Посвящаю друзьям юности
Я кто-то другой,
Я подменяю кого-то,
Кажется, что я высок ростом,
Но поглядите –
У меня просто высокие каблуки,
Все простые вещи,
Которые я вижу, - очень сложны,
Я выгляжу молодым,
Но мне кажется, что я стар…
«Мое поколение» П. Тауншинд
Ему очень хотелось, чтобы время остановилось. Впрочем, он чувствовал, что это уже произошло. Время осталось на мокрой улице, закуталось в длинный шарф и примостилось на лавочке, не имея больше никакого отношения к происходящему. День заканчивался впустую. Все и никого. Он устало взглянул на Катю – тушь размазалась, и от этого глаза казались большими и печальными, как у Пьеро; нос спрятался в широкий ворот свитера, выпущенного из-под черного плаща.
Ей было сложно со Стасом: никогда нельзя было сказать, что он придумает в следующую минуту. Порой он был молчалив, находясь в равнодушном созерцании, а иногда становился взрывным и резким. Его юношеское позерство и детская самовлюбленность, замешанные на целом комплексе личных переживаний, заставляли ее не раз убегать, прятаться, а затем вновь возвращаться.
Они были фейерверически и непростительно молоды!
Вечер проходил неудачно. Стас встретил Катю у института. Проглотив холодный кофе в заведении с высокими потолками на Герцена, они прошатались около часа по улицам, не зная, что делать. Ехать домой - к нему или к ней - и сидеть, прислушиваясь к голосам родителей, было для них непростительно скучно. По дороге к «Повторке», Стас заскочил в автомат и набрал номер старого знакомого – появилась идея послушать его новые стихи, или почитать по ролям какую-нибудь пьесу, или просто поимпровизировать на фоно. Но монотонные гудки в трубке исключили и эту возможность.
Стас вышел из автомата, предчувствуя неудачный конец дня. В кармане он сжимал детские стихи и пьесу «Волшебная роза Христинана Андерсена». Ему дико хотелось подхватить Катю и, устроившись где-то уютно, прочитать ей эту сказку. Стас вышел из автомата, предчувствуя, что эту сказку он ей не прочитает.
Стас вспомнил, как однажды читал ее одной своей знакомой. Девчонка была маленькая, тоненькая, серенькая, с грустными глазами, и именно ей он как-то черканул на клочке бумаги:
Что мне сказать тебе подруга –
Подруга бывшего подругиного друга,
Выпей вина – обрадуешься за себя,
Зачем-то выслушай меня –
Все расскажу и про нее и про себя,
Все больше на коленях у тебя ее я предаю,
Ее любя!
Он нагрянул к ней тогда случайно - она болела – и со словами «Ты только послушай!» - поудобнее устроился у изножья большой разобранной постели. Стас читал с упоением, меняя голоса и взмахивая руками. Его переполняла сентиментальность, взрослая умиленность, смешанная с отчаянием, перед их вчерашним детством - он зашторил будущее и окантовал настоящее. Он играл на сцене ее кровати, превращаясь то в живого Андерсена, то в его наивно бесстрашных героев. Голос часто срывался, правой рукой он держал рукопись, а пальцы левой руки выделывали пируэты, лицо расползалось в улыбке, а глаза требовали, чтобы им верили.
Стас вышел из автомата, предчувствуя, что он так и не прочитает Кате сказку, никогда.
- Ничего страшного, - улыбнулся Стас, обращаясь скорее к себе, чем к Кате, - зато прогулялись.
А еще через час они, наконец, оказались в теплой компании отдаленно знакомого приятеля. То, что компания была незнакомой, Стаса обрадовало – хотелось нового общения. Стас не всегда любил подчеркивать свою индивидуальность, чаще он следовал общему правилу - объявить о своей типичности: «Старики, я такой же, как вы», чтобы не вызвать раздражения, и только потом, оказавшись частичкой одной системы и завоевав прочное место в ее структуре, наконец проявить себя - «Старики, а я-то иной».
