Прочитав «Три дня перед вечностью», я остался в некотором недоумении – слишком много загадок загадал автор. Потребовалось несколько недель на осмысление и разгадывание затейливой символики повести. Благо пребывал я в отпуске, досуг и соответствующее ему состояние духа располагали к этому занятию.
Поверхностный читатель может и не увидеть в ней ничего, кроме фэнтези с элементом приключений. Требуется определенная искушенность и работа ума, чтобы разглядеть сложную и зачастую нетривиальную философию этого произведения. Не знаю, насколько я проник в замысел автора. Возможно именно сомнения вызывают потребность высказаться в форме критической статьи.
Прежде всего, мне показалось, что «Три дня перед вечностью» написаны под сильным влиянием (осознанным или подспудным) произведений братьев Стругацких. К этому тезису я буду возвращаться по ходу дела. Само по себе это не хорошо и не плохо, ибо любое литературное произведение – отклик автора, в том числе и на то, что он прочел.
В современной литературе вообще процветает постмодернизм, возведший вторичность в основной принцип. Итак, сюжет разворачивается в странном мире – странный город (точнее паршивый городишко а-ля «дикий запад») посреди бесконечной (в прямом смысле) Пустыни. И тут сразу вспоминается «Град обреченный» Стругацких - декорации очень похожи. В этом странном мире, над которым непрерывно сияет неподвижное солнце, господствует зло во всевозможных воплощениях: предательство, жестокость, корыстолюбие, продажность, лицемерие. Люди или целиком принадлежат этому злу (таких большинство) или мечутся в бессмысленных попытках исхода. Один лишает себя зрения, дабы не видеть, что происходит вокруг, другой занят поискам дороги к несуществующему Океану, упорно пытаясь преодолеть пустыню (тот же лейтмотив в финале и у Стругацких!). Главный герой тоже мечется в поисках выхода, безуспешно пробуя разные способы, примеряя на себя различные социальные (и асоциальные) роли. Вспомним еще один роман Стругацких – «Обитаемый остров», в котором герой, попавший в чуждый и враждебный мир проходит, по существу, те же круги ада. Герой Сахранова (которого, кстати, зовут Скиталец – явная параллель с «космическим» циклом Стругацких, где фигурируют Странники - та же семантика… или все же случайное совпадение?), подобен Иисус в пустыне или св. Антонию искушаемому дьяволом, но в отличие от них не преодолевает искушения, а изживает их, последовательно поддаваясь и разочаровываясь.
Начинается с банальной попытки найти мир и покой в богатстве и женской любви, но все очень быстро обращается в прах. Сокровище украдено, возлюбленная изменила. Затем следует амплуа террориста и политического авантюриста. Здесь тоже все быстро кончается предательством и крахом. Далее – тщетная попытка уничтожения Города, этого вместилища зла, и следующая ипостась – мистик-мечтатель, ищущий дорогу к Океану…
Тема поиска своего места в мире в борьбе с обстоятельствами обычно разрешается в литературе одним из трех способов:
1) герой в конце концов в результате своих исканий находит мир и успокоение (характерный пример: Дж. Лондон «Лунная долина», «Время-не-ждет»).
2) Герой погибает физически или морально, утратив силы и надежду (Лермонтов «Мцыри»).
3) Произведение оканчивается неопределенно с некоторой долей надежды на успех героя, продолжающего свои поиски («Град обреченный» Стругацких).
Интересно, что Д.Сахранов предлагает четвертый парадоксальный вариант: герой обретает власть над Пустыней, перешагнув грань полного отчаяния, утратив надежду на успех своих исканий. Однако нет ничего нового под луной, и этот неожиданный вариант представляет собой лишь выражение известной философской системы.
