Память прожитых жизней мне душу гнетёт.
Унесенный в подвал пра-пра-бабкин комод
(сколько рожиц забавных, забытых имен
во младенчестве дед нацарапал на нём;
сколько ценных бумаг, обратившихся в дым,
детских локонов тех, кто скончался седым,
безымянных портретов и жёлтых газет,
писем с марками стран, что на карте уж нет,
порыжелой трухи из засушенных роз,
жутких тайн, что не стоили пролитых слез
он блаженно хранит) уподоблю едва ли
мозгу старому, где, как в бездонном подвале,
в пирамиде, погрёбшей царей и рабов,
в душном склепе, где тесно от милых гробов,
горы трупов, как совесть, грызомы червями -
то, что жило лишь миг, умирает веками.
Это спальня с разубранной брачной постелью,
в ней пылятся цветы, плесневеют пастели,
и слоняются призраки тех ароматов,
что на шёлк простыней изливались когда-то,
рассыпается полог, ржавеет шандал,
в тусклой бронзе мутнеет зеркальный овал
(всё видал он - одной лишь любви не видал!).
Дней увечных толпа коченеет и стынет
на пустой, занесенной снегами равнине.
Беспросветность тоски, пресыщенья угар
отравляют бессмертия проклятый дар.
Дух живой, Сфинксу вечному я уподоблюсь,
стану голой скалой, чья последняя доблесть -
смертных муки и радости все позабыв,
смерть поправ, одному средь песков неживых
ветры дикие радовать песней унылой...
и однажды узреть, как погаснет светило.
|
|