Квартира, в которой оказались Стас и Катя, была заставлена и увешена всякой всячиной, что характеризовало ее хозяина, как человека сумбурного, чудаковатого и творческого, а, значит, безвозвратно потерянного не только в этой квартире с множеством мелочей, но и в самом себе. Стены до потолка были увешаны плакатами, вырезками из журналов, карандашными рисунками на клочках бумаги, стихами, пришпиленными к обоям значками с советской символикой, фотографиями без лиц – одни руки, картинами с Малой Грузинской… Для большой компании места было мало, но все умудрялись как-то разместиться: кто сидел на диване - рядом с зеленым торшером, под полками с книгами, с которых свисала цепь из оправ старых очков, кто разместился с вином и сигаретами на полу среди каких-то проводов и нагромождения музыкальных инструментов и аппаратуры. Везде были разбросаны бумаги с текстами, стихами, нотами и незаконченными мыслями.
В теплой и шумной квартире царила томная лень: лень обняла Стаса за плечи и заставила его весь вечер протанцевать почти молча. Не смотря на модный у молодежи полумрак, Стас скользил взглядом по длинноволосым худым фигурам. Он сумел разглядеть среди присутствующих ту самую серенькую знакомую, которой некогда читал свою сказку. Между ними была легкая недосказанность – на ее вопросительный взгляд он нежно улыбнулся.
Стас рассмотрел и невысокого хорошо одетого молодого человека с широкой фернанделевской улыбкой, в полголоса рассуждающего о ценностях красоты. Он насмешливо посматривал на своих собеседников, удивляясь тому, что некоторым не понятно то, что ему очевидно. Еще позже, Стас перевел взгляд на светловолосого паренька, с готовностью и самозабвенной юношеской самоуверенностью вступающего сразу в несколько разговоров в разных углах квартиры, сбиваясь на подробности и уточнения, встречая возражения и отпор и, не видя этого, искренне доказывающего свою правоту. Периодически между всеми вырастала фигура хозяина дома - долговязого длинноволосого юноши с худыми руками и тонкими пальцами, широкой искренней улыбкой и застывшим взглядом сквозь крупные оправы очков. Он явно хотел доминировать, имея на то очевидное право. Двигался он резко и непредсказуемо, нервно курил - то закуривал, то бросал, сорил пеплом, что-то утверждал и доказывал, призывал всех слушать музыку, бросаясь к фоно, а потом внезапно замирал в каком-то созерцании. Стас не пытался найти ни связующего звена, ни самого себя среди всех этих молодых людей и водолазочно-джинсовых глазастых девчонок. Только в один миг он вдруг остановился и громко, нарушая уже создавшийся трепетный полушепот, громко сказал:
- Старики! Вырубите эту муть, - он подскочил к вертушке и смахнул иглу. – Что за дешевые пьяные взгляды! Еще мгновение и вы разойдетесь, почти не зная друг друга, не понимая, зачем вы здесь, вы упустите мгновение, забыв имена девчонок, которых обнимаете. Что за гормональное возбуждение! Не говорите о любви – срок ее действия мал, и мы еще не словили от нее кайфа. Но пусть она будет стимулом. Давайте искать новую форму общения. Давайте забудем условности и заглянем в глаза друг другу, а вдруг там уже ничего нет и никогда не было! Разве уже начался процесс гниения от собственной значимости? Эй, старики, кто вы? Что вы знаете о себе? Поверните глаза внутрь – ну, как там? Скажу без вас – там модный цинизм и самонадеянность, необходимые, чтобы скрыть закомплексованность. Долой философию, когда одиночество прет изнутри, когда предки стучат в туалет именно тогда, когда ты сидишь там со своими лучшими стихами. Что вас толкает к неестественному слиянию естественных порывов?
Стас замолчал, понимая, что его не слушают и его поиск новых форм жизни мало кому интересен. Хозяин дома играл на фоно свои вариации на темы Элтона Джона. Дотрагиваясь рукой до Катиной щеки, Стас почувствовал желание ее поцеловать. Но она отвела губы и отвернулась.
