СКАЗАТЬ ВАМ ЧЕСТНО,
какую сладкую горечь я испытал в той поездке?
Ехал я, вятский, по рождению, человек, журналист, ехал летом из Москвы в Киров – по командировке «Пионерской правды» Сидел в пустом купе, - пассажиров в поезде было мало, - смотрел, не отрываясь, в окошко на сосново-еловые леса, стеной встающие вдоль дороги. Вагон уже пронизывало смолистым духом, духом хвои, знакомым с детства. Глубь леса, чем дальше проникал в него взгляд, становилась темнее, таинственнее, там, верстах, может быть, десяти отсюда наверняка притаилась избушка Бабы Яги, а сама старуха бродит где-то неподалеку, выискивая на заветных лужайках, покрытых нежнозеленым курчавым мхом, коричневые шляпки белых грибов, ищет, ворча про себя о том, что теперь уже (таперича) в печь никого не затолкаешь, опасно, придут, разыскивая пропажу, с ревизией. А белые грибы – хоть какие-то – тьфу, тьфу! – белки. В бабкиной избушке с недавнего дня тренькал потерянный грибником маленький транзистор, от него-то бабка и набиралась новых и неприятных на вкус словечек, вроде «ревизия» и «белки» (а не белки)...
Вот в какие мысли я уходил, видя сумеречные глубины в хвойном лесу, и для меня, вятского, повторяю, человека, было это естественно...
На стук в дверь я оглянулся: в купе вошла миловидная девушка проводница. Она еще раз проверила билет, предложила чаю. Девушка улыбалась, разулыбался и я и завел с ней пустяшный с виду разговор, имеющий вполне охотничий интерес: миловидную девушку в пустом почти вагоне, бегущему через ночь, следовало закадрить. Я, болтая, распустил павлиний хвост, который есть у каждого мужчины, - был остроумным, поигрывал словцом... всем известное дело, и в конце концов пригласил девушку зайти поближе к вечеру, «чтобы не скучать одной», «да и мало ли кто может к ней пристать», ну и т. д...
Девушка одобрила мое приглашение улыбкой и согласилась «заглянуть». Она вышла, вернулась через полчаса с двумя стаканами (в подстаканниках, помните?) чая, рафинадом и печеньем. Еще раз – на мой вопрос: зайдет ли? – покивала и дверь за ней захлопнулась. Я вернулся к смотрению в окно. Лес там обрывался то болотом, украшеным островками желтых касатиков, яркими пятнами калужницы, розовым дербенником, то серой, как пепел, деревней, то лугом с одинокой старой березой посредине.
Наступил вечер, за окном стемнело, лес стал чёрен; бабка Яга затеплила, должно быть, что-то несусветное бормоча про себя, свечу в медном подсвечнике, в углах ее избушки все слышнее зашуршали мыши; под таганом в устье большой печи загорелся маленький костерок, огонь начал облизывать закопченные бока чугунка с каким-то хитрым (мяса-то нетути) варевом...
А мне стал слышнее ровный перестук колес – поезд катился по русской равнине, и подумалось вдруг: часы мои идут сейчас в обратную сторону.
В дверь моего купе в этот вечер так никто и не постучал.
Утром, когда за окнами вагона снова восстал сосново-еловый лес, наполнив вагон отдохнувшей за ночь хвоей, я увидел проводницу в коридоре, она снова разносила чай.
-Что ж ты не пришла ко мне? – спросил я, изо всех сил скрывая обиду (мол, невелика потеря).
Девушка остановилась перед закрытой дверью купе, стала освобождать от подстаканников руку.
И ответила - беззаботно, одним легким словом объясняя то, на что добросовестному литератору понадобилось бы полстраницы:
-А не поманило! - Ударение в этом слове было на «а».
Я хотел было что-то по инерции сказать, но только открыл рот. Постоял чуть - девушка скрылась в купе, - и пошел к себе.
Сказать вам честно о моем состоянии в те минуты? Два чувства боролись во мне. Ну, понятно, мужская обида. Но чем дальше, тем больше, ее превозмогала магия слова, кинутого весело и беззаботно, так кратко, так великолепно все объяснившего. В самом деле, есть такая штука на свете, и с ней надо считаться - поманило или не поманило (ударение все на том же «а»). Я ведь и сам бывал бесповоротен, проверив по душевному (сердечному) отклику взгляд на незнакомую жещину, на первые услышанные от нее слова. Не поманило...
Сладкая горечь разлилась во мне, когда я сел в пустом моем купе, но скоро зелень сосновых и еловых лап, освеженных утренним солнцем, сменила эту горечь на мягкую грусть, да и ту через десяток-другой километров совсем сняла с души собственная моя улыбка. Ну что за чудо было это слово, слово моей родины, к которой я приближаюсь с каждым новым стуком колес!
КОЗЕЛ
Самолет приземлился в Челябинске рано утром, и я так и не увидел вершин Уральского хребта, над которым мы пролетали в темноте.
Время было осеннее, в аэропорту меня встретил сильный ветер, сила его, ровный напор, показалась мне особой, зауральской.
(Интересно, что первый человек, которого я увидел в городе, сойдя с автобуса, был фиолетовый, словно пил он не водку, а чернила, алкаш, который, трясясь от похмелья, подвывая даже, шастал по станции в надежде отыскать в каком-то углу спасительный глоток.)
Челябинск – прямые широкие улицы, крепкие каменные дома без архитектурных затей, все тот же сильный ветер, про который на этот раз подумалось, что улицы здесь строились как раз в расчете на эту стихию, с нею лучше не спорить.
