1/
*
Дворец, растущий из воды…
Вода, спешащая на небо…
За черный год, что я здесь не был,
мне жизнь не раз дала под дых.
Но только память о твоих
ступенях, арках и палаццо,
вином надежды напоив,
не позволяла мне сломаться.
За все молитвы и труды –
вновь наслаждение для взора:
дворец, растущий из воды,
и волны на камнях собора…
2/
*
Славе Бубнову
Венеция. Высокая вода...
Размокшие штиблеты еле ставлю.
Сверну с моста – и снова не туда.
Туман. Огни. Застегнутые ставни.
Еще один беспомощный зигзаг –
и брошу поиск свежих траекторий.
Венеция, веди скорей в кабак
любителя трактиров и тратторий!
Пока вина домашнего графин
мне не донес нерасторопный малый,
ломаю хлеб или крошу графит
в своих листах, как пилигрим бывалый.
Смеются маски. Пляшут катера.
Еда благоухает и дымится.
«Благодарю, что я не сдох вчера... –
хриплю я небу прежде, чем напиться, –
...за драгоценный, дряхлый реквизит,
желанный и знакомый до зевоты,
за то, что ангел в облаке скользит
и гондольер не попадает в ноты...»
3/
*
И снова приснится мне город крылатого льва,
и я затеряюсь в его мавританских узорах.
Аквариум сна вдруг бредовые вспенят слова:
«Смотри, он не съеден, с ума не сошел и не взорван...»
Плывет он, качаясь, оглохший от тысячи ног,
по синей волне, по зацветшей воде (что досадно!)
Он к вам, кто измыслить успел по нему некролог,
течет, улыбаясь веселым барочным фасадом.
…Над главным каналом по стертым ступеням иду,
зрачок ненасытно хватает сюжет маловажный:
синклит азиатов, что пчелы в Эдемском саду,
гудит деликатно над картой Венеции влажной.
Они прилетели с дрожащих своих островов,
к пейзажу с приливом склонились, как спелые злаки.
А если принюхаться, в нас обнаружишь родство –
и я окроплен сочиненьем Иссея Мияки!
Как манят лавчонки густым маскарадным огнем...
Доступная женщина пьет, не спеша, каппучино.
С ней юноша черный. Была и под ним и на нем.
Почти за бесценок. И кое-чему обучила.
С такой согрешить – и прямая дорога к врачу.
Хотя снисходительность рекомендует Конфуций,
проткну неприязнью их. Я за любовь не плачу –
в моей необузданной жизни с избытком конвульсий.
Набычится мавр, но блудница, дыханьем согрев,
сожмет его пальцы: мол, что еще ждать от чухонца...
Он смотрит в глаза ей, как мраморный в трещинках лев,
глядит, не мигая, на острое белое солнце.
4/
*
Умалишенный у Дворца дожей,
городской ли, пришлый – не в себе явно,
кричит, бормочет, что славно дожил
до финиша века, и в новое плавно
столетье скользит, как на гондоле
из канала в канал снуют японцы...
Весь перекошен – от смеха ли, боли,
трясет головой, отгоняя солнце.
Спросит, не глядя: «Откуда прибыл?
Молчи, я наслышан, что ты из Рима.
С бумагомараки какая прибыль?
А жизнь здесь неудобоварима.
Ты, как и я, человек лагуны,
ее любовник, заложник, прочая…»
В его голове сплошные лакуны –
пробелы, пропуски, многоточия.
Умалишенный у Дворца дожей
вздыхает, как узник, делясь пайкой:
остатками мозга – с тобой, прохожий,
остатками ужина – с наглой чайкой...
5/
ВЕНЕЦИАНСКАЯ ВЕСТОЧКА
Здесь сходят с ума по трем причинам:
от красоты, тишины и цен.
Мой котелок пока еще цел.
Здесь все немного сродни павлинам.
Здесь всё – обноски, и всё – обнова:
пилястры, воздух, речей смола...
Моя голова пока светла.
Здесь в каждой лодке – свой Казанова.
Здесь лев, как птица, обнял весь город.
Золотокрылый, огонь в когтях…
Мои мозги обратятся в прах.
Он будет так же силен и молод.
6/
ПЬЯЦЕТТА
Пергамент пристани, изученный и вдоль,
и поперек, предстанет взгляду справа,
и не поймаю – сладость или боль –
охватит память, пусть она дырява.
У Веронезе так же пенятся круги,
и те же лодки, лодочники, блики...
Ждут камни снисхождения ноги,
как ждем порой мы слова от заики.
