Он ждал от их встреч праздника. И каждый раз праздник случался. Его изумляла ее неподдельная радость при виде его. Он уж и не помнил, чтобы кто-нибудь так ликовал при его появлении. Разве что сын, когда был маленьким. Но сын давно вырос и перенял его манеру держаться сдержанно и не проявлять лишних эмоций. Жена и теща, как только он входил в комнату, демонстративно переключали очередное “телемыло” на новостийную программу и с молчаливой обидой глядели на него четырьмя абсолютно одинаковыми глазами. Что, мол, тиран и деспот, тебя еще не устраивает? И борщ на плите, и пол чистый, и рубашка на завтра уже поглажена. Он выкладывал аванс на стол, шел на кухню. Заваривал крепкий чай под осуждающим взглядом тещи, которая с нарочитой покорностью успевала прошмыгнуть вперед его, чтобы налить ему борща. Он выпивал свой чай, курил в форточку. Главное было не поддаться на провокации и не позволить втянуть себя в очередные разборки. Любой разговор в доме неизменно заканчивался перечнем обид, нанесенных им жене за совместно прожитую четверть века. “Бездарно прожитую!” – патетично резюмировала жена. Потом звучал набор заслуженных им званий: алкоголик, неудачник, тетеха, бездарь, бирюк, немтырь.. Потом вступала теща и елейно-примиряюще вспоминала все не выхлопанные им ковры, не прибитые полочки, необитые двери, неполитые огурцы. Потом, словно в ненавистных ему мексиканских сериалах, раздавались рыдания, лились слезы, заламывались руки, хлопали двери. “Ну, скребки, достали!” – стучало у него в висках, когда он, осатанев от вечера в семейном кругу, выскакивал из квартиры, несся в гараж. Мчался, на ночь глядя, в деревню, в самолично им отстроенный на зависть аборигенам и дачникам терем с террасками и балкончиками, башенками и витыми лесенками.
И вдруг она... Что их толкнуло друг к другу? Кто знает. То ли она не нашла сил сопротивляться лавине его невостребованной нежности . То ли он потерял голову от ее обезоруживающей доверчивости. Но они сутками, ночи напролет просиживали в ее кухне и без конца, перебивая друг друга, вспоминали какие-то смешные истории из студенческой жизни, пели дворовые песенки из пионерского детства или просто, обнявшись, молчали.
Даже когда он приезжал к ней неожиданно, без предварительной договоренности, она узнавала его по звонку, распахивала дверь, не спрашивая, кто там. Повисала у него на шее, гладила по плечам, нетерпеливо стаскивала с него куртку. Хотя в ее доме постоянно что-то ломалось, откручивалось, перегорало, она не требовала у него помощи. “Ты у меня не для этого,” - смеялась она. Она не ставила ему никаких условий, не требовала определенности. Если же он заводил разговор о переменах в жизни – отмалчивалась или сводила все к шутке. Видимо, каким-то внутренним чутьем понимала, что встань перед ним выбор, пробей час принятия решения - он начнет метаться, маяться, взвешивать и сравнивать. Женская мудрость подсказывала ей, что она тогда перестанет быть для него отрадой, заветным островком счастья. Вмиг превратится в причину его страданий. И им уже никогда не будет так хорошо, как сейчас.
Она твердила ему, что он свободен.Что он ничего ей не должен. Что ей ничего от него не надо. Хотя, декларируя его свободу, втайне ждала от него нечто вроде: “Зачем мне свобода от тебя?” Хотела его заботы, его внимания к своим проблемам, мужской поддержки, может быть, и зависимости от него. Но никогда бы в этом не призналась даже самой себе. Ему она казалась беззаботной и вечно праздничной. Бывало, он исчезал на неделю. Она все это время жила, как на автопилоте. Механически двигалась, с ненавистью смотрела на беззвучный телефон, вглядывалась в номера машин перед домом. Он появлялся, стосковавшийся, задыхающийся от нетерпения – и его встречал ее смех, ее сияющие глаза.
В один из дней он проснулся в удивительном состоянии полного душевного покоя и какой-то пронзительной ясности сознания. Собираясь, как обычно, на работу под молчаливыми взглядами жены и тещи, он с абсолютной отчетливостью понял, что никогда больше не вернется в этот дом.
Вечером он позвонил в ее дверь, которая распахнулась, как всегда, молниеносно. Он не произнес ни слова. Только смотрел, как меняется выражение ее лица: радость…тревога… ожидание… Он неловко дернул плечом, повернулся спиной и потащил себя вниз по лестнице.
Она стояла в церкви, оцепенев. Не может быть.… Ну, конечно, это не он. И не ведь подойдешь, не спросишь: «Это ты или не ты?» Столько лет ничего о нем не слышала, ампутировала из памяти все с ним связанное – и забыла. Неужели он? Сколько достоинства и благородства. Святой отец… он? Надо вспомнить, что рассказывали о нем.… Кажется, он уезжал… Семьи не заводил… Невероятно, неужели все-таки - он? Ушел от мирского… Постриг, сан, обет… Невозможно поверить. Этот величественный человек, осеняющий прихожан знамением – и есть тот мальчик из далекого прошлого с растрепанным букетом?
…. Тогда ты томился поздним вечером у моего подъезда. Кинулся было навстречу, но, наткнувшись на вопросительный взгляд моего спутника, сник. Рука с растрепанным букетом мертво повисла. Ты молчал, только в глазах полыхало отчаянье. Ты все понял. До чего же ты был хорош! Просто викинг – белокурый, широкоплечий.
– Кто это? - все же выдавил ты из себя.
–Я выхожу замуж, - говорить больше было не о чем. Мой друг, деликатно отступивший в сторону, отчего-то нервничал, ломал одну сигарету за другой, не мог прикурить.
–А как же я?
–Ну не знаю.… Как все, наверное. Встретишь свою единственную, женишься… Я пойду? - мне было неловко перед без пяти минут мужем.
–Но это нечестно! Так нельзя. Ты никогда не будешь с ним счастлива, я знаю, я чувствую. И он будет несчастен. И я буду несчастен. Не надо.… Пожалуйста, не надо, – букет выпал из твоих рук, потому что они кольцом сомкнулись вокруг меня. Цветы устлали асфальтовый пятачок фонарного света. Мы стояли, среди цветов, обнявшись, словно на сцене в луче софита. Единственный зритель, мой жених, с хрустом сжал в кулаке пачку сигарет.
– Прости меня, викинг…, - я шагнула из света в темноту, от тебя к нему.
... Она стояла в церкви, не решаясь подойти к нему: «Прости меня, викинг…»
|
|