- Это пройдет, - прошептал он, обращаясь скорее к себе, чем к ней. – Ты отворачиваешься, ты делаешь мне больно. Мне еще не больно, а только пока мысль об этом - я плачу о себе. Но я знаю, что это болезненное мгновение пройдет, ведь это только мгновение! Но мы не раз будем себя оплакивать. Нежность пройдет - боль останется. Уйдешь ты - останусь я. Ты заберешь с собой нашу нежность - я буду вечно беречь нашу боль. Я не боюсь сентиментальностей. Мне не страшны банальности. Банальности пошлы со сцены, громким голосом, но простительны между двумя. Между тобой и мной, между началом и концом, между уходом и ожиданием.
* * *
Автобус был почти пуст. Он провожал ее домой. Он не прочитал ей «Волшебную розу Христиана Андерсена» и говорить в тот момент не хотелось. Он молчал с удовольствием, ощущая подступающую теплую пустоту, смешанную с сумбуром слов:
“что мне сказать тебе подруга, подруга старого подругиного друга”,
“ …и снова на коленях у тебя сегодня я,
ее любя…”,
время замедлялось, он улыбался широкой искренней улыбкой:
“…нам волосы смешает встречный ветер,
И снова нам понравится другдружкин рост…”
На противоположной стороне у окна сидел сгорбленный человек, почти полностью исчезнувший в своем широком старомодном ратиновом пальто. Он совсем не двигался, вероятно, спал. Стас внимательно смотрел на него, ловя себя на мысли, что завидует ему. Он завидовал человечку за то, что тот, наверное, спал без снов, что ему никого не надо было провожать, а, следовательно, и возвращаться по опустевшим черным улицам, хныкающим дождями, совсем, совсем одному. Он завидовал и широкому пальто, в котором можно спрятаться, превратившись в ком, и спокойно проспать до утра.
Потом Стас решил, что все-таки не завидует человечку, а жалеет - у нет Кати, нет в кармане пьесы, он никого не ждет и, если в его квартире и нарушается тишина звонками, то скорее всего это звонит будильник, а не телефон, он никого не встречает в толпе студентов, непростительно излучающих звенящий восторг юности, и, скорее всего уже что-то упустил, о чем-то жалеет, и ему уже давно тошно от своих мыслей.
Автобус остановился. Человечек резко вскочил и бросился к выходу, но у дверей остановился и махнул рукой:
- Поезжай, водитель. Я проехал, теперь уже поеду до конечной, - он говорил громко, вытягивая гласные, словно вообще проверял свою способность строить фразы.
Вернувшись на место, человек в пальто передумал спать и повернулся к Стасу и Кате. Он долго внимательно разглядывал их – те не возражали, а затем серьезно сказал:
- Привет.
Человечек был средних лет, вытянутое лицо его было похоже на яйцо. Это была как раз та самая «рожица», которую часто рисуют, чтобы рассмешить детей: с одной стороны она смеется, а перевернешь лист – плачет. Похоже, в тот момент «рожица» плакала. Глаза маленького человечка были водянисто-прозрачные, а бесцветные губы были по-детски поджаты.
- Привет, - буркнул Стас.
Больше всего на свете он не хотел вести беседы с неприкаянными подвыпившими пассажирами ночных автобусов. Ему было лень открывать рот, шевелить языком, выдавливать из себя, как из тюбика, слова. Поэтому всем своим видом он показал, что не расположен разговаривать.
- Нет, нет, только не подумайте, ребята, что я вот… тут… пьяный и поэтому,.. - человечек говорил очень быстро, разглядывая пуговицу на Катином плаще. – Я ведь не просто так. Я вообще никогда ни с кем не заговариваю на улице, без причины. Просто сегодня день такой…
Стас уже чувствовал, что придется выслушивать традиционный монолог непонятого гения или, что еще хуже, человека, который думал, что у него все впереди, а оказалось, что он как все. Он усмехнулся и подумал, что же у него, Стаса, за физиономия такая, что он все время становится исповедником таких вот уличных философов.
- Веселый сегодня день, - продолжал человечек. – Утром поехал на вокзал встречать жену, а оказалось, что она уже вчера приехала, - мы вместе не живем… Затем, заехал в редакцию забрать рукопись – они сказали, что очень талантливо, но в этом году напечатать уже не смогут. У них очередь из блатных, - пояснил он. - Потом… вечером вот выпил за свое здоровье. У меня сегодня день рождения. Вот. Я поэт, - добавил он с некоторой гордостью.
