Только окружённый тьмою, только ночью или серейшим из дождливых дней, когда глаз останавливается лишь на ярко–жёлтых пятнах, кричащих со стен соседних домов и выглядящих бунтарями на мокром сером полотне с печатью бесконечности, только тогда ты можешь общаться с призраками.
То приходят призраки прошлого, вяло передвигая отяжелённые годами ноги. Они появляются незаметно, отделяясь от чёрной оконной дыры или от падающей капли, увеличиваются, проникают в тебя, а через несколько секунд уже разрывают твоё сердце, сверлят где-то внутри черепа, очевидно, пытаясь выбраться наружу.
Однажды в субботу, когда тяжёлый, свинцового цвета фон заполнял оконный квадрат и когда небесные излияния приняли затяжной монотонный характер, я, корчась от боли, наконец не выдержал – поймал за шиворот одного огромного старца в грязно-белых одеждах и простонал:
- Зачем вы приходите ко мне? Сколько можно мучить меня!?
Глаза старца были серыми, матовыми и уже не могли что–либо выражать: слишком стар он был и уработался. Но вот парадокс: во всём его теле, за исключением глаз, текла и бурлила жизнь.
Поразившись этим, я добавил:
- И почему ты не чахнешь от прихода к приходу, ведь многие из ваших уже не появляются. Я наблюдал, как они усыхали…
Тогда сказал старец уставшим, но твёрдым голосом:
- Как же ты глуп, неглупый, и как же ты смел, несмелый. Но ты всего лишь человек…
(Я вопросительно поднял брови.)
- Ты не глуп, так как есть я и тебе больно, когда я прихожу, но ты глуп, потому что не понимаешь, что сам меня вызываешь. Ты проявляешь смелость, перенося боль, но ты – трус, если ещё не убил меня.
- Разве это смелость – отнять у кого–нибудь жизнь?
- А разве это смелость – убить себя?
- Значит, ты – личное орудие самоуничтожения?
- Та–ак…, но не совсем. Ты уже был уничтожен за несколько месяцев, а то и лет до моего прихода, но ты не знал об этом. Да, тебе было больно, очень больно, ты плакал, кусал себя, тянул за волосы, но ты думал, что просто ранен, что рано или поздно оправишься… Но тебя убили… Знаешь это подобно автопилоту: ты вроде как есть, ты живёшь, а на самом–то деле тебя уже нет, просто твои физиологические механизмы ещё не остановились… Понял? Я – личное орудие осознания твоего уничтожения. Раз вызвав меня, ты ощутил такую же боль, что и в момент убийства. Так не у всех людей бывает, и поэтому они живут. Потрясающая способность к регенерации! Ты слишком сложен и любишь мрак… Так вот, раз испытав боль ты взываешь во мрак, как только он стучится к тебе слабым пламенем свечи или каплями дождя; ты просишь меня прийти. Ты, как и все жертвы, хочешь встречаться со своим палачом. Эти роли взаимозаменяемы, но не для тебя, потому что ты всегда будешь жертвой, ты хочешь ею быть. Да, ты слаб… И с каждым приходом ты отдаёшь часть своей силы мне. Но это мне не нужно: я устал, мы исчезнем вместе… Завтра. Утром. В дождь… Но ты этого ещё не знаешь, а ТО, откуда я пришёл, уже знает… Ох, как сложен человек!… Да, вот ещё.Я всегда беру с собой других, тоже сильных. Прости, но так скорее наступит избавление.
Старец упорно пытался выбраться, чем причинял мне адскую боль. Но теперь мне было всё равно. Теперь я хотел лишь знать, ведь обречённый всегда спешит насладиться знанием, так как ждать эволюции уже поздно, а откровения – в самый раз.
И я спросил. Но не для того спросил, чтобы поймать кончик нити надежды, которая уже была смотана в клубок, а спросил – сказал:
- Неужели я не могу избавиться от тебя, НИЧЕГО. (Разреши мне назвать тебя так, ведь тебя даже нет в реальности)… Ты приносишь с собою боль…
Серое лицо старика искривила усмешка, похожая на судорогу:
- Я несу с собой боль! Нет, я несу лишь свои грязные истёртые одежды, боль живёт в тебе. Ты не можешь без неё, так как хочешь жалости. Не получая её, ты зовёшь ещё кого–нибудь из нас. Ты хочешь хронической боли из–за постоянного недостатка любви и жалости. Ты замыкаешься в себе, лелея циркулирующие потоки тяжести, которые иногда выплёскиваются злорадной мыслью, адресованной всему миру, не давшему тебе любви и жалости: “ Видите, как мне больно! Видите, сколько у меня поводов для горя! А вы думаете, что я серый, поверхностный… Нет, Иванов, Смирнов, Буйнов, это вы – безликие, бездушные, безмозглые, потому что вам хорошо и светло, вы не умеете страдать. А я глубоко, где темно и давит толща горя…” Если я и уйду, ты найдёшь боль в другом. Ведь даже те из нас, которые одеты в солнечно- -розовое, тоже несут её, потому что ты понимаешь, что тебе уже никогда не будет так хорошо, как в те далёкие времена больших деревьев и родителей–богов. Прошлое не вернёшь, и от этого больно вдвойне.
- Ты говоришь, я озлоблен на весь мир? Что ж, разве это справедливо – никем не быть любимым, никому не быть нужным? Разве я так отвратителен?
- Да, себе. Для других ты – гордец, знающий себе цену. Но я-то знаю, о чём ты думаешь, глядя в зеркало под шелест дождя. Потом всегда прихожу я. Ты одинок – вот в чём дело. Пеняя на окружающих, ты интуитивно знаешь, что никогда не поделишься собою с другими, так как думаешь, что “неперевариваемый”. Ты больше всего боишься быть отвергнутым, поэтому не сближаешься. Один, ты умрёшь от вечной потребности в боли. У тебя нет будущего… Ты ведь уже понял?
- Да, уже… Я устал, ступай. Только позови других. Скажи им, что скоро – свобода. Хоть палачей своих я сделаю счастливыми, раз не смог себя.Я больше не хочу боли, скажи им, чтобы они просто проходили шеренгой, друг за другом…
Старик пристально посмотрел мне в глаза, удовлетворённо кивнул и сменился другим призраком, другой третьим, пятым, сотым…
Утром я увидел под окном грязную лужу, с бешеной скоростю надвигающуюся на меня. Мой океан, моя свобода…
Октябрь 2000
|
|