть, так пусть будет заодно! Хочет Мухосранск заодно быть, пусть будет заодно! Но тогда пусть Москва покается и деньгами ворованными поделится! И пусть Мухосранск к нам приползет в рубище и, что делать ему надо, спросит смиренно! И мы скажем, что делать ему! А нет – так и пусть ко всем чертям катятся! И Москва, и Мухосранск, и все прочие города земли русской! И без них не пропадем, да и миссию исполним! И не будет прощения им, истинно вам говорю! До скончания веков прощения им не будет! Москва! Как много в этом звуке слилось для нас безобразного и нечистоплотного! У них там, в Москве, черным хлебом даже вороны брезгуют. А одну только белую булку жрут, сволочи! – говорил еще Сумароков, увлекаемый своим собеседником под арку старинного дома на улице Чехова. – У них там не художники и не творцы, но только барыги, кикиморы да фекальные помазанники.
– Сюда, сюда, Павел Васильевич! – говорил, волнуясь, Нежноп. – Пришли уж почти!
– А вот не надо бы, не надо Сунь Х.й В Чаю Нобелевскую-то давать! – горячечно говорил Павел Васильевич. – Зачем она Сунь Х.й В Чаю-то косоглазому? Ее нужно дать нашему Иванову! Нашему Петрову!..
– Вам, вам, Павел Васильевич, нужно Нобелевскую дать, я так считаю, – шептал еще Иван Иванович.
– Или нашему Сидорову, по крайней мере! – твердо сказал Сумароков, не поддаваясь на комплимент. – По делам, да по заслугам их небывалым! Да за страдания души русской! Много, много было страданий тех! Ну да ладно! Ладно, говорю! – махнул рукой в сердцах Сумароков. – Разве от обезьян этих стриженых сорбоннских дождешься когда-нибудь?! Нет, не дождешься от обезьян!
Мужчины стали подниматься по лестнице, заплеванной и узкой, с обыкновенною матерной письменностью на стенах, с пятнами засохшей мочи повсюду, и тут только Павел Васильевич припомнил, куда направлялись они. Беспокойство овладело им.
– Как его зовут-то хоть? – понизив голос, спросил он. – Племянника-то вашего.
– Димой, Димой зовут, – тоже полушепотом отвечал Иван Иванович. – Да вы не беспокойтесь, Павел Васильевич! И вы уж там его покрепче своим словом писательским пригвоздите! Есть в вашем слове что-то такое... разящее! Вы, Павел Васильевич, можно сказать: Победоносец слова!
Сумароков головою кивнул, соглашаясь.
– Я знаю, миссия моя в литературе – быть гарантом грандиозности, – обреченно сказал себе он.
Иван Иванович Нежноп погремел ключами и отворил высокую трехметровую входную дверь.
– Дома! Дома! – возбужденно прошептал Иван Иванович, когда они вдвоем беззвучно шагнули в прихожую.
– Дима, что ли? – шепотом переспросил Сумароков. – Племянник ваш?
– Дима! Дима! – подтвердил Иван Иванович. – Я же говорил, что он никуда из дома не выйдет и будет нас дожидаться. Да он никогда не выходит! Вот его дверь, – указал еще рукой на дверь в прихожей собеседник писателя Сумарокова.
Павел Васильевич прислушался.
За дверью тоже, должно быть, прислушивались, и приход мужчин не остался не замеченным и не услышанным. Лязгнула вдруг задвижка совсем близко, Иван Иванович толкнул дверь, но было поздно: та не открывалась.
– Димочка! – льстиво заговорил Иван Иванович. – Димочка, это я – дядя Ваня.
Ответа не было. За дверью только громыхнуло что-то; должно быть, в нее запустили с той стороны тяжелым предметом.
– Димочка, я не один! – увещевающе говорил Нежноп. – А знаешь, кто со мною пришел?
– Я никого не хочу видеть! – крикнули из-за двери. Но потом будто прислушались.
– Хочет, хочет! – возбужденно шептал Иван Иванович Сумарокову. – Просто делает вид!
Иван Иванович просительно постучал в дверь костяшками пальцев.