Купцы из Африки надеются, что мы
на их товар набросимся, как блохи.
Стоят и, словно узники тюрьмы,
Бросают убедительные вздохи…
Пора! А помнишь, в ближней лавке стеклодув
нас удивлял своим искусством алым?
А ресторан, откуда, психанув,
ушли мы, не дозвавшись подавалы?
Еще мгновение – и будем на земле,
на площади, которая прекрасна.
Она живет в единственном числе,
и нас принять пока еще согласна…
7/
ВЕНЕЦИЯ ВИСОКОСНАЯ
Не среда обитания,
а объект наблюдения.
Батарейки питания
трачу до исступления.
Где тисненная золотом,
где до кости обглодана,
я и рад, я и зол о том
говорить, что мне продана
на мгновенье Венеция –
склепы, арки и пристани,
что бурлю, как юнец. И я,
озираю все пристально.
Мне не стать ее частью,
корешком населения –
не по делу здесь шастаю,
а для увеселения.
И ныряю, проказник,
все не пойманный за ногу,
из трагедии – в праздник,
и в трагедию заново.
8/
*
Город моря, город неба,
город-быль и город-небыль.
Легкость! Бешеные блики!
Лев, укравший крылья Ники!
Многоликие фасады –
от печали и досады
до восторга, до озноба...
Ты – моя любовь до гроба!
Перепутаны сюжеты.
Город, где я? Город, где ты?
Город-пыль. Нет, город-пыл!
Как поверю, что в нем был?
9/
*
Андрею Надеину
Не Florian, а парапет.
Шумит Сан-Марко.
Флакон огня за горсть монет,
по кругу чарка.
Карабинеры тут как тут.
Грабь граппу!
Не заметут, а заметут –
дадим на лапу.
Закусим солнцем без затей –
и дело в шляпе.
За наводненье голубей
еще по граппе?
За этот город, этот год
пьем, брат по духу!
Здесь Казанова всех зовет
на граппавуху.
В гробу видали упырей.
Гимн крапу!
Мы за друзей, мой друг Андрей,
пьем граппу.
Мне твой земляк не по нутру.
Но глупо драпать.
Он с Берлускони поутру
гнал граппу?..
Не за сатрапа следом тост,
а за арапа,
что гениален был и прост,
как эта граппа,
носил клеймо «невыездной»,
мечтал о море,
венецианский выходной
не мог позволить.
Мы отгуляем за него
в узорной лодке.
А вырвусь в гости – над Невой
накатим водки.
…Когда-нибудь на облака
взойдем по трапу.
Ну а пока – не отвлекать:
пьем граппу!
10/
ЗИМА В СТАМБУЛЕ
маленькая поэма
Прощай, мороз! В Стамбул, в Стамбул, в Стамбул!
Забыть роман, где был упрям, как ослик…
Однако о любви сподручней после
мне говорить. Пока в душе сумбур.
Зима в Стамбуле. Лучшая из зим!
Дождем и ветром попусту стращали –
здесь можно смело обойтись плащами.
Сияет солнце. Мы сияем с ним.
В подробностях я помню до сих пор
паром и тех, кто плыли на пароме,
они по делу, это я – паломник.
Холмы искрились. Голубел Босфор.
Стамбул меня затянет, как паук,
как на дрожжах взбесившееся тесто.
О том предупреждал Орхан Памук,
певец гонимый, он же – гений места.
Словарь распух: кебаб, кальян, килим.
Что взять еще во чреве Гранд-базара?
От зазывал бегу, как от пожара.
Зима в Стамбуле – лучшая из зим!
Хотя, конечно, вовсе не зима.
Любой газон – мечта для футболиста,
а что местами глухо и нечисто,
так это труд не моего ума.
Что привезу? Мне стыдно, но – живот:
жрал требуху, барашка и рыбешек,
а к сладостям тянулся, как ребенок:
«Халва, халва!» И дрых себе, как кот.
Что за декабрь без снеговых перин,
что за январь без лютого мороза!
Без Пушкина! Без «я тогда моложе…»
Зима в Царьграде! Город-исполин,
дай мне харчевню с видом на пролив,
дай мне обмылок жизни византийской,
в толпе густой стремительно затискай,
собой, как лимонадом, напоив.
Дай мне запомнить твой Султанахмет,
Галатский мост, каштаны, эту зиму
и мой роман, что был невыносимым,
а ты шуми еще сто тысяч лет.
Пусть каждый твой торгующий старьем
подвал спасется от житейской бури.
Вздохну, прощаясь: «Если мы умрем,
то это будет явно не в Стамбуле!..»
|
|