- По-эт, - Катя улыбнулась. - Ну и как? Печатают?
- Я - профессионал. То есть это моя профессия, я на это живу.
- А что Вы еще умеете делать? – спросил Стас.
Человечек настороженно посмотрел на Стаса.:
- Что Вы имеете в виду? А что надо сделать?
Стас почувствовал, что очень хочет снять с этого человека его большое пальто и посмотреть, что же там внутри.
- Я – лирик! Я пишу о любви и розовых звездах, - грустно усмехнулся человек в пальто.
- Вы в школе учились? – Стас хотел поскорей закончить начавшийся разговор. - Вам разве не говорили, что розовых звезд не бывает? Что у Вас было по астрономии?
- Почитайте что-нибудь, - вдруг попросила Катя.
Человечек как будто обрадовался, на секунду задумался, потом встал, запахнул потуже свое безмерное пальто, и, покачиваясь с пятки на носок, торжественно продекламировал:
Я стану холоден к тебе, как тот мороз,
А также стану колким я и злым,
Я стану молчалив,
И взгляд мой так морозно прост
И не растается былым.
Я стану в общем-то иным…
Мороз трескуч, узор чудесный,
Не глядя на окно, представил я его.
Сегодня я не смел нарисовать узор
Твоих бровей в окладе жидких и прямых волос,
И параллель – невзрачную улыбку.
Узор бровей, узор волос,
Намек незаплетенных кос,
Сегодня на рисунке я утолщу
Твой складный, чуть с горбинкой нос.
Возникла пауза. Человечек откашлялся.
- Бред какой-то, - наконец, категорично сказал Стас. – И у Вас все такое?
- Ну,.. это из раннего, - попытался оправдаться маленький человек. – Могу прочитать что-нибудь про природу.
- Нет, не надо. Вы один живете? – спросил Стас.
- Да. А что?
- А почитайте из позднего, - попросила Катя, поглубже засунув нос в воротник свитера. Стас посмотрел на нее с укором.
- Да, пожалуйста, - человечек снова встал, но потом сел и, глядя в пол, начал:
Я окна люблю зашторивать,
Чтоб не смотреть на людей,
Мне надоело пришпоривать
Бег затянувшихся дней.
Я хочу улыбнуться тоже,
Как делают это они,
Но как будто в темной прихожей
Проходят мои дни.
Мне надо найти двери,
Чтоб выйти скорее к ним,
И причаститься к их вере,
Как странствующий пилигрим.
Все молчали. Автобус продолжал скользить по вечерней Москве. В окна моросил мелкий дождь. Всем было грустно. Каждый думал о своем.
- Мне повезло, меня всегда очень любили, и жена, и дочь, и друзья, - говорил хозяин ратинового пальто. – Но потом, вдруг, куда-то все исчезли. Мне никто не говорил, какая это изнуряющая работа: любить, воспитывать, дружить. Все это требует времени, сил, это такой расход энергии! А мне надо было зарабатывать деньги. Я ничего не мог им дать из того, что они ждали. Вот ведь, не зря сказано, что человек всегда велик в намерениях, но не в их выполнении. В этом и состоит его очарование.
- Где-то я это уже слышал. Упущенные годы, одиночество. Вы вечно вздыхаете и находите всему объяснения.
- Я слышу голос категоричной юности, - горько усмехнулся человечек. – Я смолоду тоже был преисполнен надеждами и ждал особого дня своей жизни, когда все мои силы и таланты проявятся с небывалой силой, и тогда я окажусь в центре Вселенной, и все меня будут любить, а я никому ничего не буду должен. А потом я однажды проснулся и понял, что я уже давно иду в обратную сторону, так как у меня ничего не осталось, кроме воспоминаний. И вот ведь что удивительно: я и не заметил, что прошла целая жизнь! Когда?
- Какая печальная история, - вздохнула Катя. – Как жаль.
- Нет, нет, не печальтесь, милая девушка. Это только кажется, что мне грустно, но на самом деле я всем доволен. Не от того я доволен, что мне тепло, но мне тепло оттого, что я доволен. Это не я придумал. Это Спиноза сказал.