– Димочка, ну не упрямься, открой, пожалуйста, – говорил он. – А пришел со мной... ты знаешь этого человека.
– Уходите! Мне не нужен никто! – крикнул молодой человек из-за двери. – Я не открою!
– Это писатель! Настоящий писатель! Угадай, какой?
И снова что-то громыхнуло за дверью, и грохот сей был даже отчаяннее прежнего.
– Ты читал его книги. Я случайно встретил Павла Васильевича на улице, и вот он согласился прийти сюда, познакомиться с тобой и поговорить! Ну? Угадал, кто это? Ну? – допытывался Иван Иванович. – Это... Павел... Васильевич... ну? Сумароков!.. – сказал он так, будто рассчитывал на аплодисменты.
Но за дверью стало совсем тихо. Сумароков и Иван Иванович напряженно прислушивались.
– Димочка, – говорил еще бухгалтер Нежноп, – ну открой, пожалуйста, не позорь меня перед нашим гостем.
Сумароков на всякий случай подергал ручку дверную; и впустую, разумеется. Тишина была какой-то слишком уж подозрительной.
– Дима, что ты там делаешь? Слышишь? – тревожно вопрошал Иван Иванович у племянника за дверью. – Что ты там задумал? Не делай этого! Павел Васильевич с тобой только поговорить хочет! Открой! Открой! Дима, открой! Нет, все пропало! – сказал Иван Иванович Сумарокову. – Теперь только ломать надо! А ну, давайте-ка!..
Мужчины отошли подальше от двери, изготовились.
– Дима! – крикнул дядя племяннику. – Мы сейчас дверь сломаем!
Они подождали еще несколько мгновений, и была тишина напряженная и не нарушаемая ничем.
– Ну!.. – кивнул головою Нежноп.
Мужчины побежали, но Нежноп в последнюю секунду промедлил, и Павел Васильевич в одиночку больно ударился плечом о дверь. Дверь затрещала, посыпалась штукатурка сверху, но все же дверь устояла.
– Черт, – сказал Иван Иванович. – Крепкая какая! Сразу и не сладишь! Давайте еще раз!
Павел Васильевич, потирая ушибленное плечо, отошел на исходную позицию.
– Вы уж лучше вперед, – извиняющимся тоном говорил Иван Иванович. – Вы-то потяжелее меня будете!
Сумароков напрягся, весь подобрался, побежал и всею тяжестью своей, грудью и плечом ударился в дверь («Лучше бы уж я стометровку бежал!» – в последнее мгновение подумал он.), и тут на него сзади налетел Иван Иванович, толкнул в спину, задвижка с той стороны отлетела, и мужчины тяжело ввалились в комнату, вместе с дверью.
В комнате был беспорядок; на полу рядом с дверью валялся небольшой бюст Пушкина; должно быть, именно его и кидал молодой человек, протестовавший против вторжения непрошенных гостей. Сам же Дима забился в углу возле окна, за диваном и торшером. Иван Иванович не обманул Сумарокова: высоко над окном в стену был вбит крюк, и с крюка свисала веревка с петлей. Должно быть, давно уже здесь висела эта проклятая веревка, и хозяин комнаты неоднократно примеривался к ней.
– Дима! Димочка! – ласково заговорил Иван Иванович, глядя на племянника. Он и Сумароков медленно подходили к молодому человеку.
– Я в окно выброшусь! – крикнул Дима и, схватившись за веревку, ловко запрыгнул на подоконник.
Мужчины замерли. Напряженная пауза повисла в воздухе, будто дым табачный после ухода курильщика.
– Дима, Дима, смотри! – говорил Иван Иванович. – Это вот Сумароков Павел Васильевич, писатель. Помнишь, ты книгу его читал? Как она называлась? Я, Павел Васильевич, книгу вашу тоже смотрел, да только вот название забыл. А Дима-то наш молодой, память у него хорошая...
Молодой человек затравленно смотрел на растрепанного седовласого Сумарокова и на обливавшегося потом дядю Ивана Ивановича.
– Не подходите! – крикнул он. – Я выпрыгну! Выпрыгну!