Чтобы понять, о чем речь, давайте посмотрим внимательнее на кошмарный мир, созданный загадочным Пернатым Змеем. В этом мире, отягощенным злом, мечутся искры живых душ, ищущие пути к добру. Для чего и почему он создан? На этот вопрос ответа нет. Пернатый Змей, как и положено богу, недоступен людям, цели его непонятны. Очевидно, что это не всеблагой бог Нового Завета и не грозный, но справедливый бог завета Ветхого. Это типичный демиург - бог-создатель у гностиков. Божество если не злое, то безразличное к людям. Значит, мы имеем дело с гностической системой, и тут невозможно не вспомнить роман Стругацких, название которого уже подспудно прозвучало в тексте: «Отягощенные злом». Это произведение тоже использует гностическую философскую систему. Еще один штрих и философская «система координат» повести определяется предельно точно. В этом мире нет смерти. Люди испытывают бесконечную последовательность перерождений. Избавление смертью – самое простое и очевидное - невозможно. Это философия манихейства – религии, причудливым образом объединившей в себе индуистское учение о реинкарнации с зороастрийским дуализмом и атрибутикой гностического христианства. Манихейство в свое время было очень широко распространено в мире – от уйгурских степей до юга Франции. Самой известной манихейской общиной были, наверное, катары Прованса. Тем не менее, оно не стало мировой религией и, по-видимому, не могло стать. Манихейство, в сущности, это философия самоуничтожения. Суть его, кстати, хорошо выражена в стихотворении М.Мельникова (Хмельникова) «Квазиманихейство». Цель манихейской религиозной практики состоит в освобождении духа от материи, являющейся воплощением зла. Повторюсь, что добиться этого простым самоубийством невозможно – дух, не достигший совершенства, будет тут же воплощен в другом теле. Важно путем изнурительных духовных и физических ритуалов добиться особого состояния свободы духа, изжить его зависимость от материи. По существу те же идеи и та же практика исповедуются и используются индуистскими йогами и буддистами (вероятно заимствование манихеями, как и учение о реинкарнации).
Все это сказано лишь для того, чтобы, вернувшись к герою повести, обнаружить, что он проходит точно такой же путь, добиваясь, в сущности, такого же результата. Последовательно проживая несколько жизней и, изживая одно за другим искушения мира Пернатого Змея, он становится все менее и менее от него зависимым. Каждая жизнь – новая попытка найти свое место в новом качестве. Каждый раз она кончается крахом, смертью и очередным мучительным рождением в пустыне (аллегория мучительного расставания с изжитыми иллюзиями для того, чтобы в очередной раз начать все сначала.). И вот, наконец, последняя мечта самая глубокая и красивая – мечта об Океане – превращается в прах. Полное отчаяние – та грань, за которой нет больше зависимости от мира. Мир Пернатого Змея теперь для Скитальца что-то внешнее не имеющее к нему отношения. Скитальца даже перестает оставлять следы на песке Пустыни, как не оставляет их Смеющийся человек – загадочный герой, символ совершенного духа. Скиталец свободен от необходимости жить в этом мире, он теперь независим от него и поэтому неподвижное ранее солнце Пустыни вдруг склоняется к закату… Стоп! Вот она ловушка манихейства! Он не живет в этом мире, но разве есть другой мир? Значит это смерть? Оказывается, есть другой мир! Он внутри Скитальца и теперь становится реальностью.
«Мир, насквозь прозрачный и светящийся, заключенный внутри меня, отчаянно требовал освобождения, а я, неверно истолковав это глубокое внутреннее намерение, направлял всю светящуюся силу на борьбу с демонами, которых сам же и создавал.»
Так все-таки это «виртуальное манихейство»! Мир Пернатого Змея - не объективная реальность, а страшная иллюзия, внутренний ад Скитальца, от которого он, в конце концов, освобождается, но, ведь, и светлый мир тоже внутри Скитальца. И тут мы приходим к идее, которая мне лично очень нравится, поскольку позволяет ощутить себя Пернатым Змеем творцом миров: каждый из нас живет в том мире, который сам себе придумал…
|
|