В центре же холодного города были сохранены бревенчатые старые дома, чьи окна украшали искусной резьбы наличники, эту теплую, на взгляд, группу окружали все те же безыскусные каменные здания.
Город произвел на меня впечатление могучего индустриального центра сталинской модели, где люди – всего лишь работники на заводах, винтики, да я их и не увидел почти в этот день, все были ввинчены в производства…
Челябинск был для меня, признаюсь, интересен тем, что где-то близ него находится городок Касли, известный всему миру чугунным художественным литьем. У себя дома, в художественном салоне, я купил как-то ажурную черную тарелку, и она особняком была у меня в комнате. Чтобы узнать о крае побольше и, может быть, увидеть чугунное литье, я первым делом отправился в Краеведческий музей.
Сопровождать по музею московского журналиста отрядили девушку экскурсовода: черный свитер тонкой шерсти, черная юбка, русоголовая, на мое удивление, немногословная... Настасья.
Девушка водила меня по залам, коротко представляя то один, то другой раздел: башкирцы – основное население края; здесь их старинный быт… Русские начали заселять Южный Урал в ХY111 веке, вот грамота, пожалованная царем... Горно-заводская промышленность была начата купцом Коробковым, а после - известными Демидовыми. Купец Расторгуев начал здесь художественное литье...
И тут я увидел то, что искал, - большущий шкаф, заселенный черными фигурками. Каслинский чугун!
Конечно, я возле него заторчал, пока не обшарил глазами все до единого предметы – статуэтки, тарелки, вазы, пепельницы. Девушка, заметив мой интерес к удивительному чугуну, сказала:
-Это только малая часть Каслей, остальное в запасниках, мы выносим оттуда всё только на выставки.
-А можно, - загорелся я, - и то посмотреть?
-Наверное... Я сейчас спрошу.
Она простучала каблучками по отзывчивому паркету, скрылась за высокой белой дверью.
Вот снова застучали тонкие каблучки: черный свитерок в обтяжку - еще одно литье – направлялся ко мне.
-Можно. Пойдемте вниз.
У меня был фотоаппарат, я проверил его. Все в порядке, пленка только-только начата.
В подвале, под низким потолком, мы подошли к стеллажам, издалека манившим изящными черными поделками. Вот где было чудо – труднейший для обработки, грубый и ломкий материал вылился здесь в такие формы, какие могла до него принимать только бронза...
-Наверно, вы знаете, что в 1900 году, - вставила очень нужные слова девушка, - в Каслях создали так называемый чугунный павильон, ажурную комнату – для Всемирной выставки в Париже. Полторы тысячи «кабинетных» вещей, и все из чугуна...
-Знаю, - ответил я, - но не грех и напомнить. Такого дива мир, наверно, не видал.
-Да, - подтвердила деушка, - Золотая медаль. Гран-при...
Я оглянулся. Неподалеку стоял большой стол.
-Знаете что, Настя, я хочу кое-что из этих вещей сфотографировать. Вы мне поможете?
Девушка кивнула.
-Подавать я буду сама. Так у нас полагается.
-Они тяжелые. Ну ладно. Вот эту первую. – Я показал на коня, схваченного чугуном в прекрасном движении: он резко, до взрыва земли под передними копытами, остановил свой бег.
Настя не без труда сняла с полки черного скакуна, я все же перехватил его и поставил на стол. Нацелился на него объктивом своей «зеркалки».
-Подождите, я добавлю света.
Она подошла к стене рядом со стеллажем, над столом засветилась яркая лампа.
Началась работа фотографа. Я искал точку съемки, смотрел на очередную фигурку слева и справа, крутил ее так и этак, отходил, подходил, приседал...
Над круторогим козлом на утесе я корячился особенно долго. Настя – черный, напоминаю, свитер и черная юбка - прислонилась спиной к стеллажу, сложила руки на груди....
Я замер в трудной позе, найдя единственную точку съемки (фехтовальщик в выпаде), готовился уже нажать на спуск... и поднял вдруг глаза на девушку.
И поймал ее взгляд, направленный на меня, и мгновенно прочитал его – так неприкрыто было в нем минутное, может быть, чувство:
«Что ты нашел, парень, в этом холодном и твердом чугуне? – прочитал я. – Он тяжелый, пыльный, хотя, может быть, и красивый... посмотри лучше на меня, - я в четырех метрах от тебя, теплая, живая, и уж не хуже этих фигурок – да глянь же на меня! И отбрось свой аппарат..»
Ошеломленный этим взглядом, этим прочитанным в одно мгновение призывом, я начал подниматься, так и не нажав на спуск фотоаппарата. Начал... ну да, начал опоминаться от наваждения, какое исходило от черного, как смоль, искусства, от бесовского этого литья... Послушно положил на стол камеру....
-Стася! – позвали девушку издалека, сверху. – Стася, ты здесь нужна! Пришла экскурсия!
Мы вдвоем поставили тяжелого козла на полку стеллажа, Стася подняла на меня глаза.
-Вот и все, - сказала она то ли нашему с ней походу в запасники, то ли чему-то другому. – Идемте?
Может, мне показалось, но, может, так было, - во взгляде девушки я снова прочитал кое-что. Соболезнование (жалость ко мне) и «эх ты!» было коротко написано в нем.
...Интересно о взгляде сказано у Владимира Даля: «Немая, но высшая речь человека».
|
|