– Что ты здесь устраиваешь?! – с угрозою закричал племяннику Нежноп. – Что ты меня перед людьми-то позоришь?! Павел Васильевич, скажите же ему, чтобы он перед людьми дядю родного не позорил!
Сумароков приосанившись выступил вперед.
– Так ты правда, что ли, жить-то не хочешь? – спросил он молодого человека.
– А зачем? – крикнул тот. И набросил петлю себе на шею. Ему осталось с подоконника только спрыгнуть, и все будет кончено. Будто в убежище каком ощущал он себя с веревкою на шее. Будто спасение какое-то было в веревке на шее.
– Ну как... – замялся писатель. – Разве ж это плохо?
– А вам хорошо? – спросил молодой человек с отвращением.
– Мне? – задумался Сумароков. – Мне нехорошо. Но что из этого? Вешаться, что ли?
– Вам-то нехорошо? – крикнул еще стоявший на подоконнике. – Вы же писатель, книжки пишете!
– Ты давай тут, демагогию не разводи! – зашумел Иван Иванович. – А то, вишь, тут на окно залез и демагогию разводит!
Сумароков осадил Ивана Ивановича решительным движением руки.
– Книги мои – говно! – твердо сказал он. – Но другие еще хуже пишут.
– Если говно, так писать зачем?
– Во-первых, у других все равно хуже, а во-вторых, народу нравится! – с достоинством говорил Павел Васильевич.
– Говно нравится?
– Ну, не такое уж они – говно... – начал Сумароков, но Иван Иванович его прервал.
– Эй, ты кто такой, чтобы судить Павла Васильевича?!
– Не надо, – хотел было остановить собеседника Сумароков.
– Нет уж, извините! – закричал Иван Иванович. – Я теперь все скажу! Ты! Ты! – крикнул он еще племяннику. – Это разве Павел Васильевич на окне стоит с веревкой на шее? Нет, это ты на окне стоишь с веревкой на шее! И ты, сопляк, смеешь рассуждать: говно – книги Павла Васильевича или не говно!
– И потом, – крикнул Сумароков в раздражении, – народ-то наш – не говно разве?
– Да-да, – крикнул Иван Иванович с каким-то, вроде даже, болезненным удовольствием. – И народ наш, и народ наш – тоже говно!.. Этого у него не отнимешь.
– Дядя Ваня, – тихо говорил племянник. – Уйди! Прошу тебя: уйди! Все уже! Я решился.
– Решился! – завизжал Нежноп не своим голосом. – Он решился! Раньше надо было решаться! А то ты уже целый год решиться не можешь, а только и можешь, что родителей несчастных да дядю родного на срам да на посмешище выставлять!
– Я решился! – завизжал и молодой человек на подоконнике, завизжал изо всех сил, завизжал отчаянно. Он ударил локтем в стекло. Стекло зазвенело и посыпалось на подоконник и на пол.
– Не трожь стекло, щенок! – заорал дядя во все горло. – Вставлять-то ты его не будешь!
– Я прыгну! Прыгну! – заорал Дима.
– Напугал! Напугал! Он прыгнет! Да ты уже целый год прыгнуть не можешь! Обещаешь только!
– Иван Иванович! – закричал Сумароков укоризненно.
– Да ладно вам! – отмахнулся Иван Иванович. – Я думал, вы писатель земли русской! А вы!..
– Прыгну! Прыгну!
– Прыгай! – крикнул дядя. – Прыгай! Сам не живешь, и другим жить не даешь!
– Прыгну!..
– Не прыгнешь! Не прыгнешь! Потому что ты сам – говно, а не книги Павла Васильевича!
– Прыгну! Прыгну! Прыгну! – бессильно шептал Дима.
– Прыгай, сопляк! Прыгай, тряпка! Прыгай! Прыгай! Прыгай, дерьмо! Прыгай, козел! Глаза б мои тебя не видели!
– Прыгну!.. Прыгну!..
Он вдруг зашатался, застонал, стал раскачиваться, весь подобрался, зажмурил глаза...
– Падает! – заорал Сумароков и бросился к молодому человеку на подоконнике. – Держите!