Стас отвернулся и посмотрел в окно. Было совершенно темно. Черные улицы скудно освещались фонарями. На ум сами собой, откуда –то из школьной программы всплыли стихи Бунина, за которые ему влепили «пару», как за невыученное задание. А теперь строчки ожили сами собой и прошелестели куда-то в ночь сквозь замызганные автобусные окна:
Мы рядом шли, но на меня
Уже взглянуть ты не решалась,
И в ветре мартовского дня
Пустая наша речь терялась.
Белели стужей облака,
Сквозь сад, где падали капели,
Бледна была твоя щека
И как цветы глаза синели…
Память оборвала стихотворение, Стас вздохнул и посмотрел на Катин профиль. Он понял, что у них никогда ничего не будет.
Автобус остановился, и они выскочили на промозглую улицу. Стас с грустью подумал, что еще секунда и его маленькая спутница исчезнет в большом спящем доме. Он ненавидел этот дом - дом, где она жила, потому что он был большой и значительный, потому что в нем шел бесконечный ремонт, потому что в подъезде всегда горела лампочка, потому что дом украдывал у него Катю каждый день и еще, потому что там ее ждала бабушка. А еще он думал о том, что придется тащиться домой, и как жаль, что Катя не живет на соседней улице. Они завернули за угол.
- Эй, - человечек спешил за ними, похожий в своем огромном пальто на летучую мышь.
- Эй, - он подскочил к Стасу и, проглатывая слова, заговорил. – Вы наверно думаете, я обиделся на вас. Вовсе нет.
Стас молчал, а Катя устало смотрела на назойливого собеседника.
- Вы, ради Бога, простите меня, - продолжал он. – У меня сегодня день рождения, и я хочу сделать вам какой-нибудь подарок.
Он беспомощно начал рыться в бездонных карманах своего нескладного пальто. Катя нетерпеливо взяла Стаса под руку и, стараясь сдержать раздражение, проговорила:
- Мы – музыканты, люди творческие, народ привередливый.
Человечек замер на секунду, затем медленно поднял глаза и мягко проговорил:
- Тогда я подарю вам пианино. Оно, правда, у меня дома, - пытался он оправдаться, как будто пианино должно было стоять где-нибудь здесь на улице. - Оно старое, но очень хорошее. Сам я не играю. Дочка училась. Думал продать – жалко, - он говорил отрывистыми словами, делая перед каждым томительную паузу. – Вы его заберете себе. Может быть пригодится. Я хочу подарить его вам!
Стас задержал дыхание, чтобы не сказать что-то нелепое, а Катя уже была готова расплакаться.
- Ребята, милые, ну что же вы молчите! Мы сейчас возьмем такси, я тут рядом живу. Я все решил уже! Я подарю его вам! Мне совсем не жалко. Между прочим, очень хорошая фирма. Сейчас, сейчас…
Он засуетился, бросился к дороге с поднятой рукой, спотыкаясь и нескладно наступая в лужи. Катя испуганно потянула Стаса за руку, пытаясь увлечь за собой в сторону дома:
- Пойдем скорее, ведь он действительно сейчас поймает «тачку»…
Стас высвободился из ее руки:
- Я еду смотреть пианино. - Катя застыла на месте. – Мы же уже около твоего дома - до квартиры сама доберешься. Вон, у вас еще и свет горит, - добавил он.
- Боже мой, что за чушь! – воскликнула Катя в отчаянии.
- Иди спать, ты устала, - Стас уже не смотрел на Катю.
- Послушай, - Катя неожиданно успокоилась и задумчиво спросила: – А куда ты его поставишь?.. Ведь у тебя уже есть…
- Скорее, скорее, две минуты – и мы уже на месте, - большое пальто махало с дороги, неуклюже ухватясь за дверцу такси.
Стас, охваченный странным волнением, бросился к машине, увлекая за собой свою маленькую спутницу.
Через десять минут они вошли в обычную пятиэтажку без лифта. Человечек решительно и быстро шел, глядя под ноги, словно сосредоточенно считал ступеньки. На четвертом этаже, где не было света, большое пальто остановилось и стало долго копаться перед дверью в глубоких карманах.
