Тихую размеренную жизнь Крупца – деревни, что на Курщине – растревожило нашествие городской молодёжи. - …то ль артисты, то ль учителя, то ль психфологи-дохтура… - Хто их знаить…В школе поместились… То ль учить, то ль учиться приехали, то ль за песнями, то ль праздник будут делать… Хто их знаить … тах-то, тах-то …ууумныя…про человечьи мозги учуть кто чё думаить, как наш Андрейка - Никифоровны сын… Аааааа… Тах-то, тах-то…
После долгой теоретической подготовки, приехала учёная братия психологов на практический семинар по народной психологии, «наивной психологии»…
Страждущая живого приобщения к «первоисточнику», городская молодёжь мучилась любопытством.
Сначала «к бабушкам в гости» удостаивались идти те, кто поглавнее. Но обиды, - А мы что хуже?! – нарастали, как снежный ком, и, в конце концов тоненьким ручейком, а затем лавиной потекла живая дорога к калитке Бабушки Ули. Каждый стремился притронуться хотя бы мизинчиком, хотя бы краешком глаза посмотреть на живое воплощение народной культуры – Бабушку Улю.
В знак благодарности и просто из человеческого сострадания к старому человеку, был спилен старый мёртвый дуб, который уже не родил желудей и только старался растопыренными корявыми пальцами поймать грозовую молнию…
- Упаси Господи… Полыхнёт хатка и охнуть не поспеешь … Спасибо, детки, охти…, – вздыхала Бабушка Уля.
Двор копошился в деловой суете. Каждый пытался внести свою лепту уважения и почитания в виде помощи по хозяйству.
Бабушка Уля, вздрагивала своими, почти прозрачными, плечиками при каждом новом стуке в калитку. Её природная деликатность не позволяла отправить, жужжащую, суетящуюся по двору толпу, восвояси. Голодные куры истошно горланили на весь двор. Требуя законную порцию еды, драл подол юбки, ободранный в междворовых боях, кот. А Бабушка Уля, совсем выбитая из привычной колеи дня, докручивала парочками кукурузные початки-обереги для городских гостей.
- Ты, Николавна, приходи одна, твои ребятки хорошие, токо жужжуть, жужжуть…охти…
- Дак, как мне вырваться-то? Так табуном и ходят следом. - А про себя подумала, - Шаг в сторону – расстрел. «Не с нами, не своя, отделяешься…».
День шёл к закату. В школе среди «своих» было неуютно и жёстко. Каждый в отдельности и все вместе додалбливали сознание друг друга до принудительного "просветления", как положено по ментодике. На сей раз на путь истинный наставляли Николавну, требуя немедленного и безоговорочного «искреннего» покаяния во всех смертных грехах, отработки всех проблем разом. От «благих» порывов соплеменников сознание съёжилось в околевшую куколку. Под ложечкой тоскливо ныло, - Нееееееееее могууууууу боооооольше! Нееееее моооооогуууууууу, - стонало внутри. Хотелось вырваться, сбежать … подальше, - Куда глаза глядят! Только подальше…от этой психологии и горе-психологов, которые … А, да ладно…, - И только инстинкт самосохранения заставлял оставаться на месте.
- Анна, там тебя просила зайти Бабушка Уля за мёдом.
- Вот и славно, - забилось радостью сердце Николавны.
- Я скоро. Только за мёдом сбегаю.
Струйка янтарного настоящего, не поддельного, мёда горкой растекалась по самому краю горлышка банки.
- Бабуленька, хватит, родная, хватит.
- Неее, надо, шоб не обидно было, без обману.
- Спасибо, Баб-Уленька. Бежать мне надо.
- Да, ты шо, Николавна? А поговорить за жизнь? Одна я, поговорить мне охота, не уходи.
Николавна, охваченная смятением, металась между страхом опять быть «распятой «своими»» и сердечным порывом остаться рядом с этой тихой светящейся старушкой.
- Мне надо обязательно идти, баб-Уленька…
Сухонькие узловатые пальцы тылом скользнули по щеке Николавны.
- Скоко ж человек может на себя взвалить, вынести? - то ли спросила, то ли утвердила Баб-Уля.
Взрывом воскрешая память далёкой маминой ласки
подкосила ноги Николавны. Сдавленная годами боль, рыданиями утонула в куче бурьяна.
Сухонькая рука повернула в замке ключ, наверно, чтобы не залетела ненароком жужжащая толпа и не нарушила тихую неспешную вязь разговора «за жизнь», - Хорошие у тя ребятки, токо жужжуть жужжуть…
Одна за другой вставали картины незамысловатой и такой непростой жизни Баб-Ули. Вот муж сестры, что в соседнем доме, - …вдовец уж годков эдак десять, с дет’ями…Выросли уже… разлетелись… А как жа… один мужик, тяжко… Забор снесли, шоб шибче было отнести еду , аль шо помочь. Замуж? Да, как можно? Сестры ведь мужик-то… А у тебя муж-то есть? Болен? Охти, охти…Крепись… така уж наша доля бабья…Хорошо живете?…А ты прости, чё уж счас?… АААА, ну, ну… тах-то, тах-то… А ты поплачь, поплачь, полегчает, а то , ну, памятником закаменела-то вся… Рази можно так? Родни, говоришь тута нету? А бабы казывали, что тутошняя ты, будто бабка у тя в Стигослах?
ААА… Ну- ну, ну- ну… тах-то, тах-то…
Долго ли, коротко ли вился разговор, уж и не заметила Николавна. Баб-Уля сидела перед ней на махонькой скамеечке, подперев сухонькой ладошкой щёку, и с неподдельным интересом всё расспрашивала и расспрашивала Николавну про родню, «болезти» мужа, неприятностях на работе и городской нелёгкой жизни…
Рука нежно гладила ситцевый платочек, разрисованный незамысловатым узором.
- Охти, да как же так? Да зачем? Ну, спасибо за подарочек!
Штапельный платочек с васильками соскользнул с седых волос баб-Ули, еще храня её тепло, и укутал голову Николавны.
- Береги тя господь, деувка…Постирашь токо платочек-то…
Скрипнула старая калитка. Баб-Уля низко в пояс поклонилась Николавне.
- Спасибо те, милая, шо так хорошо со мной за жизть мою поговорила. Душу мне согрела.
- Господи, баб-Уленька, да кто ж с кем поговорил-то?! –Всплеснулась изумленная, переполненная светом, оттаявшая, отогретая от тягот жизни, Николавна. - Это Вам спасибо, родная!
До самых школьных ворот чуяла Николавна, как её спину осеняет крест баб-Ули, - Спаси тя господь, деувка…Спаси…
Беленький васильковый платочек Николавна так и не посмела постирать. А в лихие времена утыкается носом в васильки и по щеке неуловимо скользят узловатые пальцы…, - Спаси тя господь…
|
|