– Назад! – крикнул Иван Иванович и изо всех сил вцепился в рукав Сумарокова.
Дмитрий вдруг прыгнул вперед, ударился ногами о батарею, захрипел, забился в конвульсиях, веревка захлестнулась на шее, и он повис на веревке, сантиметров тридцати не доставая ногами до пола. Снова зазвенело стекло. Он бился о стену, об оконную раму, искал ногами опоры и не находил. Искал опору – и не было опоры!..
– «Скорую»! «Скорую»! Держите!.. Веревку!.. Держите!.. «Скорую»! – орал Сумароков, но вцепившийся в него мертвою хваткой Нежноп не давал ступить ему ни шагу.
– Нельзя! Нельзя! – шипел Иван Иванович.
– Что?! Что?! – кричал Сумароков. – Нож!.. Помогите!..
Небольшая лужица образовалась под висельником, и еще через несколько мгновений он затих. Теперь все уж было кончено.
Иван Иванович и Павел Васильевич, вконец обессиленные, сидели на полу рядом с самоубийцей. Вот Нежноп вздохнул, перекрестился, встал с пола и, пригладив волосы, тяжело шагнул к двери.
– Вася, Аня!.. – позвал он. – Ступайте уже сюда! Все кончено! Хватит вам там на кухне прятаться!
Через некоторое время в комнату вошли двое старичков и остановились поодаль, грустно разглядывая висельника. Старушка скорбно вздохнула и заскулила тихонько, старичок пожал ей руку: крепись, мол!..
– Это вот Павел Васильевич Сумароков, член союза писателей, – стал представлять друг друга Иван Иванович. – А это, Павел Васильевич, Василий Иванович да Анна Павловна, Димины, так сказать, почтенные родители. Это даже не поддается описанию, что им пришлось пережить за последние годы!.. Но теперь-то уж...
Павел Васильевич встал, оправился кое-как и поклонился с достоинством.
Василий Иванович пожал руку Сумарокову.
– Мы так рады, – сказал он. – Даже гордимся, можно сказать!..
– Да, – подтвердил Иван Иванович. – Павел Васильевич сделал такое большое дело!.. Если б не Павел Васильевич, вся эта история, должно быть, еще не один год тянулась.
Василий Иванович еще раз пожал руку Сумарокову с благодарностью. На скуле Василия Ивановича застыла крохотная старческая слеза, которую он не замечал и потому не смахивал.
Старушка взирала на Павла Васильевича испуганно и восхищенно.
Все четверо еще посмотрели на неподвижного висельника, бывшего их сына, племянника (а для Сумарокова просто – мимолетного молодого знакомца) Диму.
– Пусть повисит еще немного, – сказал Василий Иванович. – А потом мы его приберем.
– Надо будет потом еще раму замерить, новые стекла повставлять, – сказал Иван Иванович.
– Да потом, потом! – махнул рукой хозяин дома. – Ничего страшного! Не зима все-таки!..
– Ой, – спохватилась Анна Павловна. – Что ж мы стоим-то? Павел Васильевич, должно быть, голодный с дороги. А я как раз блинчиков сготовила с мясом, с картошечкой, с творожочком и с грибами. Станете блинчики-то, Павел Васильевич?
– Да, – поддержал супругу Василий Иванович. – Поешьте блинчиков-то... за упокой души сыночка нашего непутевого Димы. Уж так мы намучались с ним! Так намучались!.. Это не передать!
– За стол! За стол! – захлопотала уже Анна Павловна. – Идите, пока они еще теплые.
Сумароков топтался на месте и хотел было отказаться от угощения. Но тут и Иван Иванович встрял:
– Ну да, как же: «За стол»!.. Скажете тоже!.. Павлу Васильевичу, может, сначала надо руки помыть. Такое дело большое мы сейчас с Павлом Васильевичем сладили! Этими вот руками самыми!..
– Ой, да ну, конечно же! – всплеснула руками Анна Павловна. – Я вам и полотенчик чистый дам! Вася, проводи гостя!
Василий Иванович сделал пригласительный жест рукою, и Павел Васильевич понуро поплелся в ванную комнату.
|
|