А персик – он есть персик
на письменном столе.
Но стол не стол и дерзок,
что персик на столе.
И стол, поскольку в холе
и грамотность блюдет,
все боле недоволен,
себя не узнает.
Что это за проделки:
катай его, держи;
ишь, персик без тарелки
на краешке лежит.
Изволите откушать?
Пожалуй, но не здесь,
ведь потечет за уши
вся персикова спесь.
И где ж она, опрятность?
Ведь персик – прыть и пыль,
мальчишка, фраер, жадность –
не оттиск и не стиль.
Здесь, на столе, где зреет
совсем иная гроздь,
где лаково чернеет,
как голубая, кость; –
где лампа, органайзер,
листки, еще листки,
где ножницы – как кайзер,
а ручки – как князьки; –
где стройность, плотность, плоскость
и тайна для гостей, –
исключена промозглость
до косточки – костей.
Где край стола не крайность,
а угол – во главе,
исключена случайность
в недвижном естестве.
Где знания – ин кварто,
а книги – этажи,
как в рамочке квадратной
сопит, пыхтит, лежит.
Что натюрморт! –
Он дышит!
И боком он надут,
и, может статься, слышит.
что здесь его найдут.
Что натюрморт! –
Он пахнет,
раскинув аромат,
как мысли в мире шахмат
как летних правил мат.
Стол – это срез вниманья,
не мертвизна, не лень,
а персик это знанье
все превращает в пень.
Победа над отчаяньем,
стол – это щит и меч,
а персик превращает
все это царство в вещь.
Кухонный и столовый,
еще куда ни шло,
но письменный! –
Здесь слово
рождалось и взошло.
А персик – в хирургию
все разом превратил,
глаз видит: скальпель, гирю,
стерильный блеск могил.
* * *
Бунтует стол все больше
обузданный живым.
И жил ведь он на воле,
под стать локтям худым.
А персик – словно мячик
на плаху прикатил.
И я теперь как мальчик
и не имею сил
пошевелить, исправить,
вернуть столову честь,
предметы переставить
и персик этот съесть.
Я съем его когда-то,
но ныне я пронзен,
приятным ароматом,
которым стол взбешен.
Пронзен. –
Вот так предметом
пронзен бывает рай,
ворвавшимся субъектом,
что просит: съешь, сыграй.
А райские предметы,
со страху, в полутьме,
вдруг стали как объекты,
что видим мы во сне.
17.08.2002
|
|