Стас уткнулся в шарф и улыбался. Он чувствовал, как дурацкая детская улыбка-лужа непроизвольно расплывается по его лицу, и он ничего не может с этим поделать. Он ощутил, что очень хочет играть: сесть за это пианино, почувствовать пальцами новые незнакомые клавиши, с силой ударить по ним и услышать совсем новые звуки, не те, которые должны быть, а совсем иные, новые созвучия. Но это услышит только он, и поймет только он. Он сыграет что-то безудержно веселое! Мелодия уже давно сложилась у него в голове, еще утром, бессознательно, в дисгармонии с его настроением. Да, это будет что-то очень легкое, воздушное, чтобы именно так завершить этот скучный день.
Он возьмет этот подарок, упакует в шуршащую целлофановую бумагу, словно покроет инеем, и наклеит табличку «Подарено», вместо «Продано» как ставят в магазинах. Он аккуратно снесет его вниз, на землю, в дождь. Когда же он завернет за угол, и дом исчезнет из вида, он выйдет на пустырь – большой и бесхозный, где скоро должны будут построить новый жилой дом. Он поставит пианино в самом центре этого пустыря и уйдет. Он уйдет не потому, что он бросит свой подарок, а потому, что ему надо уйти, на недолго, чтобы потом вернуться - уйти, чтобы проводить Катю.
Когда они вошли в комнату, Стас сразу увидел свой подарок. Пианино одиноко стояло среди шкафов, столов и стульев, настенных часов, заварных чайников, одежды и книг. Человечек начал яростно все разгребать, очищая дорогу и на ходу смахивая пыль широким рукавом пальто.
Стас схватил первый попавшийся стул и кинулся к пианино, хлопнула крышка, раздался удовлетворенный смех. Катя стояла, прислонившись к косяку двери, сжимая пальцами в кармане какую-то труху от орехов и трамвайных билетов. Плакать уже не хотелось. Она с ужасом смотрела на маленького человечка, который, подпрыгивая, бегал вокруг своей чудной мебели, что-то напевая про свой день рождения.
- Сегодня был дурной день, но в нашей власти организовать хороший конец. Не будем больше подлавливать друг друга на мелочах. Все происходящее – лишь маленькая сценка из водевиля, – веселился Стас. – Итак, легкая музыка завершает его!
Стас опустил пальцы на клавиши и взял подряд несколько легких аккордов. Пианино взвизгнуло, кашлянуло и наполнило комнату глухим умирающим стоном, срывающимся и переходящим в беспомощную мольбу. Какие-то клавиши провалились беззвучно, и ожидаемые созвучия выстроились в длинную очередь у выхода, обречено осознавая всю невозможность своего существования. Стас растерянно уставился на свои пальцы, потом резко обернулся:
- Старики, а ведь пианино-то не играет. Да, - он покачал головой, – хороший конец не удался.
Он усмехнулся, встал и пошел к двери.
- Я не знал, что оно так расстроено. Я не подходил к нему… очень давно, - человечек понуро сидел в кресле и задумчиво смотрел в окно. Потом он встрепенулся. – Но ведь его можно настроить, найти мастера. Это, наверное, не так дорого…
Стас подтянул шарф, вздохнул и сказал:
- Лень.
Уже с лестницы он крикнул:
- Прости, старик, жаль, что водевиль не получился. Ты продай его – деньги будут...
Они возвратились к Катиному дому уже совсем поздно. Стас попытался поцеловать ее, но она покачала головой: «Нет, я ухожу…» и скрылась в подъезде.
Стас шел по ночным московским улицам, укутавшись в длинный шарф, подняв воротник своего куцего пальто, он широко улыбался, шлепая по мартовским лужам, и в его голове прокручивались последние недосказанные строки:
Уже полураскрытых уст
Я избегал касаться взглядом,
И был еще блаженно пуст
Тот дивный мир, где шли мы рядом.
В рассказе использованы стихи И.А. Бунина, М.Чекалина, К.Суханова
Москва, 1985
|
|