Мужицкие кости истлели, наверное,
лишь пепел летит в заводскую трубу.
Простые кресты, обелиски фанерные
из памяти вытравил сфинкс-Петербург.
Останки подавлены тяжестью зодчества.
Забвения камень кого воскрешал?
Крестьянской фамилии, имени, отчества
не сыщешь с огнём: для простых ли скрижаль?
Два века спустя – не один безымяннейший,
истёртый тюремной машиною в пыль...
Мне сколько от боли ходить без ума ещё
по тем невозвратным, кто был и не был?
Одеты в казённое, не домотканое,
лежат штабелями средь долгих снегов.
Родные берёзы застыли над Камою,
над первопроходцами Березников.
Лежат мужики, но лежат и учёные,
поэты, художники – цвет и расцвет.
Нещадно давили тридцатые, чёрные.
Губил каждый город и каждый разъезд.
Шаламов здесь выжил, но все ли Шаламовы?
И химия дымом кровавым кадит.
Хожу, размышляю, и меркнут желания:
мой долг непомерен, мне больно ходить...
|
|